К 100-летию Российского института истории искусств.

Историю Института, основанного графом В. П. Зубовым, читаешь, как захватывающий детектив: здесь и постоянная интрига (закроют? не закроют? расформируют? сохранят?), и сложный клубок внутренних противоречий, и цепочка удивительных открытий, и запутанный лабиринт из ложных ходов, и череда хитрейших, рисковых комбинаций. Научный потенциал ранних работ Института был так велик и настолько опережал свое время, что положил начало нескольким оригинальным искусствоведческим школам. Взять хотя бы труды Б. М. Эйхенбаума и Ю. Н. Тынянова, создателей формального метода, без которого невозможно представить современную филологию. Или А. А. Гвоздева, отделившего театроведение от общего массива науки об искусстве. Возникли и другие направления искусствоведческой мысли: музыкальное инструментоведение, фольклористика, киноведение. Вокруг новых методов шли оживленные дискуссии, участие в которых принимали не только ученые, но и сами художники. В стенах Института звучали стихи Гумилева, Ахматовой, Блока, Маяковского, Хармса, Яхонтова, Фореггера и многих других.

В духовной жизни Института всегда присутствовала и мощная романтическая линия, которая проявлялась в аристократически сдержанном, но постоянно ощущаемом пафосе самоотречения. «…Все, что я могу спасти из наследия прошлого, я спасу, буду бороться за последнюю люстру, за малейший пустяк. Я прикинусь чем угодно, приму любую политическую окраску, чтобы охранить духовные ценности, которые возместить труднее, чем людей», — эти слова Зубов писал уже в Париже, будучи глубоким стариком, но страсть такого рода не подвластна возрасту.

Эта страсть «охранить духовные ценности», которая объединила блестящих людей своего времени в отчаянной попытке удержать соскальзывающую в неминуемый «период варварства» культуру, и сейчас ощущается в атмосфере РИИИ — величественной красоте его мраморной лестницы, тишине коридоров, тяжеловесности резного деревянного потолка библиотеки. И, конечно, в сотрудниках — этих сталкерах от искусства, которые с горящими глазами спорят о бытовании инструментальной музыки в России в XVIII веке, секуляризации кино или драматургическом методе некоего Франка Ведекинда. Впрочем, здешних обитателей всегда объединяли не одни лишь научные интересы. Стоит открыть главу воспоминаний Зубова, посвященную истории основания Института, и прочесть: «Все началось с пьяного дела, в котором пишущий эти строки не участвовал», — сразу успокаиваешься. В правильное место попала. Даже «белоподкладочники» прошлых лет становятся как-то ближе, и уже не ощущается та пропасть, которая лежит между тобой и гимназистами царских времен с их «обоими древними языками и преобладанием гуманитарных предметов».

«Первые двадцать лет трудно», — так гласил девиз драматической школы Сергея Радлова, чей «опытный театр» был устроен в бывшей бальной зале нового Института истории искусств. Институт открылся 2 марта (по старому стилю) 1912 года на Исаакиевской площади, дом 5, в покоях семейного особняка Зубовых — старинного дворянского рода, ведущего свою историю со времен Екатерины II. Ни Радлов, ни сам основатель Института граф Валентин Платонович Зубов не знали тогда, что судьба «новорожденного» будет складываться трудно не «первые двадцать», а все «первые сто» лет.

Сто лет для научного центра — много или мало? Как будто много — целая эпоха. До сих пор кажется чудом, что удалось сохранить Институт, его здание, библиотеку, коллектив в революцию и последующие годы гражданской войны. Чистки тридцатых годов нанесли непоправимый ущерб научному потенциалу РИИИ, но все же Институт выжил. На самом деле, от времен его основания нас отделяет всего два поколения. Еще жив сын Валентина Платоновича, его внучки в расцвете лет — одна из них солистка Гаагской оперы. Они приехали на юбилей, чтобы впервые побывать в доме своих предков. Связи рвутся и вновь восстанавливаются.

Кажется, что сейчас не самая яркая страница в истории РИИИ — Институт больше обращен в прошлое, чем в будущее. Насколько, должно быть, интенсивнее кипела здесь жизнь, когда читались бесплатные курсы при Зубове или много позже, во времена объединения с ЛГИТМиКом. Создается впечатление, что сотрудники так же остро переживают свою связь с «золотым» периодом жизни особняка на Исаакиевской, как сам граф Зубов — с эпохой Павла I, которую он исследовал.

Вот и я, когда пишу эти строки, не могу обойтись без постоянной оглядки назад, тогда как бодрые слова легкомысленных поздравлений как-то не идут на ум. Будущее Института туманно, как, впрочем, было всегда на протяжении этих ста лет. Но работа идет в обычном режиме.

И все же не удержусь от одного пожелания. РИИИ ассоциируется у меня сейчас с картиной Веронезе, о которой писал граф Зубов: «Другие картины провели многие годы в темных помещениях и потемнели. Вытащив их на свет, мне пришлось наблюдать феномен, как понемногу краски становились ярче. Так, например, я день ото дня видел превращение чудесной большой картины Паоло Веронезе — „Ослепление Савла“, — которую я повесил у себя в кабинете». Пусть краски становятся ярче — как истинный шедевр свободного творчества, Институт этого достоин.

В журнале уже были публикации, посвященные РИИИ. Мы открываем статью Анатолия Альтшуллера «Исаакиевская, 5» и воспоминания Иды Наппельбаум о графе Зубове из ПТЖ № 0, а также текст Николая Песочинского «О Ленинградской театроведческой школе» из ПТЖ № 35, которую можно прочитать здесь.

Анатолий Альтшуллер

ИСААКИЕВСКАЯ, 5

В Петербурге на Исаакиевской площади, 5 воссоздан Российский институт истории искусств. За 80 лет своего существования он много раз реорганизовывался, менял названия и только сейчас вернул то имя, под которым получил всемирную известность.

Начало Институту положил потомок екатерининского вельможи граф Валентин Платонович Зубов (1884-1969), который в 1912 году в своем петербургском особняке на свои средства основал Институт истории искусств.

Дом этот построен в конце XYIII века и до того, как перешел к Зубовым, имел разных владельцев. В начале XIX века он принадлежал семье Путятиных. Самый известный из этой фамилии — адмирал граф Е. Л. Шутятин — глава знаменитой кругосветной экспедиции на фрегате «Паллада» (где участвовал И. А. Гончаров, оставивший описание этого путешествия). Одно время дом принадлежал министру внутренних дел графу А. А. Закревскому, жена которого, известная петербургская красавица, Аграфена Федоровна Закревская регулярно устраивала тут балы. Ей посвящали стихи Е. А. Баратынский и П. А. Вяземский. В Аграфену Федоровну были влюблены многие именитые люди столицы, в том числе, и А. С. Пушкин, написавший три стихотворения в ее честь и вспомнивший о ней, «Клеопатре Невы», в восьмой главе «Евгения Онегина». Сменив еще несколько хозяев, особняк на Исаакиевской (одно время здесь помещалось испанское посольство), наконец, в 1869 году был приобретен Платоном Александровичем Зубовым, внуком Николая Зубова, — того самого, который золотой табакеркой нанес смертельный удар императору Павлу I в историческую ночь на 12 марта 1801 года. От П. А. Зубова дом перешел его сыну Валентину Платоновичу, который одновременно был праправнуком А. В. Суворова.

В. П. Зубов получил прекрасное домашнее образование. Учителя ходили к нему домой, и хотя в 1904 году он поступил на филологический факультет Петербургского университета, там не задержался: поехал в Германию, в Гейдельбергский университет. Затем он учился в Берлине, Лейпциге, позже в Италии. Курса он нигде не закончил, посещал лекции, какие хотел, успешно занимался историей искусства. Решив создать в Петербурге искусствоведческую академию, по образу и подобию флорентийской, он стал покупать в Германии и Италии редкие книги по изобразительному искусству и отправлять их домой. Эта бесценная библиотека, к счастью, сохранилась. Она и сегодня составляет гордость Института. 2 марта 1912 года было получено официальное разрешение от петербургского градоначальника на открытие библиотеки и курсов при ней под названием Института истории искусств. В 1916 году Институт был объявлен специальным высшим учебным заведением с трехлетним сроком обучения. А его директором стал В. П. Зубов.

Кратковременным, но очень важным эпизодом в жизни В. П. Зубова была его деятельность в качестве директора Дворца-музея г. Гатчины. В Гатчине его застал Октябрьский переворот, и Зубов превратился в должностное лицо низложенного правительства. Но благодаря поддержке А. В. Луначарского, который питал слабость и к Гатчинскому дворцу, и к фигуре его хранителя, Зубов, к удивлению многих, продолжал исполнять свои обязанности уже при новой власти.

В годы разрухи и голода Зубов старался поддержать тех, кто учился в Институте, кто приходил туда, помогал его работе. А бывало там много знаменитостей.

К. И. Чуковский записал в дневнике 5 июля 1919 года: «Вчера в Институте Зубова Гумилев читал о Блоке лекцию — четвертую. Я уговорил Блока пойти. Блок думал, что будет бездна народу, за спинами которого можно спрятаться, и пошел. Оказались девицы, сидящие полукругом. Нас угостили супом и хлебом. Гумилев читал о „Двенадцати“ — вздор — девицы записывали. Блок слушал, как каменный. Было очень жарко. Я смотрел — его лицо и потное было величественно: Гёте и Данте. Когда кончилось, он сказал очень значительно, с паузами: мне тоже не нравится конец „Двенадцати “» (Чуковский К. Дневники. 1901-1929. М., 1991. С.113-114).

При содействии А. В. Луначарского, поддерживавшего графа-директора, в Институте было организовано несколько отделений — театрально-музыкальное, изобразительного искусства, кинематографа. В 1924 году был создан Комитет социологического изучения искусства, куда вошли секции теории и методологии изучения крестьянского народного творчества, музейная. С 1922 по 1930 год при Институте существовало знаменитое издательство «Academia», книги которого широко известны в культурном обиходе.

В 1925 году Институт насчитывал около тысячи студентов и около ста профессоров, преподавателей, научных сотрудников.

Дело твердо встало на ноги. В 1925 году В. Л. Зубов уехал в Париж, но до последних дней жизни интересовался судьбой своего детища.

Расцвет Института истории искусств относится к 1920-м годам. Почти все крупные филологи и искусствоведы Ленинграда работала здесь. Вот лишь некоторые из известных имен: филологи и писатели В. М. Журмунский, В. В. Струве (впоследствии все — академики). В. Б. Шкловский, Б. В. Томашевский, Н. С. Гумилев. Ю. Н. Тынянов, В. А. Каверин, Б. М. Эйхенбаум, В. В. Гиппиус, А. Л. Слонимский, В. Я. Пропп, А. А. Смирнов; композиторы и музыковеды А. К. Глазунов, Б. В. Асафьев, И. И. Соллертинский; историки театра А. А. Гвоздев, С. С. Мокульский, В. Н. Всеволодский-Гернгросс, С. С. Данилов, М. О. Янковский, К. Н. Державин; специалисты по изобразительному искусству художник К. С. Малевич, Н. Л. Пунин; деятели киноискусства А. Н. Пиотровский, Г. М. Козинцев, Л. 3. Трауберг, С. И. Юткевич. Это не только выдающиеся ученые и художники-творцы, но и создатели школ и направлений.

В Институте формировались новые области искусствознания, перспективные отрасли, получившие впоследствии развитие в мировой науке. Здесь закладывались основы советского театроведения и киноведения, здесь возник знаменитый, известный сейчас во всем мире, формальный метод в литературоведении и его разновидность ОПОЯЗ (общество изучения поэтического языка), здесь появились классические работы, стоявшие у истоков школы структурализма.

В нарядном барочном Зеленом зале Института выступали К. С. Станиславский, В. В. Маяковский, С. А. Есенин, А. Я. Таиров. Здесь играл на рояле молодой Митя Шостакович, а слушать его приходил М. Н. Тухачевский. Здесь В. А. Каверин читал литературоведческие доклады, а Ю. Н. Тынянов — только что написанные им главы романа «Кюхля» и знакомил коллег со своими работами по теории кино.

Театроведческой работой в Институте в 1920-1930-е годы руководил А. А. Гвоздев (1887-1939) — известный специалист в области западноевропейской литературы, театра и театральной критики. В 1914 году в газете «Речь» (№ 60) Гвоздев опубликовал рецензию на первую книжку нового театрального журнала «Любовь к трем апельсинам». В этом номере журнала была напечатана переделка В. Мейерхольда, М. Вогака и В. Соловьева знаменитой сказки К. Гоцци. Гвоздев резко отрицательно отозвался о переделке, считая, что авторы «исказили произведение Гоцци». Авторы ответили Гвоздеву открытым письмом. Этот спор положил начало знакомству Гвоздева с Мейерхольдом. Позже Гвоздев будет внимательно следить за деятельностью Мейерхольда, много писать о его режиссерских работах. Мейерхольд, в свою очередь, высоко ценил Гвоздева. История их взаимоотношений — творческая, дружеская, конфликтная, — тема особой статьи.

Возглавив в 1922 году отдел театра в Институте, Гвоздев объединил вокруг него всех работающих в Ленинграде театроведов и филологов, интересовавшихся драматургией и театром. Он и его сотрудники проявляли большой интерес к вопросам техники сцены, оформления спектакля, иконографии. Если вспомнить, что в отделе словесности В. М. Жирмунский, Б. М. Эйхенбаум, В. Б. Шкловский занимались разработкой формального метода в художественной структуре произведений, то будет очевидно, что поиски театроведов Института входили в общий процесс научно-художественного мышления тех лет.

В 1930-е годы ситуация резко изменилась к худшему. Усиление политизации культуры и искусства, навешивание ярлыков, обвинения в оппортунизме, буржуазном эстетизме, формализме, ревизионизме и Бог знает еще в чем, бесконечные проработки и реорганизации. Институт урезали, кромсали, ликвидировали ряд исследовательских направлений — изучение литературы, изобразительного искусства, кино. И, тем не менее, Научно-исследовательский: институт театра и музыки (как он стал называться), не только выжил, но и остался известен в научном мире, числился среди ведущих искусствоведческих центров в каталогах ЮНЕСКО. Однако в 1962 году его объединили с Ленинградским театральным институтом имени А. Н. Островского и превратили в Научный отдел при учебном институте. Объединение было проведено волевым решением, и как очень скоро показала практика, оказалось нецелесообразным. Объединенный институт стал называться Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии, позже получивший имя Н. К. Черкасова. Из стен Зубовского особняка, теперь уже Научно-исследовательского отдела ЛГИТМиКа, вышло много капитальных изданий по разным отраслям искусствознания. Издавалось много книг, шли международные и всесоюзные конференции по актуальным проблемам искусствознания, практиковались иностранные стажеры, рукописный фонд посещали ученые нашей страны и из-за рубежа (О рукописном фонде см.: Путеводитель по архивным фондам. Л., 1984.). И все равно отдел не занимал того места в культурной жизни города и страны, который мог бы занимать. Лишь через двадцать восемь лет после того искусственного объединения, в результате многочисленных и настойчивых хлопот коллектива Научно-исследовательского отдела в конце 1990 года в зубовском доме был вновь воссоздан самостоятельный Институт.

Ида Наппельбаум

ТОНЫЧ

Начало нашего века. Пора гражданской войны. Неустроенность, неорганизованность, неслаженность. Огромные полупустые неотапливаемые квартиры, неработающие водопровод и канализация. Железные «буржуйки» с трубами, протянутыми через всю комнату в форточку прямо на Невский проспект. Колючие овсяные лепешки вместо хлеба. Ведра с водой, принесенные на верхний этаж высокого дома из дворницкой во дворе. От всего этого, от неуюта и непонятности, единственным спасением и убежищем было — Искусство. Во всей его мощи и широте. Никогда, в иные времена, не уделялось столько времени залам Эрмитажа, Русского музея и литературным встречам, вечерам поэзии. А для меня лично были две защитные крыши: Дом искусств на Мойке — его поэтическая студия, руководимая Николаем Гумилевым, и Институт Истории искусств на Исаакиевской площади, 5, в особняке В. П. Зубова.

Вот об этом моем периоде жизни сейчас хочу рассказать. Именно о графе Валентине Платоновиче Зубове. То, очень немногое, что еще сохранила память и что исчезает, исчезает, как солнечный луч из бессильных пальцев.

Его звали в обиходе заочно — «Тоныч». Тоныч занят, Тоныч уехал в Москву, Тоныч на лекции и пр. Он, создавший в своем особняке еще до революции учебное заведение, где молодых посвящали в тайны создания изобразительного искусства во всем мире, сумел и после революции остаться на посту директора этого института. Его ум, образованность, умение ладить с руководящими людьми, умение быть нужным, полезным, заставили уважать его и ценить. A. В. Луначарский, М. Ф. Андреева, Г. В. Чичерин были покровителями всех его институтских забот.

Это был еще молодой, но уже лысеющий человек, небольшого роста, быстрый, легкий, с очень приятным взглядом светло-серых больших глаз. Он носил бархатный черный пиджак с повязанным по-художнически легким, светлым бантом. На улице зимой на нем была «крылатка» или «гоголевская шинель» — большая, черная, с широкой, закрывающей плечи и половину спины, накидкой. На голове его всегда или почти всегда была черная шапочка, «тонзурка» что ли, вроде тюбетейки, но иначе скроенная. Как я теперь понимаю, она носилась именно из-за плешины на голове. Тогда же я думала, что это или признак его графского достоинства или же примета какого-то тайного сектантства. Во всяком случае, на улице его фигура явно выделялась и привлекала к себе внимание. Тем паче — во время военного коммунизма, когда демобилизованная армия заполонила улицы города.

К сожалению, мне не пришлось заниматься у него в семинаре. Он преподавал итальянскую живопись, Возрождение. Я же увлекалась новой живописью XIX века — импрессионизмом. Моим учителем был — привлекательная петербургская фигура — художник-график Николай Эрнестович Радлов. Все его ученики, конечно, были в него влюблены, но он был недоступен, замкнут, холодноват. Изысканно одет, светски вежлив, славился как первый танцор на вечерах. Он сам и его жена, тоже художница (очень талантливая) Эльза Яковлевна и их маленькая дочка жили тут же, в кулуарах этого дворца. Зубов взял эту семью к себе, спасая от холода и неустроенности городской жизни.

Образ жизни и Зубова и Радловых был богемный, свободный. У них собирались многие люди искусства в поисках приюта. Иногда допускались и ученицы. Это были более смелые и энергичные дамы, чему я, совсем неумелая девица, завидовала.

У самого Зубова тоже, конечно, было там жилье со старинной обстановкой и даже со своим слугой, бывшим его камердинером, а ныне сторожем при Институте.

Чтобы не оборвать нить рассказа о Радловых, хочу записать, что, к сожалению, брак этот вскоре распался, у Н. Э. начался роман с художницей Н. К Шведе (она ушла от своего мужа — моряка, впоследствии адмирала флота). Эльза Яковлевна тоже ушла к другому человеку, но очень скоро заболела, заразилась скарлатиной от своей дочки и умерла. Помню похороны, и как эти двое мужчин несут ее гроб и оба плачут.

Чтобы заключить страничку о Радловых, скажу, что много лет спустя ко мне пришла их дочь — Лидочка, Лидия Николаевна Радлова, теперь уже бабушка, астроном, и мы подружились. И сейчас это мой дорогой — все же молодой! — дружок, который, приезжая из Москвы, обязательно меня навещает. Тогда мы возвращаемся мысленно к годам ее детства и моей юности. Николай Эрнестович погиб в Москве, пострадав при бомбежке их дома.

Семья Радловых в те годы в Петербурге была вообще известна и уважаема. Старик, Эрнест Львович Радлов, был директором Государственной Публичной библиотеки; второй сын — Сергей Эрнестович — известный театральный режиссер, его жена — красавица Анна Радлова — поэтесса, переводчица Шекспира. Пьесы в ее переводах шли на сценах города. Между двумя Аннами даже существовало некое соперничество за пальму петербургского первенства. Сейчас может показаться странным, что могло существовать литературное соперничество между Ахматовой и Радловой, настолько различен диапазон их творчества. Но в те годы Ахматова еще была только лириком, камерной поэтессой, ей еще предстояло в бедах и страданиях выковать свою творческую биографию, предстояло вырасти в поэта-философа. А Радлова, наоборот, растеряла себя как личность и погибла на путях военных бед. Она умерла от инфаркта в тюрьме, в лагерной больнице. Сергей Эрнестович был там же, возле умирающей.

..А в кулуарной жизни зубовского дворца царил хаос отношений, бури страстей, возникали и гасли романы. Когда я пришла впервые в Институт, то сразу оказалась окруженной какими-то сложными ситуациями, недомолвками, условным, мне еще непонятным, языком: «эробаза», «свободная любовь», «любовь — это стакан воды в жажду» и пр. Но это было общество уже старшей группы учащихся. Большинство из них — молодые женщины. Среди учащихся был один талантливый юноша, общий фаворит, чувствующий себя современным Казановой, его все звали Нума. Это у него была большая библиотека с книгами на тему «эробаза». Это он ушел от родителей, жил отдельно, а Тоныч предоставил ему маленькую комнату возле парадной лестницы в Институте. К нему приезжали друзья, и там проходили вечеринки.

Я сразу окунулась в эту новую среду, в общество молодежи старше и опытнее меня. Многие из женщин уже были замужем и умели привлекать к себе, знали, чем и как побеждать. Либо мне предстояло этому научиться, либо оставаться белой вороной, живя по-своему.

Был и голод, был и холод, но тут же были балы и маскарады. Один из них описан в книге Нины Берберовой. И еще поездки с ночевкой в Павловск. Дворец находился в ведении Зубова. И мы, учащиеся Института, устраивали вылазки туда, чем-то питались, что-то пили, гуляли. Дворцовые слуги нас размещали в служебных помещениях, так что в Павловском дворце мы стали хозяевами. Там впервые я увидела небольшой книжный шкафчик, заставленный книгами, русскими классиками. Обратила внимание, что и среди обслуги дворца интересовались литературой. И вдруг дверцы случайно открылись… оказалось, это был ряд пустых корешков от книг. Аккуратно скрепленные ряды. Зачем? А где же сами книги? Зачем, для кого эта декорация?

О Нуме хочется рассказать подробнее, отдельно. В нем сочетались серьезность отношения к науке, хорошие знания, заинтересованность в постижении материала и одновременно потребность в разнообразии впечатлений и эмоций в личной жизни. Он стремился, чтоб его «дон-жуанский» список охватил наибольшее количество «прекрасных дам». Мне кажется, он даже вел учет своим победам, намечал цель и шел к ней. Примечательно, что женщин это не смущало, не останавливало: «Пусть, мол, одна из… , но это так современно!» — «Ревность — это отсталость, мещанство!»

Со мной было иначе. Я страдала, и он это понимал. И все же я ездила с ним в Павловск, и мы, гуляя великолепным ясным осенним днем в парке, забирались в пустые, приготовленные для укрытия деревянные футляры для скульптурных фигур — богинь, и, чувствуя себя свободными, как эти греческие боги, просто целовались. Нума был привлекательный юноша — невысокий, легкий, быстрый, сероглазый, с золотистой копной волос. Когда годом позже у нас с сестрой начались литературные чтения по понедельникам, он стал их постоянным посетителем и приятелем многих наших студийцев. Через несколько лет он поехал за границу для «усовершенствования». Помню наше расставание в колоннаде Казанского собора. Он принес мне на память только что вышедшую из печати книгу портретов В. И. Ленина, выполненных Натаном Альтманом. Надписал кратко: «Нума — Иде». Я ее храню, как и его портрет работы моего отца.

Он долго писал мне из Германии. Письма были иллюстрированы маленькими фото из его жизни. Потом меня вызвали в Германское консульство: он прислал мне вызов. Но я в это время была увлечена литературой, и уже появился М. Фроман. Переписка продолжалась, пока в 1932 году не родилась моя дочь.

Одной из наиболее интересных фигур среди учащихся Зубовского Института того времени была Анна Бичунская. Интересная молодая женщина, дочь врача, известного в Петербурге; владела языками, обучалась в Швейцарии, в Лозанне. Она и ее приятельница Женя Харинова были центром того самого общества, в которое входил сам Тоныч и ряд других преподавателей Института.

В один из новогодних вечеров, на праздник в дом к Зубову были приглашены две дамы, именно Нюта и Женя. Об этом они рассказали позже. Конечно, не в парадных апартаментах, а в глубине дворца, в маленькой комнате, был приготовлен роскошный ужин. (Для этого старый слуга выносил на «барахолку» скатерти и фарфор) Огромные ковры закрывали тахты с потолка до пола, топились электропечи, торшеры и канделябры слегка освещали уютную комнату. После ужина с еще сохранившимся в погребе старым вином, дамам было предложено тащить билеты. Кто кого из кавалеров вытащит. Женя «вытянула» профессора Ж., а Нюта — Тоныча.

Это можно было бы и не вспоминать, если б не одно обстоятельство: судьба соединила эти пары на всю жизнь. После памятного праздничного вечера Тоныч часто навещал Нюту дома…

Но однажды Зубова арестовали. Тяжкая участь выпала ему. Этот период жизни он описал в своей книге.

Нюта носила ему передачи, бегала к прокурору, простаивала в очередях и канцеляриях. Как-то я встретила ее на Литейном. Она шла счастливая, раскрасневшаяся, и улыбалась. В чем В чем дело? «Тоныч только что сделал мне предложение. Мы поженимся!» — «Как сделал предложение, каким образом?» — «Вот, — у нее в руках какой-то французский роман, — посмотри». Оказывается, эту книгу она посылала Тонычу в тюрьму. Он возвратил ее и подчеркнул ногтем строки, излагавшие ей официальное брачное предложение. (О, времена были идиллические!)

Через некоторое время Зубова освободили. Готовилась свадьба. В большом белом зале. Множество народу. Длинные столы, накрытые по-графски. Все ждали их возвращения из загса и приветствовали новобрачных поднятыми бокалами. Нюта была нарядная, с цветком в волосах, но без фаты, без белого платья. Тоныч в костюме. (Для свадьбы было продано много больших портьер.) Я видела, как волновался отец Нюты.

Вскоре они уехали заграницу (позже за ними уехали профессор Ж. и Женя), Нюта стала в Париже графиней Зубовой. Но титул там не кормил. Была трудная жизнь, но все же в кругу интересов Искусства. Нам не понятно, в чем заключался их заработок. Посредники среди коллекционеров. Все-таки именно своим опытом и знанием искусства они прожили жизнь. И дружба между этими двумя парами сохранилась. От В. П. Зубова у меня осталась подаренная им в мой день рождения группа мейсенского фарфора.