«Бесы». Ф. Достоевский. Драматург К. Никитина.
Санкт-Петербургский Городской театр.
Режиссер Федор Климов, сценография и костюмы Мария Медведева.

Режиссер Федор Климов выбрал для постановки романа «Бесы» линии Ставрогина, Верховенских, Шатова и Кириллова. Его интересуют их идеология, теории, убеждения. Все женские и второстепенные персонажи, не носители идей, отброшены.

Сцена похожа на чердак. Балки, поддерживающие потолок, сломанные деревянные стулья, аквариумы и бутылки, будто специально поставленные, чтобы в них капала вода через протекающую крышу. Все в полутьме. И обитают на чердаке этом пять героев, рассуждающие о гуманизме, вере и будущем России. Кажется, их там забыли уже очень давно.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Деревянные перекладины, поддерживающие потолок, делят пространство на условные комнаты. Шатов и Кириллов в основном забиваются в углы в глубине сцены. Степан Верховенский, существующий на авансцене, словно на обочине, теснится к краю. И только Ставрогин и Петр Верховенский не имеют своего «угла».

Каждый герой не раз говорит о своих убеждениях, и получается, что спектакль смонтирован из монологов, никак не взаимодействующих друг с другом. Кириллов уверен, что через самоубийство можно стать человеко-Богом (когда, как не сейчас, говорить об этой альтернативе сверхчеловека). Петр Верховенский пытается утвердить идею тоталитаризма. Его отец, бывший профессор, либерал и западник. Шатов же, наоборот, исповедует идеи славянофильства.

Формально Климов сохранил полифоничность романа Достоевского, но все же монологи просто звучат друг за другом, лишь изредка перебиваемые диалогами или пластическими этюдами Петра Верховенского. Времени отдохнуть от нескончаемого потока слов — нет. Вся сцена заполнена текстом. Минуты молчания, как во время первого появления Степана Верховенского, кажутся более ценными, нежели постоянный речитатив.

Режиссер поместил действие спектакля в безвременье. На чердаке время остановилось, обитают там только воспоминания, оттого кажется, что и монологи, и сами герои покрыты слоем пыли, поскольку нередко в речах присутствует излишний пафос, а такая наигранная театральность уже не в ходу. Отсутствие всякого представления о времени действия в спектакле подчеркивают и костюмы: бадлоны, пиджаки, свитера (конечно, черного цвета, бесы же) — глазу не за что зацепиться. Герои перетекают из темноты в темноту.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

И все же бесы уже не бесы. Это просто чертята, не хватает разве что котлов…

Ставрогин в исполнении Виталия Сазонова плоско-ироничный красавец. Николай Всеволодович примеряет на себя роль судьи, обдуманно или нет, но он выносит приговор каждому. Он рассказывает о себе, при этом словно любуется собой в зеркало, видимое только ему. И такой способ существования снижает все бесовское, что есть в Ставрогине. Его равнодушие наигранно, особенно это заметно в самом начале спектакля, когда Виталий Сазонов выходит на левый край авансцены, царственно опускает кончики пальцев в подвешенный к потолку аквариум, наполненный водой. Этот Ставрогин неравнодушен к мнению других. Центральной сценой романа является исповедь Ставрогина, его признание в совращении девочки Матреши и убийстве Бога. В спектакле эта речь пышет самодовольством, позы все так же искусственны, порыв и вскакивание с места предсказуемы, а истерика окончательно снимает хоть какую-то тень загадки с главного беса. Ставрогин больше похож на чертенка, придающего себе важности, просто чтобы казаться страшнее.

Шатов Михаила Титоренко и Кириллов Кирилла Корякина, по идее, отвечают за «светлое» в спектакле. Они вызывают сочувствие. Однако иногда «света» так много, что становится приторно сладко от их упоения своей верой и Ставрогиным. И все же возможного столкновения света и тени на сцене не происходит. Антагонизма как такового не возникает из-за несостоятельности двух сторон. Звук дождя, уже приевшийся зрителю, «смывает» всякое отчетливое воспоминание о «светлых» героях. Убийство Шатова, самоубийство Кириллова не кажутся страшными деяниями, хоть и шума в этих сценах много, и тишина для осознания случившегося предоставлена. Они с самого начала спектакля агнцы на заклание. Отсюда и мимолетная аллюзия на образ распятого Христа, иллюстративно продемонстрированная Кирилловым в секунду смерти.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Петр Верховенский в исполнении Дмитрия Хасанова здесь трикстер в шубе и с серьгой в одном ухе, читающий рэп и прыгающий по всей сцене. Этот герой единственный, кто отвечает за активность в спектакле. Его постоянные передвижения и прыжки воспринимаются как вставные номера, аттракцион на фоне остальных персонажей, меланхолично расхаживающих вдоль стен. Он взбирается на стол, потом заползает под него, измазывается в чернилах, раскачивается под ритм своего же рэпа… Еще один чертенок вносит динамику в спектакль, иначе бы постановка окончательно закаменела и покрылась пылью.

У Достоевского Верховенский все же стремится к власти. Он носитель идей грядущих тоталитарных режимов. В спектакле же все его действия, его протест и провокации кажутся всего лишь подростковым бунтом против отца профессора. Оттого ему и выпадает читать рэп, шаблонно воспринимаемый сейчас как единственный способ выражения мысли молодежи. Ходит он по сцене с черным чемоданчиком, где хранит все свои темные мыслишки. Серьга и эксцентричные повадки (иногда он похож на звереныша, а иногда и на насекомое) работают на восприятие Петра как мальчика, бунтующего ради бунта.

В дуэте с Петром появляется его отец Степан Верховенский, которого сыграл Игорь Дудоладов. Он тоже мальчик, только совсем юный, не доросший пока до протеста. Он трепетно прижимает к груди коробочку, как любимую и последнюю игрушку. Эта деревянная шкатулка светится, и из нее звучат воспоминания Степана о его лекциях и аплодисментах студентов на каждое его слово. Сначала может показаться, что он абсолютная противоположность своему сыну (для этого противопоставления и две коробки — черный чемоданчик и деревянная шкатулка — разных цветов пригодились), однако, его монолог, его стремление доказать, что образование важно, звучит совсем блекло, Петр его подавляет, сметает, не оставляя в памяти слова отца. Невежество и жестокость побеждают. Впрочем, это уже привычно.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Решение режиссера сделать Степана Верховенского лишь тенью невероятно актуально, когда это самое невежество и желание подавить слабого крепнет день от дня. Однако не это занимает режиссера. Это лишь одна вспышка в спектакле. Все, что его занимает — это идеи, которые гложут русский ум. Герои выстраиваются в очередь, чтобы произнести проповедь — каждый о своем. Разговоры о революции, насилии, добре и вере звучат манифестами со сцены. Идеологическая часть романа представлена в полной мере. Однако все слова спутываются в один клубок, а мрачные герои Достоевского всего лишь притворяются бесами. Они не пугают, не отталкивают. Оттого идеи тоталитаризма и необходимости (само)убийства не кажутся самым страшным, на что способен человек. Вычитываемая у Достоевского мысль, что цель не оправдывает средства, в спектакле блекнет под натиском презентаций этих самых целей.

В конце клубок слов прикатится к столу, за которым пять героев будут сидеть в лучах голубого света под песню группы «Doors» «This is the end», звучащую уже в начале спектакля (зачем эта кольцевая композиция, не совсем ясно, но выглядит симпатично). Герои, каждый по одной строчке, синхронно синглу переведут куплет. «Это конец», — скажут они, «отчаянно нуждаясь в посторонней помощи в обречённой стране». Свет выключается. На заднюю стену проецируется видео, где несколько мужчин идут неизвестно куда по заснеженному пролеску. Катарсис? Отчаяние и одновременно надежда? Нет, чертята побесились и ушли в темноту. А Россия все так же населена настоящими Бесами — только за пределами театра.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.