«Фрагмент». По мотивам третьего акта «Трех сестер» А. Чехова.
Клайпедский драматический театр.
Идея, композиция и постановка Дмитрия Крымова, художник Ирина Комиссарова.

Дмитрий Крымов — несмотря ни на что и вопреки всему — находится в такой творческой форме, что в своей новой постановке на сцене Клайпедского драматического театра показал по сути три спектакля одновременно. Притом что она называется «Фрагмент» и идет около полутора часов без антракта. Так много он хочет и, главное, может сказать.

ЖИЗНЬ, КАК ВСЕГДА

Отправной точкой послужил третий акт «Трех сестер», когда «третий час ночи. За сценой бьют в набат по случаю пожара, начавшегося уже давно». Но Чехов — это тайный код и генотип российской интеллигенции, скажешь одну фразу — дальше все понятно без слов. Как говорит сам Крымов, если вы случайно откроете Библию, то по одному предложению уже поймете, что это за книга. Так и Чехов. Так и по первой части «Фрагмента» — медленной, статичной и внешне очень спокойной — понимаешь, что ничего хорошего нас не ждет, что скоро произойдет что-то страшное. Мы ведь и в тишине слышим звук лопнувшей струны.

А пока на сцене просто лестничная площадка, обжитая с таким тщанием, будто художник — а Крымов прекрасный художник — видел ее в своих снах долгие годы. Две квартиры, справа и слева, грохочущий старый лифт в центре — он вечно проезжает мимо, сколько ни жми кнопку, потертые перила, покосившиеся почтовые ящики и почерневшая от времени электропроводка. Чья-то вечная молодость галопом несется откуда-то сверху с мячом в руках, навстречу поднимается мужчина, который торжественно, как знамя, несет букет цветов, рабочий тащит доски, задевая за потолок. Две усталые женщины, одна за другой, долго ищут ключи — о, эти бездонные сумки, где никогда ничего не найдешь! — и входят наконец в свои квартиры, захлопнув ногой дверь. Откуда на сцене возникает ощущение некой сумеречной зоны, параллельной реальности? Тревожная неопределенность и напряженное ожидание, как у Хичкока. Предчувствие апокалипсиса и эмоциональный дискомфорт, как у Ларса фон Триера — по его мнению, произведение искусства должно быть похоже на камешек в ботинке. Беспокоить, досаждать, даже пугать. Не думаю, что Крымов пересмотрел все фильмы знаменитого датчанина, но его манерой овладел.

Саманта Пинайтите.
Фото — архив театра.

Вот мяч выкатывается на авансцену и начинает жить какой-то своей, самостоятельной жизнью. Куда делась его хозяйка? Потрескивающие искрящие светильники, монотонные, невесть откуда берущиеся звуки и — потрясающее лицо лифтера, сидящего в кабине, — мы видим его лишь мгновение, но нам этого хватает, чтобы узнать в этом человеке всех вахтеров и охранников, руководящих нашей жизнью бесконечно долго и, как понятно теперь, едва ли не навсегда. Холодок по спине, детский первобытный страх и одно лишь желание — бежать от этого типа куда глаза глядят, хоть на край земли. Часть клайпедского зала от всего этого уже и убежала, кстати. В роли лифтера не актер, а рабочий сцены, которого разглядел режиссер.

КАТАСТРОФА

…А дальше вас ждут сценические американские горки. Не хочется спойлерить, но кто знает, увидят ли в России этот спектакль, поэтому постараюсь описать. Мир рушится мгновенно, сразу, без предупреждения и стремительно. Знакомое ощущение, правда? Обжитая уже и зрителем лестничная площадка взмывает куда-то вверх со всеми своими перилами, шахтой лифта и лифтером, она уезжает в небытие, а лестница уже ведет в небо. Блиц-кадр: пятеро мужчин пытаются удержать на поднятых руках потолок — напрасно! Как это сделано технически, совершенно непонятно, потому что все происходит буквально за пару минут — и на сцене прямо на ваших глазах уже появляется просторная комната старой квартиры, с большой хрустальной люстрой на потолке, с книгами, письменным столом, торшером, портретами на стенах и диваном с подушками. Уютно, хотя и трачено временем. Но вы еще не пришли в себя от этого сценического фокуса, изобретательного — да что там, фантастического — трюка и едва можете перевести дыхание. Да, именно так, все исчезает в одночасье: куда, зачем — непонятно, но жизнь уже никогда не будет прежней. Похоже, Чехов все знал и про это тоже.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

В квартиру медленно входит женщина с тяжелыми сумками, садится, разминает ноги. Ольга вернулась из гимназии? Можно и так, хотя персонажи названы по именам актеров — это Саманта Пинайтите, ее и дальше будут звать Самантой, она главная героиня. А мужчина, который безуспешно ждал лифта и в итоге ушел пешком, — Дариус Мешкаускас, известный литовский актер, в прежние счастливые времена мы видели его Гамлета на NETе-2009, — и только когда он прочтет монолог Чебутыкина — «думают, что я доктор, а я не знаю решительно ничего, все позабыл», — мы поймем, кто это.

Звучит классическая музыка из старого граммофона, уютно горят светильники на стенах. Одно крушение мы уже пережили, второго точно не ожидаешь. Но вот Саманта принюхивается: странный запах. И пятно на ковре — что-то пролилось из сумки? И почему на ней носки разного цвета — она что, этого не замечает?

На моей памяти в самых разных постановках «Трех сестер» огонь пожара всегда полыхал где-то за сценой. Только зарево, далекие сполохи и тревожные реплики, что уже сгорел весь Кирсановский переулок и едва не сгорел дом Вершининых. Сами Прозоровы, как мы помним, не пострадали. Так было, но теперь в жилище Саманты-Ольги пожар врывается воочию. Дым, от которого начинаешь задыхаться, ревущее алое пламя, проникающее через окно и захватывающее мало-помалу все, что попадется на пути. Крики и отчаянные попытки людей спасти хотя бы что-то — и, как всегда и бывает в таких случаях, спасенными в первую очередь оказываются какие-то никому не нужные тряпки. Раздетая едва ли уже не догола Саманта в истерике повисает на люстре и ногами отбивается от соседей, пытающихся ее спасти, — предел отчаяния человека, попавшего в катастрофу.

Не берусь судить о переживаниях литовских зрителей — но у зрителей русских, приехавших в Клайпеду из Риги, Таллинна, Вильнюса и Лондона, эмоции были одни и те же. Личная катастрофа. Потом выяснилось, что Крымов все это придумал задолго до общей и своей личной беды, про которую все знают. Провидческое русское искусство, ощущающее грань между жизнью и смертью как никто, нельзя запретить или убить — теперь оно в полную силу проросло на европейской, в данном случае — на литовской сцене. Верю, что это только начало. А пока спасибо за это прекрасному Клайпедскому театру, его актерам и постановочной части, которая в данном спектакле — главный герой.

Саманта Пинайтите.
Фото — архив театра.

Саманту-Ольгу все-таки спасли, и на сцене появляются другие персонажи. Это Сигуте Гаудушите — Наташа, рассказывающая об арбузной диете и призывающая помогать бедным и погорельцам, отдать им, например, ненужную одежду. Своим дорогим кашемировым пуловером она, конечно, не пожертвует никогда. Это прекрасная Тома Гайлиуте — Маша. По замыслу режиссера она появляется прямо посередине пожара в роскошной черной шляпе и вообще всем черном, как другая Маша из другой чеховской пьесы, садится на стул и медленно закуривает. И правда, что Маше пожар, когда в ее жизни тоже происходят печальные события, а в спектакле нет и не предполагается Вершинина. Сначала она женщина-смерть, потом превращается в коллегу-артистку, когда после монолога Дариуса-Чебутыкина обращается к залу: похлопайте, перед вами один из лучших литовских актеров. Зал радостно включается в игру — и дальше будет много смеха в этом спектакле, ведь я уже говорила, что перед нами своего рода эмоциональные американские горки.

ВЕЛИКАЯ ИЛЛЮЗИЯ

Пожар смел все вокруг, но главное, мы живы. Что дальше? В чем можно найти утешение? Что может возвратить к жизни Саманту, которая лежит, скрючившись, на полу, вся перемазанная копотью, и безутешно рыдает? Режиссер дает единственно верный — в ситуации его и тех, кто приехал в Клайпеду из разных городов и стран, — ответ.

Погорельцы устанавливают на сцене самодельный экран, достают старую кассету VHS и… начинают смотреть фильм. «Набережная туманов» Марселя Карне с Жаном Габеном и Мишель Морган. Выясняется, что Габена очень любил отец Саманты. Он даже обещал подарить ей точно такие же, как у героини картины, плащ, берет и сумочку (что вовсе неудивительно, потому что одежду восемнадцатилетней тогда Мишель подбирала для этого фильма сама Коко Шанель), но не успел: умер за полгода до ее дня рождения. А мы знаем, что Габена очень любил и Анатолий Васильевич Эфрос.

Я уже писала о том, что после замечательного спектакля «Все тут», в котором Крымов вывел на сцену своих знаменитых родителей, еще молодых, веселых и очень красивых, они будто благословили его на новый путь, новую высоту, где он уже не просто их наследник, не просто один из, а лучший режиссер по крайней мере позапрошлого московского сезона — я о «Костике» и «Репетиции ʺДон Жуанаʺ». Появились масштаб, трагизм, эпичность и способность создавать на сцене фреску, удивительным образом соединяющую события прошлого и настоящего, делающую нас героями не какого-то отдельного периода жизни, а Истории в самом важном смысле этого слова. Все это сохранилось и проявилось в полной мере в его новом спектакле, несмотря на его камерное название.

Саманта Пинайтите.
Фото — архив театра.

Фильм Марселя Карне вышел в 1938-м, Габен там играет дезертира, бегущего от войны, но нашедшего смерть в, казалось бы, мирном Гавре. Мир этот обманчив: туман окутывает не только набережную, но и всю жизнь героев, гибель как будто витает в наэлектризованном воздухе. Европа здесь словно предчувствует свое будущее. Герою Габена хочется тишины и покоя («Знаешь, о чем я мечтаю? Поспать на настоящих белых простынях, чтобы на одной лежать, а другой укрываться») — но этому не бывать никогда. Потрясающая интуиция, особенное художественное чутье Дмитрия Крымова позволили ему сделать этот безошибочный выбор: более подходящего фильма для показанных в спектакле событий и найти трудно. Ну и родители помогли конечно: его творческая связь с ними неразрывна и очевидна.

В крымовском «Костике» все мы в той или иной степени ощущали себя Нинами Заречными — этакими птичками, сломавшимися о непробиваемую стену пошлости и косности, птичками-воробышками, совсем непохожими на гордую чайку. Во время клайпедского «Фрагмента» так и хотелось воскликнуть: «Я — Саманта!» Режиссер поставил почти целый спектакль о том, КАК она смотрит фильм. Карабкается по стремянке, чтобы припасть к губам Габена и Морган во время их поцелуя. В негодовании колотит кулаками по лицу бандита. Не в силах совладать со своими чувствами, выбегает в зал, пробирается между зрителей по спинкам кресел, едва удерживая равновесие, чтобы не упасть наземь и в обморок. Лучшим признанием мастерства актрисы стал такой момент: одна из зрительниц, тоже поддавшись порыву, на полном серьезе начала гладить Саманту и утешать ее. Но главное — Саманта спасла своего любимого героя! Напрочь разорвав самодельный экран, она идет к авансцене, держа в руках клочок, фрагмент белого полотна, на котором живой и улыбающийся Габен. (Технически это опять же сделано совершенно волшебным образом — браво, сценограф Ирина Комиссарова и художник по свету Эугениюс Сабалиаускас.)

Только искусство, только великая иллюзия способны переписать любую историю и — дать утешение. Как дает его режиссер Саманте: в финале соседи делают ей неожиданный подарок. Они одевают ее в такой же плащ и берет, как у Мишель Морган, вручают точно такую же сумочку и… хором под гитару весело поют ивмонтановскую песенку «A Paris»… Париж как образ вечного и недостижимого счастья. В конце концов, ведь и свой антивоенный фильм Ренуар не зря назвал «Великой иллюзией». Фильм этот вышел ровно за год до появления «Набережной туманов», и там тоже главную роль сыграл Жан Габен. Вот и вернулось время, когда иллюзии оказываются сильнее реальности.