«Пепел». К. Митани.
Татарский государственный академический театр им. Г. Камала.
Режиссер и художник Айдар Заббаров.

Об этом спектакле уже написала в последнем номере «ПТЖ» Лейсан Фаизова, читайте! Она смотрела «Пепел» из своего контекста (а спектакль прошит, пропитан татарскими реалиями, фактами, аллюзиями, мемуарами, ссылками и сносками), я — из своего — уже позже, в декабре. И «Пепел» Айдара Заббарова стал одним из самых сильных театральных впечатлений последнего времени. Стучит и не оставляет.

Э. Талипов (Драматург).
Фото — архив театра.

Невозможно было даже представить себе, что японскую комедию «Академия смеха», эту игру о Цензоре и Драматурге, об их соединении на почве театра, о парадоксальном поединке двух людей в тоталитарной стране во время войны можно поставить так (репертуарность пьесы, кстати, все набирает обороты, догадайтесь, почему или прочтите мою статью о спектакле Театра Ленсовета в номере 108 «ПТЖ»). Как так? Ну, например, чтобы зал ни разу не смеялся, то есть, прямо и остроумно выполнить требования Цензора: время военное, какой тут смех может быть? Не до комедий. Поставить так, чтобы — никакой смычки Художника и Власти, никакого их иллюзорного контакта, выписанного в пьесе, никакого внезапного взаимопонимания. Театр объединяет? Нееет, не стоит надеяться, слишком длинен мартиролог жертв. Сложносочиненный черно-белый спектакль Заббарова звучит яростной, обугленной песней протеста, двухчасовым поминанием всей цензурованной и уничтоженной татарской литературы, он — некролог репрессированным татарским писателям, среди которых — несомненные классики.

Пепел и смех — по-татарски одно слово. По пьесе о природе смеха, очень смешной и остроумной пьесе, Айдар Заббаров поставил совершенно не смешной спектакль — пепел.

Еще до поднятия занавеса на красный бархат проецируются изнутри динамичные тени: за занавесом истово поют Цоя по-татарски: «Я скажу одно лишь слово: „Верь!“» Так сразу закладывается сложная структура «японского» спектакля, его сценический иероглиф, одной из лейттем которого станут песни Цоя и известного татарского поэта Зульфата Хакима. Пьеса, как все помнят, это семь дней не столько творенья, сколько переработки комедии, с которой приходит к цензору Сакисаки драматург Цубаки. У Заббарова в конце каждого дня актеры Алмаз Бурганов и Эмиль Талипов резким движением снимают с себя парики, скидывают просторные обвисшие костюмы — и становятся из лицедеев молодыми гражданами, говорящими с залом. Бурганов с гитарой, Талипов за барабанной установкой — песня. Так повторяется много раз, с непременным постоянством Алмаз и Эмиль кидают в зал угли непокорных зонгов: а вдруг искры разгорятся в пламя душ, не согласных жить так же, как в тоталитарной Японии 1940 года, вдруг станет больше не согласных посыпать головы пеплом?..

Э. Талипов (Драматург).
Фото — архив театра.

Второй слой сложносочиненного сценического текста — кабаретный, казалось бы, противоречащий прямой публицистике, — вступает сразу и, кажется, совсем не стыкуется с публицистическим графичным началом «Пепла». Перед красным занавесом возникает Драматург — Эмиль Талипов. Стоя на стуле этаким бесхребетным паяцем, в круге света, похожий на персонажа фильма «Кабаре», он кривляется и ломается, сообщая, что принят закон, по которому в стране запрещено смеяться (зал, надо сказать, не смеется на эту репризу, она как будто выползла из новостной ленты…). Или вот давайте поговорим о законах в других странах… Зритель, держи хлопушку, стреляй в меня… Ха-ха, ты нарушил закон штата Алабама… Судя по всему, интермедия перед красным занавесом — одно из представлений театра «Академия смеха», в котором работает актером Драматург, написавший комедию о Ромео и Джульетте. Чистая театральность, перемена личин и гротесковая игра составят стилистику поединка Цензора и Драматурга. Они — Арлекин и Пьеро: шапочки, парики, ужимки, свисающие одежды классических театральных масок, за которыми до поры не поймешь — кто и во что играет, где тут истинное «тело». С одной стороны, они явная пара, с другой, только в конце станет понятна вся мера тотального взаимного одурачивания. Брехтианская эстетика с выходами из игры в зонги «от себя», в прямой диалог с залом давно не воплощалась так чисто, остро, почти первозданно.

Драматург-Талипов представлен паяцем с соломенными волосами в круге света. Цензор-Бурганов — странным существом в черной шапочке на просторах своего кабинета. Горбун с гардеробными плечиками вместо собственных плеч, он, как паук, лазает по большому стеллажу, вытаскивая из его ячеек пьесы, требующие цензурного запрета. Он впивается в них зубами, поскольку руки-ноги-лапки заняты у него паучьим лазаньем. Человекоподобная обезьяна, он выхватывает текст из ячейки зубами и, спрыгнув, сладострастно переворачивает его страницы только затем, чтобы совершить священное таинство мракобесия: запустить очередное произведение в смертельную машинку — шредер, перемалывающий в труху то, что только что было буквами, строчками — литературой.

А. Бурганов (Цензор), Э. Талипов (Драматург).
Фото — архив театра.

И как только первая сжеванная страница падает на пол бумажной стружкой — на сцену выходят рабочие с огромными черными полиэтиленовыми пакетами, в какие обычно заворачивают трупы (или прячут книги авторов-иноагентов в современных книжных магазинах), и вываливают из них… трупы: горы переработанной в бумажное сено литературы, устилая пол останками рукописей. Белые сугробы бывших фраз и абзацев заполнят сцену и будут расти по ходу дела: цензурный шредер работает не переставая, и каждый новый мешок будет свидетельствовать — погибло еще столько-то…

Эти «снега», по которым топчутся герои, прекрасны и страшны. Черно-белые персонажи Цензор и Драматург месят мертвую белизну останков слов, вязнут в них ногами, а когда превращаются в людей — молодых отличных артистов Бурганова и Талипова — и готовятся запеть протест, на заднике возникают фамилии татарских литераторов, которые стали жертвами цензурного насилия. Звучат их воспоминания. Амирхана Еники (о запрете писать), Гаяза Исхаки (о том, как хотел поехать в Петербург и застрелить царского цензора Смирнова), Габдуллы Тукая (о преследованиях после запрета стихотворения), Адлера Тимергалина (как жгли запрещенную литературу на кострах во дворе школы и как скоро стали преследовать его)…

В финале спектакля по белому арьеру движется нескончаемый список репрессированных, уничтоженных, цензурованных, притесненных писателей. О каком контакте с властью может идти речь? Айдар Заббаров тверд: компромисса с цензурой быть не может. Есть черное и есть белое, и даже изобразительно Заббаров лишает спектакль полутонов. Карим Тинчурин, репрессированный и погибший, не оставивший воспоминаний, представлен выдуманным монологом: «Вы слышали звонок? Та-та-та-та-та-та-та… Это ведь из „Голубой шали“, это визитная карточка театра Камала. Я ее написал. В день премьеры зрители полчаса аплодировали, не давали закрыть занавес! Полчаса! А через двенадцать лет и „Голубая шаль“, и другие мои произведения были уничтожены и разлетелись в небо, как пепел»…

А. Бурганов (Цензор).
Фото — архив театра.

В продолжение темы спектакль прошит еще одним игровым, но бескомпромиссным лейтмотивом. В конце каждого дня Драматург совершает воображаемое убийство Цензора. Уходя, он стреляет, поджигает, душит. Хотя бы в воображении — облить бензином Цензора и поджечь бумажные сугробы… И вот они уже пылают огнем… А теперь — песня.

Итак, черно-белые песни, история репрессий, масочная театральность, отсылающая к игровым архетипам, воображаемые убийства. Очень четко и внятно соединяется как будто несоединимое, причем соединяется в согласии с высоким изобразительным вкусом, точным ритмом, актерским азартом (в присутствии Цоя попробуй расслабиться и быть аритмичным!).

Да, Цензор на Пятый день начинает подыгрывать Драматургу. И, репетируя сцену из комедии, надевает эластичную маску, превращаясь в Фантомаса, в истукана с лысой башкой. Театр обнажает суть — так, по крайней мере, кажется: играющий Цензор — теперь явное чудовище. И хотя наступает момент, когда герои жмут друг другу руки и Драматург будто расписывается в конформизме (а ведь есть театры, которые закрылись…), и признается, что вот так, путем уступок, он борется с властью, — это все иллюзии возможного контакта. Как раз тут театр заканчивается, Цензор перестает говорить искусственным басом — и выясняется, что Драматург до сих пор велся на провокацию. Да, театральную, власть умеет лицедействовать. Но теперь Цензор «обнажается», он вынимает из-под пиджака плечики, надевает черные очки и заявляет, что арестует Драматурга как государственного преступника. То есть, не только Драматург придуривался и корчил смешные рожицы — паяц от власти, Цензор тоже играл все это время в свой театр, два лицедея морочили друг друга…

Да, Цензор все-таки не арестовывает Драматурга, он говорит ему: «Можете идти». Но куда? У того одна дорога — в смерть, он уже получил повестку на фронт, и Цензору незачем его арестовывать, и так убьют. Но что же станет с театром «Академия смеха»? «Он станет пеплом…» — отвечает Драматург. Никакого примирения их, никакой грусти, никакой дружбы… Один — убийца творчества, другой — творец.

Э. Талипов.
Фото — архив театра.

Заббаров ставит спектакль без относительностей, выговаривая все смыслы. В финале, уже как бы уйдя, Драматург-Талипов садится за барабаны и поет. Если не путаю, звучит песня на слова репрессированного татарского поэта ХХ века Хасана Туфана. На заднике плывет мартиролог сгинувших, отсидевших, погибших, а в снегах своих преступлений застрял урод, горбатый карлик в черной шапочке, одинокий крошка Цахес…

Горячий зал глотает комок, застрявший в горле: это не должно повториться! Душат слезы, ярость, ненависть к тем, кто преследовал и душил, этим человекоподобным обезьянам, в любые эпохи хватающим гнилыми зубками белые листы рукописей, чтобы превратить их в черный пепел.

Весь спектакль — как черно-белый негатив, перевернутая реальность, пленка, на которой пепел сгоревшей литературы выглядит белыми облаками… А, собственно, так оно и есть.

И не дай бог оказаться в стране запрещенного смеха и бешеного шредера…