«Семь притоков реки Ота».
Компания Ex Machina (Квебек) в рамках Международного театрального фестиваля им. А. П. Чехова.
Автор концепции и режиссер Робер Лепаж, художник Ариан Сове.

СЕМЬ ПРИТОКОВ РОБЕРА ЛЕПАЖА

На Чеховском фестивале показали мировую премьеру спектакля Робера Лепажа «Семь притоков реки Ота». Но все же премьерой ее можно назвать лишь условно. Работать над многочасовой сагой о бомбардировке Хиросимы Лепаж начал еще в 1992 году, как раз после поездки в Японию. Первый спектакль вышел в 1994-м. К 1995 году (50-летию с момента бомбардировки) выпустили полную семичасовую версию и сыграли ее в Токио, а потом и в Квебеке. Сейчас на фестивале канадский театр Ex Machina представил новый вариант спектакля. Зачем понадобилось обращаться к постановке более чем 20-летней давности?

События спектакля охватывают почти 50 лет. История начинается с сюжета оперы «Мадам Баттерфляй», действие которой перенесено в 1945 год. Один американский солдат приходит в пострадавший от бомбы дом, чтобы сделать фотографии для документального фильма о восстановлении Японии. В доме обезображенная бомбой молодая женщина, а ее пятилетняя дочь находится под опекой Красного Креста, так как ослепла от взрыва. Заканчивается спектакль празднованием 60-летия этой слепой дочери. Внутри сюжета — множество притоков и ручейков. Большая история калейдоскопом дробится на маленькие. И мы становимся свидетелями перетекания времен и пространств друг в друга.

Сцена из спектакля.
Фото — Н. Декото.

Основной элемент сценографии — фасад дома с черепичной крышей и традиционными для Японии раздвижными дверями. Они — и ширмы, и экраны, и театр теней. А за ними — «монтаж аттракционов»: и американское общежитие, и крохотная европейская квартирка, и дом в Хиросиме, и чешское гетто. Среди персонажей «Семи притоков» — девушка, мать которой повесилась в концлагере, американский военный, оказавшийся под трибуналом и умирающий без лечения от лейкемии, двое его сыновей — старший от американки, младший от японки.

Один из центральных сюжетов «Семи притоков» — история безответной любви Ады к старшему сыну военного. С самого начала мы знаем, что он гей, потом становится известно, что он болен СПИДом. Через много лет Ада и Джеффри встречаются в Амстердаме, и он просит ее выйти за него замуж… чтобы он смог получить гражданство и воспользоваться предоставляемым в Голландии правом на ассистируемое самоубийство. И она соглашается — чтобы он, неизлечимо больной, мог воплотить свое единственное желание — умереть.

Как говорит один из героев спектакля, настоящие страдания — от осознания жизни и прошлого. Спектакль Лепажа вмещает в себя огромный диапазон тем: от сериальных страстей до проблем планетарного масштаба. Самые страшные эпизоды XX века дают о себе знать: ежедневно — слепотой, спустя многие годы — раковыми опухолями. При этом в японцах, показанных Лепажем, нет ни ожесточения, ни жертвенности. Но нет и смирения с тем, что случилось. Есть стойкость, труднообъяснимое принятие и неизвестно откуда взявшиеся силы на жизнь заново.

Особая тема в спектакле — отражения. Все начинается со старинного фотоаппарата на треножнике. В 1970-е годы герои делают снимки в кабинках самообслуживания, а ближе к финалу фотографируются уже на пленочную «мыльницу». Но кроме фотоснимков, «останавливающих мгновения», в спектакле много зеркал — динамичных отражений. Эпизод про гетто сочинен из них. Они бесконечно множат героев, искажают пространство — чтобы в нем можно было незаметно пропасть. Фокусник-заключенный показывает свое мастерство: прячет 11-летнюю Яну в «волшебном ящике», а она потом спрашивает: «А все люди, которые исчезли, прячутся за зеркалами?»

Сцена из спектакля.
Фото — Н. Декото.

В одном из недавних интервью Робер Лепаж говорил о том, что в современном мире налицо проблемы со знанием истории, что молодые люди зачастую не знают не только того, что случилось в Хиросиме, но и того, что было 20 лет назад. А театр, по Лепажу, это как раз и есть искусство памяти. Так у нынешних «Семи притоков» появилась просветительская миссия, которой не было, когда спектакль впервые был поставлен.

В следующем году будет отмечаться 75-летняя годовщина ядерных ударов по Японии. Но для режиссера дело, конечно, не только в дате. Возрожденный спектакль об историческом времени оказался еще и о прихотливом движении времени театрального. Его поэтика (нарративный психологический театр, несуетно и неравнодушно рассказывающий о судьбе маленького человека на фоне большой истории) тоже прошла очищение двумя десятилетиями. Непривычно размеренный ритм «Семи притоков», столь естественный для середины 90-х, сейчас ощущается как особый сценический язык — медитативный, колыбельный. Но главный парадокс и подарок «Семи притоков реки Ота», возможно, в том, что несмотря на катастрофы, боль и смерть, которыми пронизан спектакль, сам он наполнен внутренним спокойствием, здоровьем, ровным дыханием и верой — не в человечество (оно все ближе к самоуничтожению), а в отдельного человека.

ПОТЕРИ ПРЯМОГО ВЫСКАЗЫВАНИЯ

Спектаклей Робера Лепажа в Москве всегда ждут: в 2007 году Чеховский фестиваль привез на сцену МХТ им. А. П. Чехова спектакль «Обратная сторона Луны», и с тех пор канадец — всегда желанный гость для столичной публики. Что так покоряет в спектаклях Лепажа? Наверное, в первую очередь, уникальность режиссерской интонации — Лепаж рассказывает о большом сложном мире и людях, живущих в нем, с сочувствием и иронией, с оттенком удивления и любопытства по отношению к жизни, с наивностью и проницательностью философа-ребенка. Когда сам Лепаж выходит на сцену, он рассказывает про себя, и если даже речь идет о национальном самосознании квебекца («887»), все равно волнуешься: режиссер с удивительной легкостью обнаруживает в частном общее, в национальном — глобальное, в особенном — универсальное. Такие спектакли похожи на публичную исповедь или на сеанс психотерапии, другие же (и к ним относится «Семь притоков реки Ота») — иного толка: «Трилогия драконов», которую привозили в том же 2007-м, или «Липсинк», сыгранный на сцене Мастерской Фоменко в 2009-м, наследуют традицию эпоса, складывая из отдельных фрагментов многонаселенную историю, протяженную во времени и пространстве.

Сцена из спектакля.
Фото — Н. Декото.

«Семь притоков реки Ота» поставили в 1994 году, а сейчас восстановили — неизвестно, насколько новая версия отличается от оригинала, но надо сказать сразу: солидный возраст постановки ощущается сразу — в неспешных, монотонных ритмах спектакля, в осторожности и старательности драматургического почерка. Здесь нет той свободы и легкости, с которыми Лепаж сочинял тот же «Липсинк», нет уверенной игры с масштабами, когда исключительное событие сменяется какой-то забавной мелочью, на которой автор волюнтаристским образом решил остановить взгляд. Лепаж известен как выдающийся рассказчик — обычно в его масштабных театральных романах все возникает и случается как-то само собой: в «Липсинке» история разматывалась клубком, и каждый, выглядевший поначалу необязательным, эпизод оказывался необходимым пазлом общей мозаики. Но здесь не покидает ощущение умозрительности, драматургического усилия, с которым разные герои спектакля объединены под общей шапкой: их пересечение в жизни, их знакомство кажется какой-то случайностью. Если раньше казалось, что Лепаж просто внимателен к жизни, ее внутренним, неочевидным, парадоксальным связям между разными явлениями и судьбами, то здесь он как будто жертвует этой деликатностью наблюдателя ради ясности и полноценности высказывания на заданную тему. Эта заданность темы — еще один фактор, который делает спектакль грубее, чем прежние. Замах на декларацию, на высказывание (о том, как большое роковое событие отражается в жизни самых разных людей из разных пространств и времен) неизбежно окрашивает «Семь притоков реки Ота» пафосом, Лепажу обычно не свойственным. А пафосом вытесняются нюансировка, тонкость, трогательность — то, за что и любят, собственно, Лепажа.

«Семь притоков реки Ота» — о последствиях ядерной бомбардировки Хиросимы — как прямых, так и опосредованных. Семь глав спектакля — истории разных людей, а связующая линия — биография японской девочки Ханаке, ослепшей в результате бомбардировки. В самом начале она — малышка с завязанными глазами, в финале — пожилая изящная женщина в темных очках, доживающая свою жизнь в семейном доме, выставленном на продажу. Остальные события спектакля разбросаны по этой половине столетия между детством и старостью, а география блуждает от Хиросимы к Нью-Йорку, от Нью-Йорка к Осаке и Амстердаму. В героях спектакля — родственники и друзья Ханаке: сводный брат Джеффри, родившийся от американского солдата; еще один Джеффри, сын того же солдата, но родившийся в США от законной супруги, и влюбившаяся в него голландка Ада; канадская актриса, выступавшая в Осаке на Экспо-70, где главная героиня работала переводчицей, и другие. Все они, как шарики в игре «Арканоид», сталкиваются друг с другом, чтобы потом разлететься по разным краям мира, а затем встретиться снова. Или не встретиться. Эти истории закольцуются в финале, когда сын канадской актрисы поселится в доме Ханаке, в Хиросиме — он приедет сюда изучать буто. Его школой станет сама эта женщина — осторожно, по-кошачьи, Пьер будет повторять ее неторопливые ощупывающие движения: буто, «танец тьмы», появившийся в Японии в 60-х годах, — танец растерянного человека, движущегося по наитию в опасном, непознаваемом мире.

Сцена из спектакля.
Фото — Н. Декото.

История жизни Ханаке больше всего похожа на того Лепажа, которого мы полюбили. Сюда же, к удачам спектакля можно отнести сцену эвтаназии американского Джеффри в кругу друзей, сделанную сдержанно, с пугающей обыденностью происходящего. И все же, ни разу в этом спектакле Лепаж не достиг той невыспренной пронзительности, которая покоряла, например, в том же «Липсинке». К тому же некоторые сцены — особенно явно выпадающая из спектакля сцена в концлагере, про Холокост — коробят банальностью — сценической, сюжетной, смысловой.

Самое главное происходит в финале — здесь, как часто бывает у Лепажа и в истории человечества, одно аукается в другом, жизнь обнаруживает странные сближения. Молодой канадский танцовщик, утратив свой европейский лоск, оборачивается странным существом, театральной сущностью: закутанный в расписанное кимоно, он превращается в мать Ханаке, которую мы видели только в начале спектакля со спины. Ее лицо было изуродовано бомбардировкой, теперь это маска — выбеленное бесстрастное лицо Пьера: так искусство заполняет лакуны, выхолощенные смертью и разрушением.