«Пигмалион». Б. Шоу.
Приют Комедианта.
Режиссер Григорий Дитятковский, художник Эмиль Капелюш.

Название пьесы Б. Шоу — «Пигмалион». Не «Галатея» и не «Элиза Дулитл». Те, кто читал когда-то, и в чьем сознании «Моя прекрасная леди» не вытеснила первоисточник, должны помнить, что в пьесе самое интересное начинается примерно там, где в мюзикле Ф. Лоу заканчивается. Григорий Дитятковский поставил именно пьесу, а не «мотивы», правда, использовав новый перевод Михаила Стронина, полностью лишенный флера ретро. Кое-что режиссер добавил «от себя». Однако пьесу, как элегантный костюм, не перекраивали и не перешивали, а аккуратно подогнали по меркам нынешнего дня так, что сидит как влитая. Ощущение современности и своевременности транслируется на разных уровнях. От самых поверхностных аллюзий, возникающих в первом диалоге Хигинса и Пикеринга о том, что на улицах нашего мультикультурного города больше не услышишь правильную речь, до рефреном звучащего в спиче Дулитла «в таком формате» или блестящего монолога Галины Филимоновой — Миссис Хигинс, которая здесь не только актриса, но и педагог-речевик, тренингами и Шекспиром прививающая юным буржуазкам способность к эмпатии.

Работа с текстом, его звучанием была произведена самая основательная. Кастинг — изумителен. В итоге получился умный спектакль с «коллекцией» ювелирных актерских работ, вмещающий целый ряд дополнительных смысловых и художественных измерений, культурных кодификаций XX века, выводящих нас за эстетические рамки написанной 100 лет назад остроумной пьесы-дискуссии.

В. Селезнев (Хигинс), Г. Дитятковский (Пикеринг).
Фото — Д. Пичугина.

Звук, слово — среди главных героев спектакля, категорий, определяющих сознание, индивидуальность, природу и мир чувств… Неслучайно спектакль начинается с несуществующего в пьесе Шоу монолога профессора Хигинса. Монолог этот позаимствован из поэмы «Глоссолалия» Андрея Белого — поэта-мистика, философа-теурга. Произносящий его Владимир Селезнев словами Белого говорит о жизнестроительной миссии звука и слова. Слово — живое, звук — материален и обладает творческой природой. Эта речь русского философа и художника открывает и закрывает спектакль.

Пигмалион-Хигинс, поэт от фонетики — второй после звука главный герой спектакля. Однако «свой уникальный путь» здесь проходят почти все, включая Хигинса, Элизу и Альфреда Дулитла. В кои-то веки мы слышим актеров. У каждого — свой индивидуальный речевой и звуковой рисунок, задающий характер образа. Закрытый, рубленый — у тонко-иронично сыгранного самим Григорием Дитятковским Пикеринга. Прозрачно-мелодичный — у Селезнева-Хигинса. Завершенность по нарастающей уходящих вверх ораторских периодов Дрейдена-Дулитла. «Виртуозничанье» Филимоновой — миссис Хиггинс, игриво, по-актерски, перекатывающей звуки и интонации.

Дискуссионный, полемический характер пьесы не спрятан, а, наоборот, обнажен. Многое решено через зал. Слово «докладчикам» предоставляется в специально отгороженном балюстрадой, как в зале суда, месте, откуда каждый вещает — адвокатирует себе, апеллирует к публике и просит у нее поддержки. Появления героев (Дулитл, миссис Хигинс) решены бенефисно, как актерские выходы. Ну, или как выступления ораторов.

Дуэт Хигинс — Пикеринг, своего рода Шерлок Холмс и Джон Ватсон от фонетики, выслеживает и преследует звуки. Неслучайно в одной из пластических пантомим Сергея Грицая ими оперируют как чем-то материальным. Персонажи извлекают фонемы из развешенных по стенам граммофонных воронок, передают друг другу, перебрасываются ими как мячом. Звуки вызывают телесные вибрации. И, в конце концов, гигантская воронка затягивает Хигинса…

Д. Дружина (Элиза).
Фото — Д. Пичугина.

Не знаю, проводил ли сам режиссер прямые аналогии с дуэтом самых знаменитых сыщиков XX века, но взаимоотношения внутри пары воспринимаются как архетипические. За актерскими работами маячат тени самых разных джентльменов, не только Шерлока и Джона, но и, скажем, Дживса и Вустера. Владимиру Селезневу, приглашенному из МДТ, как никому другому, идет эта роль. Среди 40-летних актеру нет равных с точки зрения элегантно-небрежной, прохладно-отстраненной повадки денди. Актер выстраивает образ Хигинса на контрасте изысканно небрежных манер, нежной певучей интонации и абсолютной человеческой бесцеремонности, с которой он подходит к ближнему своему. Сообщает изысканиям Хигинса оттенок поэтической мечтательности. Под стать ему Пикеринг-Дитятковский, идеальный компаньон, неуловимо-комичный, честный и трогательный, маленький и плотный человек в футляре из этикета и ответственности за то, чтобы как бы чего не вышло (с ближним его). Один — гений, самоуверенный, безжалостный и равнодушный к любым проявлениям всего «слишком человеческого», но беспомощный в том, что не связано с его профессией. Другой — честный служака, настоящий джентльмен с головы до ног. Один — воплощение поэтического беззакония, другой — морального императива.

Нам не показан процесс перерождения Элизы Дулитл (его нет и в пьесе). Есть три фазы: начальная, переходная и финал. Элиза (Дарина Дружина) в первом действии решена почти как клоунский персонаж — чумазое чучело, она издает нечленораздельное хриплое карканье, шмыгает носом и таращит круглые бессмысленные глаза. Возможно, в этом кроется изъян режиссуры: за коростой «дурацкой» маски не видно человека. Вторая, испытательная, встреча с героиней происходит во время ее визита к миссис Хигинс. Натренированная учителями, преисполненная ответственности до полного телесного зажима, Элиза произносит хорошо поставленные дежурные фразы о погоде — все по тексту. Но Дитятковский усугубляет абсурдный комизм ситуации — фразы эти звучат абсурдистки, будто затверженные по иностранному разговорнику. То есть правильный английский для Элизы — как чужой, и она демонстрирует полученные навыки старательно, «на автомате». Пока, случайно спровоцированная, не расслабляется и не выдает всю свою семейную подноготную.

Третья фаза наступает после испытательного бала. Но и здесь героиня Дружины не «пересоздается», претворения материи не происходит. Став героиней, Элиза не утрачивает своей грубоватой повадки. Однако фактура актрисы теперь пропускает загадочное женское мерцание.

Жертв эксперимента Хигинса-Пикеринга в спектакле двое. «Мутаморфозу» переживает еще один персонаж. Альфред Дулитл Сергея Дрейдена, фигура, конечно, трагикомическая. При том, что роль решена бенефисно, как ряд выходов прославленного комика, звезды стэндап-шоу, умело и непринужденно обрабатывающего аудиторию (не только ту, что на сцене, но и ту, что в зале). Актер сообщает поведению своего персонажа оттенок элегантной расхристанности, непринужденного актерства. Кризис идентичности мы и наблюдаем во второй части, когда на сцене появляется Дулитл-богач, на которого свалилось случайное наследство американского миллиардера, «перекосившее» его личность так же, как фигуру — элегантный фрак. Теперь скособоченная фигура Дулитла, лишенная былой уверенности, излучает потерянность. А мутация личности подчеркнута лексическим составом речи, куда проникают инородные словечки из арсенала образованных и диковатые грамматические конструкции.

Именно Элизу и ее отца как объекты эксперимента режиссер время от времени помещает в черный куб, с одной стороны отделенный занавесками, с другой — полупрозрачной тюлевой завесой. Это одновременно и магический куб фокусника, и экран, за которым Элиза преувеличенно-комически мимирует, предлагая себя в ученицы, в первом действии, и где она принимает томно-вычурные позы кинодивы — во втором.

Последние 15 минут спектакля держат в напряжении, как закрученный детектив. Спор Элизы и Хигинса Дитятковский ставит не как интеллектуальный диспут и не как «выяснение отношений», а как разворачивание их сложной диалектики. Именно поэтому сцена (и сам спектакль) требует внимательного пересмотра, потому что не сводится к одной конкретной истине, пониманию того, на чьей стороне правда и кто остается в выигрыше. Диалог Хигинса и Элизы — замечательно человеческий диалог, в котором есть и мужское упрямство, и женский шантаж, и заведомо понимаемая обреченность, неразрешимость сложившегося противоречия. Есть ли чувства? Если и есть, то о них почти не проговариваются. Только раз, будто через силу, заливаясь краской, Элиза скажет в искаженном условно-сослагательном наклонении: «Я начала вас полюбить…»

С. Дрейден (Дулитл) .
Фото — Д. Пичугина.

Открытый финал Шоу в театре играют по-разному. Часто — через удобный для зрителя подтекст (в котором — настоящее чувство!). Мол, это только так, из упрямства, каждый из героев продолжает настаивать на своем. «Поцелуй в диафрагму» изживает все противоречия. У Дитятковского все сложнее, зыбче и не сводится к банальной дихотомии разума и чувства, культуры и природы. Важно, что воспитание ученицы завершается именно в последнем диалоге с учителем, диалоге, из которого она выходит новым человеком, получает свой «аттестат зрелости», когда на предпоследней минуте спектакля Хигинс-Селезнев кричит восторженно: «К черту цирковую собачку с домашними туфлями и очками! Я сказал, что сделаю из тебя женщину! Я слово сдержал! Мне нравишься ты!» Парадокс в том, что когда Хигинс, наконец, получает эту свободную Элизу, он теряет ее навсегда. Элиза делает свой выбор в пользу новой «несвободы» — глупыша Фредди, которого незадолго до того крутила в наглядно мужественном танго (будто переодетая тетка Чарлея) и из которого теперь уже она будет лепить то, что ей угодно. А Хигинсу остается мир звуков.

Финальная картинка, в которой, будто в старинном мюзикле, танцуют Элиза и Фредди, эфемерна, будто изящная виньетка, и вряд ли существует в действительности. Только так — мерцание светотени на экранном полотне кинозала, в который случайно забрел Хигинс.

Как кристалл-многогранник, спектакль мерцает разными оттенками смыслов. Он не только и не столько об «учитесь говорить правильно» и о человеческом достоинстве-самоопределении. Еще раз — про «мой уникальный путь» и миссию художника, про поиск идентичности — он подхватывает мысль, уже однажды выраженную в спектакле по Б. Фрилу. «Притча Дитятковского еще и о вечном риске творчества, которое бежит реальности, чтобы не поддаться ее неотвратимой катастрофе. О творчестве, которое стремится подчинить и исправить натуру…». Взаимопроникновение разных эстетических рядов — рационализма Шоу и туманной мистики Белого — происходит достаточно органично и создает важное «добавочное» смысловое измерение. И, что немаловажно, все важное в спектакле Дитятковского проговаривается легко…