«Садко». Н. А. Римский-Корсаков.
Большой театр.
Дирижер-постановщик Тимур Зангиев, режиссер-постановщик и художник-сценограф Дмитрий Черняков.

«НЕ ВЕРЬ ДОСУЖИМ БРЕДНЯМ. ЧУДЕС НА СВЕТЕ НЕТ»

Режиссер Дмитрий Черняков как будто стесняется «волшебств» классических сказочных опер, то и дело пытаясь примирить их с современной реальностью. Но великие былинные, мифологические и сказочные оперы (а «Садко», несомненно, одна из великих) кроме «полуреальной-полуфантастической» сущности тянут за собой еще и шлейф постановочной истории, на всем своем протяжении к мифам и сказкам апеллирующей. В новой работе в Большом театре остроумный Черняков перетянул этот «шлейф» в свою пользу. Осуществленное им сценографическое решение в большей степени состоит из декораций, созданных по эскизам художников, оформлявших оперу Римского-Корсакова в первой половине XX века. Использованные эскизы Аполлинария Васнецова, Константина Коровина, Ивана Билибина, Владимира Егорова, Николая Рериха, Федора Федоровского живописны, сказочны, этнографически близки к атмосфере русской былины (художник по реконструкции исторических декораций Альона Пикалова).

Ю. Миненко (Нежата), Н. Мавлянов (Садко), С. Мурзаев (Старчище).
Фото — Дамир Юсупов.

Экскурс в историю сценографии ловко обыгран приемом, известным по мультфильмам «Вовка в тридевятом царстве» и «Оля, Коля и Архимед». Можно было бы вспомнить и кэрролловскую Алису, но автор Страны Чудес и Зазеркалья, перемещая героя из одной временной и пространственной реальности в другую, использовал более тонкие и сложные приемы, чем создатели замечательных детских фильмов. Ход простого перемещения на машине времени оказался ближе и Чернякову. Садко в его спектакле — простой, ничем не примечательный парнишка с современной улицы, пытающийся войти в роль былинного героя. Строго говоря, он и в стародавние века не переносится, а всего-навсего проходит курс психотерапии, надеясь повысить свою самооценку при помощи ролевых игр. Спектакль начинают кинокадры: на гигантском экране возникают крупные планы исполнителей трех главных партий «Садко», отвечающих на вопросы психоаналитика. Режиссер явно стремился сделать свой спектакль понятным и близким массовым потребителям интернет-контента, зрителям, стремящимся поспеть за модными трендами, и широкой публике (в историческом здании Большого театра около двух с половиной тысяч мест, и отнюдь не все билеты баснословно дороги), а игру с отсылками к историческим постановкам оперы — адресовал театральным гурманам и ревнителям классических традиций. Тем не менее, несмотря на разнонаправленную адресность, постановка вызвала бурное обсуждение среди меломанов. Противники и поклонники нового «Садко» схлестнулись, чуть было не подрались в словесных перебранках на страницах фейсбука.

Крайности в оценках произведения искусства — признак его провокативности. Сложнейшую философскую партитуру (старательно продирижированную Тимуром Зангиевым) режиссер встроил в череду аттракционов, одновременно и эпатажных, и повествовательно-спокойных. Необъятная сцена Большого театра стала Парком исполнения желаний, а названия семи картин оперы обозначили места действия игровых пространств. «Переход в павильон „Ильмень-озеро“», «Переход в павильон „Комната Любавы“», «Переход в павильон „Подводное царство“»… — высвечивает «путеводная» строка над сценой. Располагающиеся в них декорации похожи на увеличенные макеты — не оттого, что сцена Большого им слишком велика, а потому что пространства возле кулис требуются для рабочих, на глазах у зрителей меняющих один павильон на другой. Визуальная драматургия спектакля складывается из пазлов, рассыпавшихся из разных коробок.

Создателей спектакля не слишком волнует, что Коровин, Рерих, Федоровский и другие «участники» сценографического дефиле интерпретировали музыку Римского-Корсакова по-разному, развивали темы оперы не в одной картине, а в серии многочисленных эскизов к своим постановкам, искали и находили в музыке что-то свое, воплощая прочтения в красках, формах и линиях. Величаво-торжественный Константин Коровин, этнографически-занимательный Аполлинарий Васнецов, раздумчиво-печальный Николай Рерих, книжно-декоративный Иван Билибин, монументальный Федор Федоровский…

Сцена из спектакля.
Фото — Дамир Юсупов.

Все смешалось в спектакле с пестрой художественной концепцией. Особенно не повезло Владимиру Егорову, чей эскиз терема Царя морского для постановки «Садко» в Московской опере Зимина в 1912 году актуализировали в Большом театре сегодня. Занятное и изысканное изображение Подводного царства с русалками в стиле русской народной деревянной резьбы, с легкими арками и дворцовой лестницей, возникающей из пучины волн, загромоздили бессчетной массовкой в диковинных костюмах морских чудищ и гадов, всевозможных медуз, морских коньков, звезд, рыбин и рыбищ из переливчатых тканей и сверкающих материалов. Фантазия художницы по костюмам Елены Зайцевой безудержна, ни один из персонажей не повторяется, а на глаз их более сотни. Избыточное иллюминированное шествие выглядит прямой пародией на гламурные модные тусовки и довольно агрессивно по отношению к стильной декорации Владимира Егорова эпохи модерна. Под прихотливо разливающуюся, искрящуюся богатыми оркестровыми красками музыку (в прошлых постановках предназначенную для интересной хореографии) тупо и размеренно множат ряды шагающие подводные обитатели. А здравицы Садко «Славен, грозен Царь морской…» звучат как восторженные монархические возгласы.

Еще раз гигантская сцена Большого заполнится таким же несметным числом хористов и статистов в финале. Но сверкающую фантасмагорию сменит серая масса в пугающе унифицированных комбинезонах с желтыми надписями «Парк». Аттракцион закончился, и с тем же успехом на одеждах могли бы значиться слова «Полиция» или «Скорая помощь». Медленно и бесстрастно наступают ряды серого воинства на одинокого парня, вообразившего себя Садко. Организованная в шеренги толпа безучастна к его восторженным помыслам о подвигах и не разделяет звонких славословий несостоявшегося героя. Страшный конец пути, похожий не на былинное героическое прошлое, а на нашу прозаическую и жестокую действительность, пробирает до мурашек. За такой мощный финал режиссуре Дмитрия Чернякова можно простить и банальности, и мальчишеские выходки (такую, к примеру, как рэперское исполнение знаменитого призыва Садко «Высота…» с неистовым притоптыванием в пол, наперекор зовущему в мелодии стремлению вверх), и статичные сцены. Главное, что режиссерский расчет на сочувствие герою оправдался.

Садко в исполнении Ивана Гынгазова — открытый, простодушный, доверчивый и бесконечно обаятельный — расположил к себе с первых мгновений спектакля. Сильный тенор справился со сложной протяженной партией, хотя порой голосу не хватало проникновенных интонаций и ярких красок. Его побег с Волховой (в данном спектакле не волшебной русалкой, а подыгрывающей неудачнику в его психотерапевтических приключениях модной дивой, виртуозной певицей и обольстительной актрисой в исполнении Надежды Павловой) из Подводного царства — еще один сильный эпизод Чернякова, и обошелся он совсем без декораций. Влюбленные бегут по бесконечному кругу по необъятной и пустой сцене, упиваясь свободой от церемониалов, условностей, пут и обманчивых правил коварной игры в «исполнение желаний». Но пределы свободы ограничены. Садко встречает опостылевшая ему жена Любава (так в спектакле, в опере, возвращающей героя к семейным ценностям, супруги друг другу рады). Певица Ксения Дудникова, обладательница сильного, драматичного голоса, выступала в «прозодежде» — просторной белой блузе и темных брюках. Ее героиня, как и псевдо-Садко, тоже пыталась решить психологические проблемы, играя в жену былинного героя. И так же как он потерпела фиаско.

Сцена из спектакля.
Фото — Дамир Юсупов.

Дмитрий Черняков ярко и ясно изложил в спектакле свои мысли об одиночестве хрупкого индивидуума в равнодушно-жестоком мире. «Весомо, грубо, зримо», «шершавым языком плаката», наперекор тонкой и глубокой философии Римского-Корсакова, в которой, может, и разобрался, да не захотел воплощать это на сцене. А ведь был же на заре его творческой деятельности удивительный «Китеж» в Мариинском театре, не отпускающий с первого и до последнего звука. Был спорный, но захватывающе интересный «Онегин» в Большом. И совсем давно было тонкое и стильное «Двойное непостоянство» Мариво в Новосибирском театре «Глобус», до сих пор заставляющее жалеть о измене режиссера драматическому театру и исповедальному камерному пространству.

Дарья Макухина

Я ГЕНИЙ, ДМИТРИЙ ЧЕРНЯКОВ

Хорошо быть гением (след в истории, все дела). А еще лучше — признанным, вот чтобы прямо при жизни. За годы дальних странствий слова «гений» и «Черняков» почти отождествились. «Почти» — ибо Черняков вызывает полярные мнения: одни отстаивают безусловность его дара, другие — жарко оспаривают. Но все и всегда вокруг одного вопроса: гений или симулянт? Правда, вторые звучат тише и тише. Признание, обретенное Черняковым на заморских подмостках, превратилось в сияющие доспехи. Его возвращение на сцену Большого театра стало событием задолго до премьеры. Что нам явит Черняков? Чудо чудное? Диво дивное? Или еще один скандал? За чем все пришли? За хайпом имени Чернякова.

Введение (отразите идею будущего сочинения и основные тезисы)

Главную тему спектакля Черняков, выученный в советской школе советскими же учителями, заявляет сразу, то есть за первые 15 минут действия.

На занавес Исторической сцены транслируются интервью троих неизвестных. Они рассказывают о своих страхах, мечтах. Из ответов становится ясно, зачем они пришли сюда — в футуристический парк развлечений, где каждый может прожить то, чему не дано сбыться в реальной жизни.

Один, мужчина средних лет — будущий Садко — пришел разобраться со своими комплексами и побывать в мечте. Вторая, эффектная молодая блондинка — Волхова — за новыми ощущениями. Третья, полноватая женщина — Любава — выяснить, отчего ее быстро бросают мужчины.

Сцена из спектакля.
Фото — Дамир Юсупов.

Догадаться who is who согласно либретто несложно, если прочитал хотя бы пару рецензий на постановки Чернякова. Черняков любой материал вскрывает одной и той же отмычкой: надевая на современного человека маску персонажа и предлагая альтернативное место действия. Благо, выбор мест наш век предлагает широкий: клиника («Кармен»), бордель («Руслан и Людмила»), и вот теперь — Парк исполнения желаний. Дабы не возникало лишней путаницы, светящаяся арка с соответствующей вывеской предстает перед зрителями и главным героем (попеременно эту партию поют Нажмиддин Мавлянов и Иван Гынгазов) сразу, как только поднимается занавес. Седой Старчище (Сергей Мурзаев) на фоне расписной занавески с кораблем и морем вручает кандидату в Садко гусли, отчего-то не предложив переодеться, и начинается…

Основная часть (предложите тезис, приведите доказательства и сделайте микровывод. И так не менее двух раз)

На сцену выкатывают новые декорации: хоромы братчины, созданные на основе эскиза Аполлинария Васнецова к постановке «Садко» 1901 года в Мариинском театре. Выходят актеры, призванные изображать столичную знать. Как на подбор: в одинаковых париках, с одинаковым гримом и до степени смешения похожих костюмах. Тут становится понятно, отчего же, отчего Садко так и остался в джинсах и нелепом свитере. Ибо как же иначе показать его инакость?

Следует тезис № 1. Садко отличается от знати. И песни поет обличительные. И ведет себя, как фрик. Так что до микровывода недалеко: непохожих изгоняют. Мысль не нова. Ей примерно 2000 лет. Ума великого не надобно, чтобы догадаться: дальше Садко должен пострадать и вернуться во славе. Финал у Римского-Корсакова вполне подходящий — там же славят Садко.

Но это только если пропустить середину. Ибо в середине с указанными тезисами возникают непредвиденные сложности — мешает либретто. В мизансцене Любавы (Екатерина Семенчук, Ксения Дудникова) и Садко, когда последний сообщает о своем решении поспорить на собственную голову и уплыть в случае удачного исхода как можно дальше, проступает настоящее чувство. Тоска, страх, надежда женщины, от которой хочет уйти любимый мужчина, побеждают диссонанс между подчеркнутой лубочностью декораций и современной одеждой Садко и Любавы. Какова здесь основная мысль? Зачем это нужно в канве школьного сочинения? Где здесь испытания Садко и его страдания?

Н. Мавлянов (Садко), Е. Семенчук (Любава Буслаевна).
Фото — Дамир Юсупов.

Со страданиями вообще что-то пошло не так. В единственной действительно страдательной сцене Садко выползает из-под той же самой расписной занавески с бутылкой в руках. Так себе страдания былинного героя. Да и современного человека. Тебя уже отправили в мечту, наслаждайся. А не бухай. Ну разве что вот это тянет на микровывод.

Так и течет долгожданный «Садко» Чернякова вплоть до финальной сцены, где остальные персонажи, уже вернувшиеся из нарядов знати в униформу парка, поют «Слава, слава, слава…». Ну а герой, которому, видимо, все-таки понравилось, отчаянно бегает, требует вернуть на сцену декорации, пытается нарядить всех обратно etc. В общем, всеми силами цепляется за Парк исполнения желаний, куда он попал после краткого инструктажа в первой мизансцене.

Заключение

На премьерном показе 14 февраля, который скорее напоминал элитный event, зал не разделил восторга Садко — не встал никто, да и крики «браво» были редки. Вся столичная знать собралась в партере, чтобы посмотреть на чудо чудное и наполнить им stories в Instagram.

Вместо этого Черняков представил возведенный в абсолют «свой спектакль».

Буквально на сцене он столкнул две театральные традиции: канонических постановок и «режоперы».

Исследовав эскизы прошлых постановок — «Братчины» 1901 года Васнецова, «Торжища» Коровина 1906 года, «Подводного царства» Егорова 1912-го, «Берега Ильмень-озера» Билибина 1914—го, не увидевшей публики «Горницы» Рериха 1920-го, — Черняков противопоставил им… пустую сцену. И болезненные разборки героя с самим собой.

Садко предстает не старинным героем, а сложносочиненным человеком, в котором сказка борется с былью. Быль от Чернякова — надоевшая жена, телочка на стороне, алкоголь, погоня за исполнением желаний — it’s all about us. Сказка же — вымысел (не есть обман) — лекарство, психотерапия.

Сцена из спектакля.
Фото — Дамир Юсупов.

«Садко» не случайно похож на «Сказку о царе Салтане», где Милитриса предстает матерью особенного ребенка, и ей жизненно необходима сказка, чтобы рассказать сыну быль. Костюмы, созданные для «Садко» Еленой Зайцевой, выглядят как логическое продолжение тех костюмов для «Сказки о царе Салтане». Вписывание сказочного пространства в более объемное сценическое — оттуда же. Только теперь мы видим не особенного ребенка, а взрослого мужчину, который приходит в Парк исполнения желаний, чтобы раскрыть часть себя — героическую, возвышенную и прекрасную.

Дорога от себя к себе начинается неуклюже: в хоромах братчины новорожденный Садко никак не может встроиться в монолит элит. И места за столом нет, и похвастаться ему нечем, кроме своих утопичных желаний о новом мире, где нет места браге и праздности. О сказочном мире.

На берегу Ильмень-озера, стоя посреди статичных декораций, относящих к 1914 году, Садко пытается убедить Старчище в том, что «Всколебалися волны томные, зашумело трость-дерево». Конечно же, никакие деревья не шумят. Но… Садко начинает верить. И легкомысленное поведение Волховы, порхающей по сцене со смехом и показывающей пальцем на необычный костюм вышедшего Морского царя, Садко не смущает. Если веришь — то неважно, кого назначить на роль избранницы сердца. Тонкая актерская работа обоих исполнителей роли Садко рождает на сцене то, что называют русским психологическим театром. Тем самым театром, которому декорации не так важны.

И помните «Основную часть»? В мизансцене Любавы (Екатерина Семенчук, Ксения Дудникова) и Садко, когда последний сообщает о своем решении поспорить на собственную голову и уплыть в случае удачного исхода как можно дальше, проступает настоящее чувство. Тоска, страх, надежда женщины, от которой хочет уйти любимый мужчина, побеждают диссонанс между подчеркнутой лубочностью декорации и современной одеждой Садко и Любавы.

И дальше действие развивается уже по законам психологического театра Чернякова. Ярко и грамотно расставленные дирижером Тимуром Зангиевым акценты, где-то лиричные, где-то надрывные, помогают действию, не заглушая ни единой режиссерской ноты.

Н. Мавлянов (Садко).
Фото — Дамир Юсупов.

После бытового выяснения отношений между расстающимися мужем и женой очень понятно желание Садко сбежать подальше. Голова уже потеряна — он влюблен в свою Волхову. Важно только одно: как можно старательнее поддерживать в себе лечебную сказку. Разрушить порыв Садко пытаются обступающие его посетители рынка в костюмах (так современно), напоминающих монашеские рясы. Но из Садко уже родился режиссер: в четвертой картине он старательно обвешивает бусами первого попавшегося торговца, чтобы тот стал Индийским гостем, и окутывает другого тканями ради иллюзии Веденецкого гостя. Садко верит, окончательно и бесповоротно. Кидается с поцелуями на внезапно появившуюся любимую Волхову. Вот только та — обычная телочка — пришла за новыми впечатлениями, и никакие серьезные романы в ее планы не входили. Волхова резко отталкивает Садко. Одно дело случайная интрижка, и совсем другое — развод «суженого» с законной женой.

Садко страдает, его корабль любви встал в болоте были. Как сегодняшний, современный мужчина чаще всего страдает? Ровно так, как поет Сергей Шнуров: «Страдаю, я по тебе страдаю. Бухаю, десятый день бухаю». Чтобы вылечить раненое существо Садко, Черняков снова призывает Сказку.

Шестая картина — есть искристая, бесконечно красивая сказка. Великолепные разноцветные переливающиеся костюмы обитателей Подводного царства; подсвеченная золотистым неоном лестница; приглушенный, как будто дымчатый, свет от Глеба Фильштинского. Это красота ради красоты. Красота может спасти мир. Красоте не нужен никакой смысл. Она самодостаточна. Но… «Красота уходит, красоте не успеваешь объяснить, как ее любишь, красоту нельзя удержать, и в этом — единственная печаль мира»¹. Во всеобъемлющую печаль погружает Черняков героев и зрителей в финале мизансцены. Декорации разъезжаются в стороны и пропадают в кулисах, а сказочные подводные жители все стоят и стоят, провожая взглядами разрушающийся мир. Потерянные, оставленные, забытые. Как детские игрушки.

Может быть, эти декорации, списанные с эскизов 1912 года, необходимы Чернякову, чтобы дать глубокое переживание? Может, в этом сила и мощь канонических постановок?

Следует шестая картина. Волхова, деловито выходя на сцену с розовым чемоданчиком, снимает костюм, облачается в розовый же smart-casual костюмчик и, пропев, вполне искренне, все прощальные слова, уходит. Впереди ее, успешную телочку, ждут новые впечатления: «Быстрой речкой обернусь, по зеленым лугам прольюсь, по желтым пескам пройдусь». Любава, конечно же, рада: наконец-то мужчина вернулся, а не ушел. А Садко — please, получите и распишитесь, дорогая опостылевшая жена. «Уж то-то радость, то-то счастьице, уж то-то праздничек, весельице!» — как издевка здесь слова Садко. Издевка была над ним, которую он полностью осознает. Человеческий треугольник отношений, где один идет дальше, а двое остаются друг с другом доживать век. И мы прекрасно знаем, сколько там, за пределами сказки, их ждет взаимных обвинений и обид. Треугольник, взятый из «здесь и сейчас», и невероятно эмоциональная, «снимающая кожу» сцена. А что декорации? Ничего. Пустое серое пространство.

Сцена из спектакля.
Фото — Дамир Юсупов.

Может быть, эти декорации, списанные с эскизов 1912 года, необходимы Чернякову, чтобы дать глубокое переживание? Может, в этом сила и мощь канонических постановок? Не-а.

В финале Черняков показывает все, из чего соткан его «Садко». Отвечая на призыв Садко, сотрудники Парка исполнения желаний возвращают фрагменты декораций из разных картин, снова надевают бусы — и эти действия внезапно становятся оправданны. «Слава, слава», — поет хор. Слава этой сказке, слава песням Садко, слава режиссеру.

Ровно та же знать, которая на пире братчины наклеила на спину Садко листочек с надписью «Лох», теперь славит его за дар — создавать и проживать сказки.

1 В. В. Набоков. «Король, дама, валет».