«Озор». Е. Августеняк. В рамках XXIII международного театрального фестиваля «Радуга»
Мирнинский театр (г. Мирный, Республика Саха).
Режиссер, художник — Елизавета Бондарь.

После спектакля требуется выдох. Снять напряжение, сбросить физическое дрожание тела, выпрямить позвоночник. Как Спирьке — Михаилу Гончарову в середине второй или третьей сцены. Вот он наш герой — вывернут животом наружу, позвоночник в себя, покачивается на нем, как тряпичная кукла на шесте и вид такой задорный, нос задрал, хорош гусь. Стоит, покачивается. Качается тело, колышутся руки в одном движении, еще чуть — и в плясовую пойдет. Но нет. Нет больше движения, нет следующего шага, застыл в петле повтора, всегда одно движение и нет ничего другого. Музыкальный ряд повторяет одну ноту, тянет ее в обратном порядке, задом наперед, один звук, чуть добавляя щелчки и бабий вой. Трепещет и бьется, никак не начнется, не сдвинется с места, чуть затихает, набирает новых звуков — плач ребенка, ржание коней, варган — всего по чуть-чуть, не смешивается, но сочетается. И бьется, бьется. Разлетается иногда пространным всхлипом, и опять биение, скрежетание, струнные, щипковые.

Сцена из спектакля.
Фото — Влада Обласова.

Композитор Николай Попов собрал саунд из как будто вывернутых звуков, как персонажи животами наружу, так и звуки лишены привычной протяжности, оборваны, ритмизованы и застроены. Всхлипывают и гаснут, дорисовывая картину мрачного мира безволья и страха, главенства долга над человеколюбием. Режиссер назначает саунд быть полноценным действующим персонажем, как и свет (художник по свету Андрей Чадин), который живет своей жизнью и выхватывает из пространства героев, то делая их совсем плоскими, то подсвечивая сзади, оставляя от героев только черные, обгорелые контуры и пятна. Постоянное столкновение звука и света с телом на сцене проявляет этот дикий мир. Свет прячет, скрадывает человека, скрывает его перемещения, звуки соперничают с модуляциями голоса. Говорят ведь тоже как-то нараспев, по-особенному завышая или занижая голос.

Вроде злой человек Спирька, охальник, озорник-пьяница, извечный русский тип, невыносимый в своем моральном уродстве, даже полюбить может только через брань. Разбранил Дуньку, разругал, а оказалось — полюбил силой неимоверной и претерпел за нее. Хоть довел до издевательства — позлословил с ней, выругал, она платок потеряла, а ее дома за то избили, а все это почему-то про любовь.

Дунька (Мария Заманкова) тоже животом наружу, но до избиения не дрожит, себя знает, отпор дает Спирьке. Говорит складно, то ли окает, то ли еще какой говор, но спокойная, даже довольная. Тем довольством, видно, и доконала Спирьку, что приставать начал. Не знала, чего бояться надо, что те, кто защитить должны были бы от грубияна, поиздеваются над ней, изобьют до полусмерти. «Дура была», — как потом уже хриплым сломанным голосом говорит она о себе. А пока еще просит защиту у мужа Степки.

А Степка (Антон Бебин), как беглый каторжник в картузе и в шинели без погон, разжалован из жизни. Только жену избить по науськиванию матери и готов. Типажи к Островскому ближе, та же «Гроза» только злее беспощаднее, расторопнее. Свекровь как Кабаниха, Степка как Тихон, даже Юродивая есть, только Спирька подкачал — нет ничего у него от Бориса, спит под забором пьяным сном и доволен. Напакостил, и счастье. Да и Дуня неизвестно за что пострадала, даже влюбиться не удалось.

Сцена из спектакля.
Фото — Влада Обласова.

Мария Заманкова — Дуня вначале точно играет такое удивленное, оторопелое существо, которое слишком быстро умнеет от страдания и боли, и нет уже прежней Дуни, сломан ее позвоночник-шест, меняется пластика движения. Как голос с низкого, утробного переходит в более хриплый, лишенный звонкости, загробный.

Бондарь решает извечный конфликт долга, воли и собственной прихоти, утрируя, гротескно преломляя характер персонажей: выглядят, как куклы, а чувствуют, как люди. Не вдаваясь в сложные мотивировки, в психологию — и так понятно, что за руганью Спирьки стоит живое чувство — обида, невостребованность, неприкаянность, ненужность даже самому себе. Ртутная мимическая реакция, только что лыбился, задирая Дуню, и вдруг вытянулось лицо, заморгал часто, схватив в объятья живое тело.

Персонажи-куклы ходят, как зомби, качаются из стороны в сторону. Нежити. В «Мещанах», другом спектакле Елизаветы Бондарь, идущем на то же сцене ТЮЗа им. Брянцева, где был показ «Озора», — персонажи с мертвецким гримом, актеры похожи на декадентских изломанных марионеток. Здесь актер как кукла попроще, погрубее, планшетка на палке. Бондарь методично расчеловечивает не очень-то человечных персонажей.

Свекровь (Елена Сафронова) — страшная в своем упорстве следования долгу тянет прямые руки в пол, выпрямляя пальцы, то поднимает их на зрителей — указующим перстом, то опять опускает. Планшетная кукла с прямыми руками, которая может только одно движение делать — поднимать руки, и то невысоко. В пластике у всех персонажей что-то одеревенелое. Свет в этом темном царстве урывками прорывается сквозь помост с какими-то обгорелыми, в угольной крошке большими пятнами. Прорези между пятнами — единственное прибежище избитой Дуньки, а потом Спирьки. Мы почти не замечаем, как перемещаются персонажи из одной статичной мизансцены в другую, делают они это в моменты пауз, когда лучи света молниеносно гаснут и тут же зажигаются. Смена кадра, как моргание. Моргнул, а в эту долю секунды все сдвинулось, еще моргнул — и все нависли над Дуней, еще моргнул — и избитый Спирька уже тянет хлыст у Степки. Дальше больше — моргаешь чаще. Дуня на коленях с ребеночком в руках, сетует, что и он, Тишка, вырастет и будет так же жену лупцевать, затемнение — и нет уже ребеночка в руках, только Дуня по-прежнему на коленях пустые руки качает.

Сцена из спектакля.
Фото — Влада Обласова.

Жанр спектакля — социальная мистерия. Как написано в программке, работа над спектаклем шла в два этапа — лаборатория с жителями Мирного и инсценировка с актерами. То есть помимо постановочной команды, горожане внесли свой вклад в понимание и разбор текста. Вот и спектакль состоит из двух неравных частей — первая по тексту Мамина-Сибиряка, вторая — вербатим мирнинцев, которые обсуждают текст, говорят, о чем он, что главное, так же сейчас поступают или нет. Во второй части актеры — акторы (как роль указаны в программке), те, кто осуществляет действие, в данном случае действие произнесения, просто стоят на сцене, а луч света выхватывает того, кто озвучивает чужие мысли.

Свет мечется, тексты меняются, разбирают «за» и «против», сочувствуют и негодуют, надеются на хороший финал. Этих высказываний много, кажется, они уже повторяют одни и те же мысли, но другими словами. Живая речь уходит в фонограмму, и мы слышим уже записанные высказывания. Актеры на сцене стали не нужны даже для озвучивания. Режиссер дублирует голоса, отражая актеров в акторах, живой голос — в записанном. Мы опять попали в петлю повтора, но теперь уже рефлексируя на тему женского бесправия, убийственного долга, невозможности просто проживать свою жизнь, вечного стремления что-нибудь учудить. Слитное существование в одном спектакле разнородных частей, прозаического текста и рефлексии о нем, актеров и акторов воспринимается как единое целое. Как картина художника концептуалиста, где комментарий важная часть для восприятия картины.

В «Озорнике» Мамина-Сибиряка, по тексту которого Екатерина Августеняк делала пьесу/инсценировку/текст «Озор», найти, кому посочувствовать или даже симпатией проникнуться, сложно, но, вчитываясь, понимаешь, что уже и Спирька не так зол, и Дуня не такая дура. Возможно, «Озор» сокращение от озорника, а может часть слова позор, поскольку, конечно же, позор, что мало человек развился и по-прежнему не понимает себя, слепо исполняет долг, заветы старших, а социальные нормы ломают жизни не хуже побоев. Или просто окрик — озор!

P. S. Новые облака штурмуют небо

«Облако в хип-хоп штанах».
Мирнинский театр (г. Мирный, Республика Саха).
Режиссер, художник, композитор — Константин Солдатов, актер, музыка — Александр Панов.

В мае мирнинский театр привозил в Петербург еще один спектакль. Его показывали в баре. Клубный формат настраивал на расслабленное восприятие, но режиссер Константин Солдатов с командой начали с исторической справки, объясняя былые приметы времени — то, что характеризовало произведение как остро современное когда-то, сейчас полностью забыто. События и модные танцы прошлого, затонувшие лайнеры и рекламные слоганы. Время ушло, названия истрепались, потеряли свое значение. Остался только звук. «Лузитания» и «Пейте какао Ван Гутенна» не имеют смысла без объяснения. Но рифма и ритм, прекрасно укладывающийся в современный музыкальный формат, обрастают новым смыслом.

«Облако в штанах» Маяковского прочитал Александр Панов (он совместно с режиссером автор музыки) как хип-хоп, в микрофон под бьющий саунд. Звук наращивал смыслы, голос метался, отражаясь от стен бара и возвращался к слушателям. Панов не добавляет от себя, но пропускает через себя. Это он, веселый малый, Облако. Он в белом и иногда в бейсболке. Оформившееся Облако. В маленьком помещении, впритык к зрителям. Говорит в микрофон, не кричит, но форсирует звук. Слова сливаются с саундом. Звук даже громче, он четче, ставит точки и тире, пишет свою морзянку.

Вдруг пронзительное женское соло, под медленно разматывающийся гул виолончели. Трек «Nature boy» норвежской певицы Auror’ы как смысловой шампур, пронзает все звуки спектакля — все о любви. Мы слушаем слова и не слушаем, мы видим и не видим. Не трагедия: драма. Драма влюбленного и нелюбимого, что тогда, что теперь: за ерничаньем и кривлянием только боль и отчаянье. «Облако» обижается, кидает в потолок, где фонарь, слова и смолкает. Выдохся, высказался и умолк. Обида спровоцировала поток слов. Так, когда-то и Маяковский читал по барам и кафе Москвы свои стихи. «Кофейная эпоха» — называлось то время, оно оставило след, который теперь ищут новые «Облака» в современных барах и кафе. Желание максимально приблизить слова Маяковского, заставить их звучать в новом ритме, звучать остро, так как будто написано про сейчас и прожито сейчас.