«День опричника». Антиутопия по романам В. Сорокина.
Театр «Ленком».
Режиссер Марк Захаров, художник Алексей Кондратьев.

В «Ленкоме» одновременно произошли два изменения в репертуаре: художественный руководитель театра Марк Захаров снял спектакль Константина Богомолова «Князь» по «Идиоту» Федора Достоевского и показал свою новую работу «День опричника» по одноименному произведению Владимира Сорокина. При отсутствии внешней связи между этими событиями оба они — поступки не только художественные, но и политические, и если первый выглядит уступкой господствующим умонастроениям дня, то второй — высказыванием о них же.

Сорокин в ряде последних романов рисует антиутопическое будущее России, где мешанина высокотехнологичных гаджетов, лаптей, китайского всеприсутствия, государственного православия, темных суеверий, пыток, казней, тайных и явных обществ, конкурирующих друг с другом, великой стены, отделившей Россию от Запада, трубы-кормилицы, все более изощренных наркотиков и их культов складывается в вечную русскую матрицу бесчеловечной власти, обожествляющей себя самое, и народа, в котором изредка просвечивает еще нечто человеческое.

Сцена из спектакля.
Фото — А. Стернин.

Марк Захаров сочинил собственную инсценировку, не только значительно перекроив сюжет «Опричника», но и вплетя мотивы из «Теллурии», другого сорокинского романа. Художник Алексей Кондратьев нашел емкий образ: вплотную перед зрителем вдоль просцениума тянется огромная ржавая труба, по которой бегут световые иероглифы. Вот она — ограда и источник, истлевшая мощь, ставшая зависимостью. Со стен смотрят волчьи морды — приметы новой опричнины, а задник сцены скрывает черный бамбуковый дождь. Время действия — 2137 год, когда в России могут материализоваться видения гоголевских наследников, «если мы будем воспевать тиранов и ставить им памятники», как предупреждает Захаров в программке к спектаклю.

Труба уходит вверх, показывая фигуру на первом плане. Иван Агапов в византийски пышном наряде, в патриарших часах и черном маникюре читает немыслимую абракадабру, где государственнические формулы мешаются с блатняком, архаизмы — с неологизмами, а все вместе звучит величественно и бессмысленно — в начале первого действия как благословение, в начале второго — как проклятье, и особой разницы нет. Перед нами то ли официальный пропагандист, то ли юродивый, то ли духовный отец, то ли проходимец, а точнее — все они разом, голос, глухо и грозно транслирующий информационный шум в сознании русского человека. Он сигает в подпол, и на сцене — главный герой, государев пес Андрей Комяга. К нему являются ватагой дружки-подельнички, сытые, борзые, в мехах и черно-золотых кафтанах, самый злой — кавказец, все собираются на дело государственной важности — наезд на столбового боярина Куницына. Дальше события будут набегать друг на друга, ускоряясь, — наезд обернется для Комяги встречей с любовью, власть выгрызает крамолу, как собака блох на себе, так что едва не сжирает себя самое. Народа, собственно, и нет никакого — действуют если не царедворцы и опричники, то либо обслуживающая госинтересы тобольская провидица, либо неистовая вдова Куницына, либо елейный содержатель сиротского приюта и тайный пасквилянт Аверьян.

Л. Броневой (Князь Собакин).
Фото — А. Стернин.

Спектакль становится каруселью уверенно исполненных народными артистами комических номеров, перемежающихся танцами, в которых всегда сильна ленкомовская молодежь и которые давно составили отличительную примету захаровской режиссуры. Вот Дмитрий Певцов — государь Платон Николаевич — сначала прячет лицо за волчьей мордой, а потом выступает, затянутый в черное, с лаковым пробором. Он то грассирует, то рычит, то ломается по-уголовному, пугает и дурит, как сумасшедший, с бритвою руке. Вот Батя, глава опричного приказа, массивная опора режима — Сергей Степанченко играет «медведЯ», поминаемого как символ госмощи, опытного, тертого увальня, который за простоватыми манерами прячет хищную сметку и жестокость. Когда он дает пресс-конференцию, объясняя «паскудникам»-журналистам необходимость сожжения очередного крамольника, он натужно соблюдает правила противной ему игры, едва удерживаясь, чтоб не двинуть кулачищем бледной стайке хипстеров с микрофонами, едва не падающих в обморок от собственной смелости, заикаясь, спрашивающих его о демократии.

Вот Татьяна Кравченко — ее ясновидящая Прасковья, ражая, дикая, но симпатишная, дуреет в глуши и привычно гоняет дворовых девок-китаянок. Она и предсказывает Комяге, прибывшему по очередной государственной важности глупости, его близкое просветление и спасение — белую кобылицу, которая унесет его от гнусности, им же самим и творимой. Вот Александр Сирин, хихикающее, семенящее ничтожество, которое рассказывает государю о тайном своем пороке — жечь дома и насиловать погорельцев, — едва не смеясь тому в лицо, издевательски угощая гаденькими своими секретами. Вот Леонид Броневой — старейшего артиста театра вывозят на каталке, к которой прикручен брежневских времен телефон-вертушка, он — князь Собакин, охраняющий сиротское заведение Аверьяна, за стены которого и опричники не могут прорваться, — точный и яркий символ дряхлой власти, потрясающей мнимой стойкостью и былым величием.

Вот Александра Захарова, дерзкая от отчаяния вдова Куницына, которая влюбляется в Комягу, пощадившего ее при расправе, — русской женщине, чтоб разглядеть в избраннике доброту, достаточно того, что он ее не насилует. В «звероящере», как она называет Комягу, ей удается пробудить человеческое, назвав его детским именем — Андрюшенька.

В главном герое, каким играет его Виктор Раков, зверства как раз и не заметно, в нем очевидней всего усталость. Ему тяжело пробуждаться утром, трудно раскачать себя на поганое дело — убийство и насилие для него трудная работа, не вызывающая дрожания азарта, как у дружков. Его еще держит собачья преданность Бате, но все больше непонимания — что за дела такие государственной важности, от которых держава шатается, смерть по пятам ходит, а глупей не бывает — то трусы государыни для приворота доставить Прасковье с риском для жизни, то автора скабрезного пасквиля отыскать под угрозой смерти. Усталость — единственный двигатель если не прозрения, то хотя бы отвращения к своей жизни и работе, а то и причина задуматься. Опасно так уставать, этого держава в лице подельничков не допускает.

В. Раков (Комяга).
Фото — А. Стернин.

Добыв из сиротского приюта куницынского младенчика, им же туда и сданного после налета, Комяга решается бежать с вдовой неведомо куда. Между борьбой с порочной властью и бегством в неведомые края он выбирает последнее, как и значительная часть наших современников. Самый сильный и хитрый, он почти уверен в успехе побега. Вот только подготовка к нему проходит слишком неспешно — Куницына вдруг встает на колени лицом в зал, со свертком на руках, и начинает проникновенную молитву богородице, царице небесной — и, хотя «на двушечку» там ничего и нет, но не напомнить не может. А далее — картина бегства, каким может оно быть только во сне: бегут изо всех сил сам Комяга, Куницына и адъютант его Федька, бегут, оставаясь все на том же месте, видя далеко впереди никому более не видимую волшебную белую кобылицу — а на них глядят опричники, не догоняют, а молча, недвижно смотрят. Бегство это или обморочное его виденье, надежда на свободу или безнадежность мух в янтаре, рванувших прочь, да так и застывших в плотном воздухе родины? Да полно — просыпался ли вовсе Комяга или все это померещилось ему? Не сон ли была вся фантасмагория, весь тяжкий и яркий дурман на протяжении спектакля? В финале явственно дует из гоголевского черного прогала в русской культуре.

В спектакле Марка Захарова изощренная языковая игра, изысканная интеллектуальность Сорокина, соединившись с авторским почерком режиссера, стали основой лубка — острого, яркого, точного и опасного народного жанра, в котором карикатурность подачи и соленость сценического языка соединены с острейшим общественным пафосом. Мнимая сказочность истории, ее обманчиво счастливый финал бьют в цель так же безошибочно, как и роман одного из лучших нынешних авторов. Премьера в «Ленкоме» — это высказывание художника, который слышит и болезненно переживает рост мощи темных сил и возвышает свой голос, предупреждая об опасности.