«Гроза». А. Островский.
Краснодарский молодежный театр.
Режиссер Даниил Безносов, художник Настя Васильева.

В последние пару сезонов «Грозу» ставят много — авангардный спектакль Андрея Могучего номинирован на «Золотую Маску», в Театре Наций приступил к репетициям Евгений Марчелли. Так часто бывает — время само выбирает тексты, классические или современные, находя в них возможность самовыражения. Пьеса Островского, несмотря на полуторавековой опыт постановок, разные социальные и исторические нюансы, снова и снова обживает российскую сцену, то настаивая на правоте Кабанихи, собирательнице семьи, как это было в спектакле Льва Эренбурга, то открывая анархическую энергию бунта в скромнице Катерине.

В краснодарской «Грозе» слышатся отголоски предыдущих интерпретаций: здесь, как и у Эренбурга, Глаша влюблена в обаятельного Тихона, а Катерина Полины Шипулиной, кажется, в родственных связях с резкой героиней Чулпан Хаматовой из спектакля Нины Чусовой в «Современнике». Но обаяние спектакля — не в крупных мазках и не в радикальных решениях; здесь подробно придуман мир с его неспешными ритмами, с его мнимой успокоенностью, с его праздными, безобидными, на первый взгляд, обитателями. Ирония режиссерской интонации, с которой рассказана эта хрестоматийная история, поначалу вводит в некоторое заблуждение: кажется, что спектакль так и будет скользить по поверхности, растворяясь в тотальном обаянии героев. Здесь не страшен Дикой — Анатолий Дробязко играет его смурным пустобрехом, которого пугаются только лишь понарошку, как будто по какому-то сговору. Здесь молода и по-девичьи хитровата Феклуша (Елена Дементьева) — миф о ее мнимой аскезе погребен под грудой конфеток, которыми набиты ее карманы. Эта россыпь очаровывающих черт, которыми щедро одарены все герои пьесы, убаюкивает трагическое предчувствие. Но во втором акте наметится запрограммированный разлад: все те же симпатичные люди будут все так же милы, но в совсем уже не симпатичных ситуациях.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Здесь, как и во многих «Грозах», не обошлось без воды — от деревянного помоста в центре сцены расходятся мостки, бревнышки, рядом покачивается лодка, на берегу расположились Шапкин и Кудряш (Александр Киселев); выпивают, закинув удочки в совсем не глубокую реку. Эти двое — как пара коверных: смешной голос вечно простуженного Шапкина (Андрей Новопашин) с перевязанным горлом, их нехитрые фокусы с запрятанной под мостки бутылкой, с натужной имитацией тяжелой работы под суровым взглядом Дикого задают тон всему спектаклю, в котором, кажется, нет места преднамеренной жестокости. Здесь все как будто бы случается само собой, без злой воли.

Кабаниха (Светлана Кухарь) собирает сына в дорогу — она совсем еще не стара, да и не то что приказывает, а, скорее, ворчит, возится с долговязым белокурым Тихоном (Александр Теханович), похожим на ласкового теленка, как с маленьким несмышленышем. Усаживает его на колени, чистит уши, полирует ногти. Катерина, вычищающая мужнины сапоги, смотрит исподлобья, злорадно, с издевкой. Полина Шипулина играет свою героиню совсем юной, на бледных щеках алеет подростковый, горячечный румянец, губы сжаты. Весь спектакль она растет, взрослеет: вспышки женского своеволия сменяются детской кротостью и растерянностью. С жесткой, еще не старой и по-прежнему привлекательной Кабанихой у этой девочки — растянутая во времени дуэль: раз за разом оказываются они друг перед другом, и глаз никто не отводит. «Что народ-то смешить…», — в сцене отъезда Тихона с глухой и хлесткой безнадежностью роняет Катерина, жестко обрывая разговор.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Катерина живет в своем, каком-то отдельном, мире — нет внешнего противостояния, нет социальной обоснованности конфликта. Жизнь героини — не протестная, а, скорее, какая-то параллельная, сосредоточенная исключительно на внутренних, трагически неразрешимых вопросах. Даже в диалогических сценах, в девичьей болтовне с Варей, когда девушки брызгаются водой и полощут белье, присев на мостках, и даже в сцене объяснения с Борисом Катерина как будто бы беседует исключительно сама с собой, ну или с Богом — и на собеседника почти не смотрит, и стоит зачастую спиной. Эта странная девушка с ломкими подростковыми, по-мужски грубоватыми движениями рук, с упрямым подбородком, с пронзительным отрешенным взглядом будто бы заворожена чем-то.

Получился спектакль о трагических несовпадениях, о том, как привычные ритуалы незаметно поменялись местами: здесь расставание похоже на встречу, и Тихон, окруженный беспокойными, надрывными женщинами, светится счастливым предвкушением отъезда и временной свободы. А новая встреча похожа на беду: пьяный, расхристанный и постаревший, он грузно плетется к лавке, не в силах завязать развязанные шнурки.

Собственно, и беда Бориса (Алексей Замко) здесь в том, что оказался он не в том месте, не в то время, как персонаж из другой пьесы, в ситуации, которую не понял, да и не смог бы понять. С этим сырым, деревянным миром он не монтируется даже визуально: белый пиджак, белые, идеально отглаженные брюки. Перед тем, как сесть в лодку, — снимает белые летние туфли, чтобы не промочить, не испортить кожу, расстилает платок, белый, конечно, чтобы не испачкать брюк. Этот Борис как-то жалко суетится, когда приходит время свидания, и не в силах скрыть своего самодовольства после. «Зачем умирать, коли нам жить так хорошо?» — легкомысленно спрашивает он Катерину. И в этом вопросе даже нет особенного эгоизма — Борис и вправду ни слова не понимает из того, что говорит эта странная девочка. Но в сцене последнего разговора он, чувствуя неладное, стоит, вытянувшись в напряженную струну, сцепив руки в замок за спиной, — так, на всякий случай.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Катерина уплывает в смерть в медленно покачивающейся лодке, ее слова звучат еще чуть ли не из фойе — этот переход в иные миры почти неощутим, она умирает, продолжая свою запутанную дискуссию, умирает от какой-то естественной невозможности жить, не найдя ответов на главные вопросы. Ее смерть собирает этот дробный мир в единое целое: в темноте, в бликах воды, в свете фонариков видны тревожные лица испуганных людей. Кабаниха прижимает к груди голову Тихона, он то льнет к ней, то вырывается, всем телом, глазами, дергающимися губами реагируя на каждый всполох, каждый вскрик. «Я вытащу ее», — твердит Тихон, ерзая на мостках, но вырваться из спасительного плена маминых рук слишком страшно. К мертвому телу тихонько бредут обитатели города Калинова, и лица строгие, вдумчивые, лишенные теперь разнообразной характерности. Смерть Катерины достраивает, завершает образ Кабанихи: женщина, сидящая на коленях у распростертого тела, твердит свой недобрый текст («Об ней плакать-то грех!»), а руки ее гладят это бледное лицо, нежно скользят по мокрому лбу, мелко перебирают прилипшие к коже прядки светлых волос.

Последние сцены длятся долго, мучительно долго, заражая зрителя этим тяжелым чувством неотвратимого. Медленно бредущие из разных углов люди, в конце концов, образуют плотное кольцо, загораживая тело. И от этого совсем страшно: минутное отрезвление сменяется неумолимым торжеством продолжающейся жизни; кажется, что Катерина исчезла совсем, ни следа не осталось, ни памяти. И эта смерть, в которой никто, в общем, не виноват, смерть как стечение случайных обстоятельств, становится, по сути, коллективным убийством.