«Хочу в Париж». Инсценировка и авторские тексты Маргариты Зайчиковой по мотивам одноименного рассказа Михаила Веллера.
Городской драматический театр Нижневартовска.
Режиссер и художник Вячеслав Зайчиков.
Моноспектакль Евгения Наумова.
«Я вспоминаю о Париже, в котором никогда не был. В этой балке — и о Париже! Это на каком-то другом свете… И есть ли этот Париж? Не исчез ли и он из жизни?» Это слова из «Солнца мертвых» Ивана Шмелева. В его страшной прозе о гражданской бойне Париж — «призрачный город», которого нет. Пропал, растворился. Весь прежний мир исчез. Неужто Париж мог остаться?..
«А есть ли он, этот Париж?» — этот вопрос задавали себе русские писатели, русские артисты и вообще все русские люди, которые прочитали хоть одну французскую книгу или увидели хоть один французский фильм. Что этот проклятый Париж делал с нами — душу переворачивал. Хотелось его увидеть до боли, до скрежета зубовного. Увидеть — ну и умереть, по известной всем формуле. Наверное, он олицетворял какую-то совсем другую жизнь, которая казалась такой невозможной, что ее как бы и не было вовсе.
Об этой несбыточной мечте советского человека сыграл свой моноспектакль «Хочу в Париж» Евгений Наумов (Нижневартовск, Городской драматический театр) на российском фестивале «Монофест» (Пермь). Спектакль стал лауреатом первой степени. И когда председатель жюри Павел Руднев вместо названия спектакля засвистел начало знаменитой французской мелодии, зал сразу узнал и зааплодировал.
Режиссер спектакля Вячеслав Зайчиков и Евгений Наумов выбрали для работы ранний рассказ Михаила Веллера «Хочу в Париж!» Поскольку Зайчиков замечательный театральный художник, то он спектакль и оформил. Такое случается редко. Моноспектакль, как правило, жанр бесхозный. Артисту трудно найти режиссера, но еще труднее — художника-сценографа. Здесь все сошлось. В нижневартовском Городском театре вообще давно воспитан вкус к камерной сцене и моноспектаклям. А Евгений Наумов — из тех редких артистов, которые имеют право на соло.
Сцена из спектакля.
Фото — архив «Монофеста».
Этот спектакль играется с помощью трех табуретов разной высоты. С помощью серой ровной стены (не будем объяснять метафору?), с помощью пустого светлого квадрата, в котором никакой Париж не вырисовывается. С помощью иногда открываемой двери, за которой брезжит какая-то другая жизнь. Ну и еще с помощью гитары… Вот, пожалуй, и все. Хотя нет. Это перечисление предметов ничего не объясняет.
Жизнь начинается, когда выходит артист. Он рассказывает, играет, проживает вполне советскую историю о том, как мальчик увидел в кино «Трех мушкетеров» и заболел болезнью, которая по-русски (странно?) называется ностальгия. Провинциальный мальчик из богом забытого городка заболел тоской по родине. По той родине, которую он выбрал себе сам. В течение часа с небольшим Евгений Наумов вместе с героем Дмитрием Кореньковым прожил целую человеческую жизнь, обычную жизнь советского человека. Школа, ПТУ, армия, техникум, фабрика, женитьба, квартира, дети, тоска, пьянство, пенсия… Но в этой серой обыденности у его героя была Франция. Мечта о луковом супе и о лягушках, о пене женских кружев и о парижском шике. О песнях Монтана, Азнавура и Дассена. И, конечно, о мушкетерской чести, ведь с нее все и началось. Один за всех — все за одного!
Потрясение от фильма, а потом от книги привело к тому, что человек всю жизнь мечтал о Париже. Он узнал об этом городе все. Наверное, это только советские дети так зависели от прочитанных в детстве книг. Кроме книг ведь ничего не было. Кино только изредка. И мы, читающие дети советской страны, были ударены любимыми книгами, как электрическим током. Кто-то бредил Испанией. Кто-то — Италией. Кто-то на всю жизнь полюбил негров, оплакав бедного дядю Тома. Поехать никуда было нельзя. Потому что мы были в одном лагере, а все эти чудесные страны — в другом.
Спектакль получился смешной, печальный, а в финале трагический. Наумов легко устанавливает контакт со зрителями. Они подпевают, подсвистывают, смеются, грустят… С какой-нибудь симпатичной девушкой Евгений станцует несколько тактов, кому-то предложит бокал красного вина. Люди постарше узнают себя сразу. Переживают свою жизнь, тяжело насупившись, иногда смахивают слезу.
Это удивительное чувство причастности к той жизни, которую артист творит на сцене, устанавливая доверительно короткую дистанцию, подсказывая единственно верную исповедальную интонацию. В спектакле (редкий случай для этого жанра) у артиста есть точно найденный партнер: все зрители. Поэтому после спектакля кто-то утирает слезы, а кто-то задумчиво уходит, кто-то дарит цветы, а кто-то (молодые) хочет поговорить о жизни. Почему нельзя было просто взять и поехать в Париж? Денег подкопить и поехать… Среди зрителей начинаются разговоры, старшие объясняют и медленно расходятся.
Сцена из спектакля.
Фото — архив «Монофеста».
Евгений Наумов в этом спектакле предстал как артист универсальный. Ему, мужчине огромного роста и атлетического сложения, мастеру спорта по ушу, поразительно удаются странные, чудаковатые, немного неуверенные в себе герои. Дар его — лирико-комедийный. Внешность — социального героя. Это создает поразительный контраст везде, где он играет. И он удивительно умеет располагать к себе. Ему начинаешь доверять сразу, с первой минуты его пребывания на сцене. Потому что он предельно серьезен, никогда не смешит, и ты не понимаешь, где расстояние между ним и ролью. Иногда это бывает очень смешно, иногда очень грустно.
В этом спектакле его герой, проживший перед нами всю свою небогатую событиями жизнь, уже перед пенсией узнает, что на фабрику пришла путевка в Париж. Просто невозможно смотреть на то, как истаявшая мечта вдруг снова манит героя. Как неловко и стыдно он падает на колени и умоляет отдать ему эту пришедшую в профком путевку, просит так, что за него становится страшно. Кажется, что он прямо сейчас умрет. А перед ним стоят всего лишь три табурета, и их ножки направлены на него, как дула. Его сборы в Париж, все эти хлопоты с характеристикой, которая возникает на огромном полотне со всеми печатями и со всеми непристойными, оскорбляющими достоинство человека параметрами, а ведь надо еще и приличный пиджак «достать», и туфли румынские…
И ты все время боишься, что он не долетит, умрет по дороге, так бешено колотится его сердце, так перехватывает наше дыхание. И вот он срывает этот занавес с характеристикой, а за ним — французская мелодия, а за ним — Эйфелева башня из тех же трех табуретов, и он расставляет по сцене знаки «своего» Парижа — пирамиду Лувра, Мулен Руж, Триумфальную арку, крошечные, кукольного размера, и от этого сжимается сердце. А его — на кладбище Пер-Лашез, а его — в музей Ленина на улицу Мари-Роз. Когда он, священнодействуя, пробует настоящий луковый суп, зал разражается аплодисментами. Наверное, потому, что ликующее счастье сияет на его лице. И невозможно не порадоваться этому счастью.
Сцена из спектакля.
Фото — архив «Монофеста».
И вот заканчивается поездка, после которой действительно можно только одно — умереть, потому что жизненная задача выполнена. А может, остаться? С его-то почти парижским произношением, выученным с учительницей, которая никогда не бывала в Париже, по учебникам, которые написали люди, тоже не бывавшие в Париже… Но почему несколько раз мелькнул на экране, где-то сбоку, силуэт Эйфелевой башни, и как будто бы за колючей проволокой? Или показалось? Нет, снова мелькнул…
Финал рассказа и спектакля резко меняет ракурс зрения. Из очень узнаваемой житейской истории, смешной, печальной, но понятной, Веллер сделал невероятный, почти сюрреалистический прыжок. Вслед за ним этот прыжок делает и артист. Его герой слышит русскую речь переводчика и шофера, видит крышку канализационного люка с надписью «Кемерово». И Эйфелева башня никак не тянет на триста метров. И особняк, где закончил свои дни Мирабо, оказался из папье-маше. И речь одетых по-парижски людей перевита привычным русским матерком…
Декорация. Все — декорация, гигантский театральный задник: с крышами домов, кронами каштанов… Этот переход из быта в разреженный воздух трагедии происходит так внезапно и так естественно, что ты не успеваешь понять, что же произошло. Да тебе и не объясняют этого. Были же знаки. Не понял?
Наумов играет этот поворот так же естественно, только видно, что история его героя, Дмитрия Коренькова, закончилась. А артист Евгений Наумов медленно собирает разбросанные остатки Парижа, выливает на них остатки абсента, щелкает зажигалкой… И ровный розовый свет озаряет переломанные части Эйфелевой башни. «Не было никакого Парижа на свете. Не было никогда и нет».
Эта фраза принадлежит не только Веллеру. Наверное, она о тех, кто вдруг почувствовал резкую боль в сердце и понял: ничего уже не переменить. Париж, может, и есть. Но он где-то в другой, не нашей жизни. Можно и поехать туда, но споткнешься на какой-нибудь апельсиновой корке и увидишь до боли знакомый кемеровский канализационный люк или еще что-нибудь. Не для тебя он, этот Париж.
И вспомнишь Ивана Шмелева, безумно вглядывавшегося в крымский пейзаж: «Нет никакого Парижа и Лондона, пропал и Париж, и все».
Да уж, хотелось бы посмотреть спектакль… У нас с Парижем и впрямь — и театральные истории, похожие на жизнь, и жизненные, похожие на театр… Моё путешествие века — в Париж — так и состоялось, как в театр. И вот с элементом театрализации всё можно пережить очень светло — даже Париж. И восхититься. И умирать не надо. И кемеровский люк от канализации уходит за скобки…
Спектакль сыгран на трех табуретках.
Его режиссер Вячеслав Зайчиков, сценограф, график и живописец, работающий как маленькая бесперебойная творческая электростанция, всегда отличается чувством юмора: увиденные в сельмаге стиральные доски с их волнистой поверхностью становятся коллажами на темы всех морей мира, деревянная рама каждой – пляжем с отдыхающими, а разрисованные лопаты – портретной галереей российской семьи… В основном, все это украшает сменно-переменные экспозиции на стенах Нижневартовского Городского театра, но вот традиционный ханты-мансийский праздник Вороны превращен в элегантную черную книжку с графическими картинками на черном фоне, причем каждую можно вырвать и послать-подарить как отдельную открытку в виде воронова крыла…
Но если в живописи Зайчиков неуемно многоцветен и жанрово ярок, то в режиссуре на малой сцене он – минималист, о чем уже свидетельствовал несколько лет назад убойно смешной спектакль «Урожай» по П. Пряжко.
«Хочу в Париж» по рассказу М. Веллера тоже минималистичен. Но остроумец Зайчиков как бы материализует, овеществляет фигуры речи. «Сыграть спектакль на трех табуретках»? Хорошо, три разновысокие, грубо крашенные серые советские табуретки будут единственным антуражем и полноправными партнерами Евгения Наумова в этом моноспектакле, тем более, что его герой Кореньков после Нижнеречинского ПТУ работает мастером по мебели (и, рассказывая о девушках, он будет гладить ноги табуреток…) «Приоткрывшиеся возможности»? И, действительно, приоткроется дверь в фойе, в другое пространство, где нас нет, и луч света посулит герою путевку в вожделенный Париж… Профком не даст – и дверь с треском захлопнется.
Здесь еще есть шутки, свойственные театру, например, огромная простыня с характеристикой героя на выезд за границу, придуманная не Веллером, а режиссером: там и полученная премия за усовершенствование дырок при производстве детских пирамидок, и имена детей А. Коренькова. Как мог назвать их галломан? Конечно, младшие Кореньковы Эдит и Пьер. Есть и упоминание об удачно сыгранной в самодеятельности роли Сирано (эту роль прекрасно играет сам Евгений Наумов).
Но дело не в шутках. Я давно не видела спектакля такого открытого лирического отчаяния по проходящей, никогда не воплощенной, всегда пропущенной жизни, по недостижимой мечте, любой мечте о свободе, которую до некоторой степени воплощает для русского человека слово «Париж».
Герой прекрасного артиста Евгения Наумова, простой советский парень, увидевший в детстве фильм «Три мушкетера» (на заднике возникает туманный квадрат мерцающего экрана) и заболевший «другой жизнью», свободой и ее родиной Францией, всю жизнь мечтает попасть в Париж. Киноэкран, уменьшившийся до размеров форточки, тихо тлеет всю его жизнь, пока Кореньков учит французский, женится, копит деньги, стареет, тратит накопленное, пьет и тихо сожительствует с учительницей французского, тоже не бывавшей в Париже…
Это не только рассказ о судьбе советского человека – вне точных дат (сколько их/нас знало Париж по книжкам лучше самих французов и могло с закрытыми глазами пройти набережными и бульварами…). Это рассказ и о нынешнем времени опускающегося железного занавеса, особенно если жить не в Москве, а в России, в частности – в Нижневартовске, где –ни до консульства не доехать, чтобы сдать «пальчики», ни денег на поездки нет: нефть течет в Москву, минуя кошельки местной интеллигенции…
Конечно, этот рассказ о необходимости и одновременной пагубности недостижимой мечты Вячеслав Зайчиков ставит и о себе (приезжая в Нижневартовск, изумляюсь его осведомленности, начитанности, он всегда в курсе всего, что происходит в театрах страны, о чем пишут, жадно ловит новости «из Парижа»), ставит и о своих друзьях – настоящих подвижниках, основавших здесь 20 лет назад профессиональный театр, воспитавших прекрасную труппу. И вот 20 лет спустя можно понять, в чем и среди кого прошла жизнь (висят в фойе лопаты с портретами населения…). Но этот спектакль и про каждого, у кого «жизнь прошла, словно и не жил», ае если географически он ближе к Европе… Просто каждый второй из нас живет не там, где хочется… И не так.
Евгений Наумов-Кореньков (а текст Веллера присвоен как монолог от первого лица), крупный, добродушный увалень, с первой минуты общается с залом, как с родным человеком (и девушка в первом ряду похожа на одноклассницу). Есть в мощной трагикомической органике артиста Наумова эта способность – присвоить роль и расположить к себе зрителей с первой секунды. Причем располагает Наумов, а жить на сцене сразу начинает Кореньков. И дальше этот минимальный зазор между актером и ролью проявится только во внутреннем отношении: Кореньков будет наивен, нелеп, романтичен, смешон, трогателен в этой своей пожизненной муке – увидеть Париж. Он будет неправильно варить луковый суп и давиться им, его здоровый русской организм не примет вареных лягушек, но он будет знать столицу Франции лучше любого парижанина.
Любовь к дальнему, характерная для русского человека и сформулированная Бердяевым, тут явлена в полный рост. Поет Ив Монтан…
И его пустили. Потому что, уже пенсионер, Кореньков упал на колени перед профкомовскими начальниками с последним – мороз по коже: «Христом богом умоляю, пустите, дайте путевку!»
И его пустили.
Увидеть Париж и умереть? И мир сорокалетних грез овеществился, человек узнал то, что и так хорошо, лучше экскурсоводов, знал… Ах, как Кореньков-Наумов ест настоящий луковый суп, узнавая его вкус, в последнюю свою парижскую ночь! И как же мы живем, если счастье жизни способно уместиться в мисочку с похлебкой, о которой столько читано? Или это нормально? Я ж говорю – лирический спектакль, про всех…
«Я жгу Париж» назвался давний революционно-утопический роман Б. Ясенского (из Парижа выслали, в СССР расстреляли). И в финале Кореньков, то ли сошедший с ума, то ли реально не вернувшийся из Парижа, то ли так и не ездивший никуда, а сущесвтующий в поприщинском двоемирии, – в общем, Кореньков рушит сложенную недавно из табуреток Эйфелеву башню, складывает костерок из всего нехитрого сценического реквизита, поливает все это абсентом и поджигает: гори она синим пламенем, мечта эта…
Он жжет Париж. Так лучше, легче. И можно пойти в Нижнеречинский/Нижневартовский досуговый комплекс «Ольгино», где для развлечений постоены русские терема, вдоль которых выставлены танки, чебурашки, хрюши, печкины, живые олени, верблюд и указатели до Берлина и до Солнца – полный набор для производства компота национального самосознания… И там, между теремом и танком, за шашлыками, провести остаток отечественной жизни. Безо всякой недосягаемой мечты. И, кстати, задуматься над висящим указателем километража… почему-то до Луны. Стоять так, глазеть и не знать, что способы быстрого достижения Луны когда-то лихо придумал француз Сирано де Бержерак. Тот самый, которого играл в самодеятельности А. Кореньков, сыгранный блестящим профессионалом Е. Наумовым.