«Сахарный немец». С. Клычков.
МХТ им. А. П. Чехова.
Режиссер Уланбек Баялиев, художник Евгения Шутина.

Появление режиссера Уланбека Баялиева, ученика Сергея Женовача, на подмостках возглавленного мастером МХТ было вопросом времени, и настало оно весьма скоро. Для своей первой работы на мхатовской сцене постановщик, уже поработавший в разных театрах Москвы и России, выбрал вещь, которую когда-то открыл вместе с учителем — «Сахарного немца» Сергея Клычкова, и сам подготовил инсценировку романа, определив ее жанр как «сказ об одном убийстве».

Сцена из спектакля.
Фото — Александр Иванишин.

Возвращение имени автора романа зрителю нового века — просветительская заслуга театра. Сергей Клычков — почти забытый ныне современник Есенина и Клюева, самородок из тверских староверов. Перебравшись учиться в Москву, хлебнул героики первой революции, был в окопах Первой мировой, Гражданскую провел в Крыму, потом в Москве много писал и все меньше печатался, а в 1937-м был репрессирован.

Его стихи и проза — сказовые, узорно-певучие, продолжающие стилистические поиски Лескова и Ремизова, — были совершенно несозвучны наступающему веку в целом и советской власти в частности. Слитность староверчества и язычества, особый славянский пантеизм, мир лесных духов, гармония природы и человека, уничтожаемые железным сапогом цивилизации, воплощавшейся в войнах и революциях, — вот откуда его трагический пессимизм, одиночество и последовавшее за смертью забвение.

Сегодня театр вместе с другими искусствами все чаще всматривается в русскую историю столетней давности, ища в тогдашнем времени сюжетные рифмы и объяснения нынешнему.

На Малой сцене МХТ художница Евгения Шутина выстроила помост, закрытый раздвижными планшетами темных досок: он — и деревенский забор, и врытый в землю блиндаж, а ритмично щелкающие взад-вперед планшеты становятся дверями поезда. На полу перед помостом — ряды пустых кирзовых сапог, ничейных, трофейных: сразу ясно — война, пустая бессмысленная бойня. Однако тухнуть на диспозиции роте не веселее, чем в бою. Ротный Палон Палоныч спивается, солдаты сплетничают, рядовой Пенкин тоскует по молодой жене, а зауряд-прапорщик Зайцев терпит тычки ротного за без спросу опубликованные им «стихохушки» и сам дает оплеуху подчиненному.

Миколай Митрич Зайцев — Зайчик, с нежным ежиком на голове, курносым носом и круглыми глазами — первая главная роль выпускника Школы-студии МХАТ Валерия Зазулина. Его герой — вчерашний ребенок, выдернутый на войну из деревни, из мира крестьянских песен и церковных песнопений, семейственности и сказочности, «мечтунчик» — выходит на сцену босым, в белом исподнем, и поет что-то протяжное. Шинель, в которую ему приходится замотаться, как-то не по росту и не по духу ему, далекому от солдатского неуютного уюта с гремящим чайником и кусками сахара, высыпаемыми из тряпицы. От него он и рвется домой на побывку и обещает передать письма однополчан родным, особо важное — от Прохора Пенкина его жене Пелагее.

Сцена из спектакля.
Фото — Александр Иванишин.

Роман Клычкова здесь рассказывается, его нарядная фольклорная словесная вязь выпевается под пластическую канву. История страсти Прохора и Пелагеи станцована со всей молодой звериной грацией Дмитрием Суминым и Ксенией Тепловой в вихре, поставленном Леонидом Тимцуником.

Роман поэта пересказать, а особенно переложить на язык действия, непросто, потому что весь он — в мерцании маленьких событий, которые производят большие перевороты в душе, в рассуждениях, долгих беседах, фантастических видениях, в поэтическом осмыслении обыденных явлений. Ритм спектакля получился неспешно-ровным, внутреннее напряжение героя от рвущихся струн его жизни, которое в итоге приведет к убийству, передается как раз чередой встреч и бесед, в которых он — невольный участник или неподвижный свидетель. Словно некий поток несет Зайчика в воронку, и он не в силах управлять ни собой, ни распадающимся миром.

Вот родители, счастливые побывкой сына, укрывают его одеялом — прислоняют закутанного стоя к стене под образа. И словно образ смерти на миг возникает — не Зайчиковой, обобщенной: скольких сыновей так родители на доски положили. Вот вышедшая за богатого Клаша, нареченная Зайчика, кружит, кружит на цыпочках вокруг него, бесполезно уверяя в своей любви; так же кружит она вокруг него, встреченная в городе и увлекающая его к себе, пока муж в отъезде; так же оборотнем вьется сумасшедшей незнакомкой, цыганкой — обман и морок. Вот Пелагея, которую бушующая кровь сделала словно невинной в преступлении, набрасывается на старого свекра, и тот замертво падает от ее неутолимого натиска, — сама себя жизни лишает, оборачиваясь птицей с черным крылом. Вот односельчанин Петр Еремеич (Ростислав Лаврентьев) несется неведомо куда на лошадях, подхватывает Зайчика по пути, как сухой лист, увлекает его в свое бегство от войны — широченная натура Еремеича толкает его погубить свое добро и себя, а не подчиниться чужой воле и неведомой мобилизации.

Самые яркие и сильные эпизоды — две встречи Зайчика с беглым дьяконом. Артем Волобуев играет философствующего юродивого, в котором есть что-то от карамазовского черта, от лукавых леших и бесов русских сказок, от гоголевских сумасшедших. Он собирается расстричься, потому что в Бога не верит, а главное — Бог в человека не верит. Встреченный позже в поезде, он заявляет, что едет самому государю сообщить о своем неверии — стягивает с головы скуфейку, обнаруживая под ней рожки.

Сцена из спектакля.
Фото — Александр Иванишин.

Вокруг творится необъяснимое. Зайчик словно по лесу плутает, невредимым проходя сквозь взбаламученные общим безумием пространства, где миры живых и мертвых смешались, и неясно, кто перед тобою. Сам Зайчик тоже не вполне жив, как узнает, вернувшись в полк: его числят пропавшим без вести. Снятый с должности за утонувших при наводнении солдат ротный пьет все безнадежнее, и назначенный на его место Зайчик с ним вместе заливает глаза, приспосабливаясь к будущей безнадежной и смертельной военной работе, спьяну посвящая собутыльника в новую свою веру: нет больше Бога, у каждого народа свой божененок, подстрекающий против других. Перевидавший многое, Зайчик выходит на пустую середину реки — в глубине за помостом стоит, зачерпывает воду, один на виду замерших сослуживцев и неприятеля. Пощаженный врагом, в тишине возвращается и видит, как немец зеркально повторяет его действия — один черпает воду средь реки. Недрогнувшей рукой ротный Зайцев стреляет в немца, утратив представление о разнице между боем и убийством безоружного, между Богом и божененком, совестью и грехом. Стреляет, словно убивая не себе подобного, а самого прежнего Зайчика.

На маленькой сцене множество персонажей сыграны несколькими исполнителями, большей частью это мхатовская молодежь. Строгое, лаконичное визуальное решение и боковой свет, словно провожающий каждую фигуру (художник по свету Андрей Абрамов), музыка Фаустаса Латенаса, ритм вертикальных темных досок и стоящих фигур в серых шинелях; мало действия, много разговоров, сумрак и сумбур, всплески танцев, тоска от обступающего смертного морока и страшной русской сказки, оборачивающейся явью, — вот это ощущение распада прежнего мира и наступления пугающего нового передано вполне.