Арабов для меня существовал в двух ипостастях.

В одной — как ближайший соратник Сокурова, написавший сценарии почти ко всем его игровым фильмам. Началась эта связь со ВГИКа, где они оба учились на два года позже меня. Не могу уже вспомнить, когда и где впервые встретился с Юрой. Но незабываемо впечатление от фильма «Одинокий голос человека». Положенный на полку и запрещенный, он был легендой ВГИКа; как ни странно, там же устроили его закрытый показ, на который мне, учившемуся тогда в аспирантуре при этом богоугодном заведении, удалось попасть. Рядом со мной сидел Мераб Константинович Мамардашвили, а через стул — Ливия Александровна Звонникова. Первый преподавал у нас философию, вторая — литературу. Она совершенно по-новому открывала своим студентам опальных русских писателей ХХ века, а одним из ее любимых был Андрей Платонов. Под влиянием и патронажем Звонниковой вызрел замысел «Одинокого голоса человека», а Юру Арабова связала с его любимым педагогом дружба на несколько десятилетий. Оба ушли из жизни в одном и том же 2023 году.

Юрий Арабов.

Вообще-то удивительный феномен представлял собой ВГИК той поры — конца 1970-х — начала 1980-х годов. Тот же «Одинокий голос человека» не был засчитан руководством института в качестве дипломной работы. Ректор Виталий Ждан отдал приказ его смыть, плёнка подлежала уничтожению. Но, по свидетельству оператора картины Сергея Юриздицкого, «мы его украли: забрали сначала позитивы, а потом я пошёл на склад негативов, переложил негатив в коробки от каких-то своих срезок по чёрно-белым работам и вынес. И никто не кинулся искать фильм. Он хранился у меня много лет, пока его не удалось выпустить на экран».

ВГИК был замечателен присутствием нескольких преподавателей, которые никак не соприкасались с идеологией. Они были высокими профессионалами, блистательными лекторами и абсолютно независимыми в своих суждениях и поступках личностями. Это — читавшие зарубежную литературу Владимир Яковлевич Бахмутский и Ольга Игоревна Ильинская, у них как раз и училась более молодая Звонникова. Это — преподававшая изобразительное искусство Паола Дмитриевна Волкова, потом к этим богам вгиковского Олимпа присоединился Мамардашвили. Они щедро дарили студентам не только знания, но и свой личный человеческий опыт, между делом вытряхивая из наших голов совковую пыль. Мы вместе с педагогами курили в перерывах, а иногда и в аудитории, продолжая обсуждать учебный материал или новые фильмы. Встречались и «на дому» за рюмкой водки. Вспоминаю это время и это место как некий Эдем, почти платоновскую академию, дарившую общение, лишённое всякой корысти и пошлости. Вот эта атмосфера во многом сформировала Юру Арабова. Прошли годы — и он стал таким же уникальным педагогом во ВГИКе — увы, кажется, последним. И воспитал многих достойных учеников, талантливых кинодраматургов.

Чтобы понять значение «Одинокого голоса человека», надо иметь в виду, что эпоха позднего застоя была антиисторичной. Несмотря на исключения в лице Климова, Германа, Шепитько, да и Тарковского в «Зеркале», в целом в кинематографе возобладал легковесный подход к истории, он ассоциировался с молодым тогда Никитой Михалковым. Его фильмы — образцы профессиональной виртуозности, изящества, легкости жанровых переходов: история как мелодрама или как приключение, или как «ретро» — самый модный стиль времени. Его можно пересадить на чужую, например, американскую почву — как сделал это Андрей Кончаловский, старший брат Михалкова, взяв за основу ту же повесть Платонова «Река Потудань» и насытив ее элементами фрейдистского нуара. Даже бывалых зрителей шокирует сцена в «Возлюбленных Марии»: герой, измученный лихорадкой, борется с ползущей по нему крысой, которая забирается ему прямо в рот, наполовину скрываясь в нем. И тогда он конвульсивным усилием хватает животное и бьет об пол, творя кровавое месиво… Разительный контраст с тем, как целомудренно показаны переживания Никиты в «Одиноком голосе человека».

И здесь трудно отделить одну от другой заслуги Сокурова и Арабова. Уже в драматургии было заложено то ощущение тяжелой поступи истории, которое подавляет героев, лишает их силы, обескровливает и перемалывает в пыль. Уже здесь, через интимный платоновский сюжет проглядывает основное качество сценарной прозы Арабова — глубина погружения в человека как объекта и субъекта опасных исторических экспериментов. Отсюда тянется нить к дальнейшим совместным работам с Сокуровым; их творческий союз длился многие годы — даже если с какого-то момента, как в любом подобном тандеме, стали проявляться разногласия и противоречия. Плодами многолетнего сотрудничества стали фильмы «Скорбное бесчувствие», «Дни затмения», «Спаси и сохрани», «Круг второй», «Камень», «Мать и сын». Затем последовала блистательная «трилогия тиранов» — «Молох», «Телец», «Солнце» и примыкающий к ним «Фауст». Все эти картины получили большой международный резонанс, «Молох» был удостоен приза Каннского фестиваля за лучший сценарий. Арабов — единственный наш соотечественник, ставший обладателем этой награды. Его имя как сценариста стоит в титрах 39 фильмов и мини-сериалов. В них он демонстрировал чрезвычайно разнообразную писательскую технику и неизменно высокую культуру драматургии. Успешно работал с такими разными режиссерами, как Олег Тепцов («Господин оформитель», «Посвященный»), Александр Прошкин («Николай Вавилов», «Доктор Живаго», «Чудо»), Павел Лунгин («Дело о „Мертвых душах“»), Николай Досталь («Завещание Ленина», «Монах и бес»), Андрей Прошкин («Орда», «Орлеан»), Кирилл Серебренников («Юрьев день»), Андрей Хржановский («Полторы комнаты, или Сентиментальное путешествие на родину», «Нос, или Заговор „не таких“»). Кинематограф был предопределен Арабову в качестве профессии самой судьбой от рождения: его мать, крымская гречанка, работавшая помощником режиссера на киностудии Горького, познакомилась с отцом будущего сценариста на съемках картины «Васса Железнова» Леонида Лукова.

В 1986 году, на волне перестроечного Пятого съезда кинематографистов, я был назначен председателем Конфликтной комиссии, которая занялась снятием с полки запрещенных фильмов. «Одинокий голос человека» стал одним из первых. Помню, как на афишах этой картины писали: «Кино не для всех, только для умных и понимающих». Тогда люди тянулись к высокому и небанальному. Пройдут годы, и Арабов с горечью скажет в интервью «Новой газете»: «Произошло вторжение масскульта в культурное пространство. Масскульту свойственно насилие, масскульту свойственен парад насилия аттракционов, связанных с кровью, связанных с убийствами, со всем тем, что имеет жанровую основу детектива, триллера и т. д… Раньше у нас при советской власти было очень жесткое ограничение: у нас была классическая культура, это Пушкин: „Вновь я посетил…“, „Мой дядя самых честных правил…“ Я помню, как по телевизору какой-нибудь, ну я не знаю, Ираклий Адронников или кто-то еще делали целые большие передачи о Лермонтове, о Пушкине, и через них шла не только скука, мы изнывали все от скуки, мое поколение, но через них шли поверх барьеров вот эти важные гуманитарные вещи о том, что, грубо говоря, убивать и воровать нехорошо. Сейчас же убивать и воровать стало обычным делом, которое есть на поверхности культурного процесса. И, скажем, молодых очень жалко, потому что ну не достает гуманитарного образования. И поэтому какой тут может быть антидот?»

Тогда, в середине 1980-х, казалось, что он есть. Арабов и Сокуров были приглашены в Союз кинематографистов, в этот период мы особенно тесно общались. С Юрой — еще на худсоветах мосфильмовского объединения «Дебют», куда мы оба входили. Уже там я обнаружил немного другого Арабова, совсем не отвергавшего масскультуру. Он, в отличие от Сокурова, любил не только «заумное» и «элитарное» авторское кино, а увлекался жанром — фантастикой, мистикой, эксцентрикой и гротеском (они порой просачивались и в сокуровские фильмы). Впрочем, этот «другой Арабов» уже давно и вполне независимо существовал — только не в киношном, а в литературном мире. В те же самые 1980-е годы он был одним из лидеров течения метареализма в российской поэзии и организаторов неформального клуба «Поэзия» в Москве. Выпустил несколько поэтических сборников, среди которых «Автостоп», «Ненастоящая сага», «Простая жизнь», «Воздух». Его романы «Биг-бит» и «Флагелланты» внесли свою оригинальную свежую краску в литературный пейзаж эпохи.

Он был чуток к звучанию современности, как «метареалист» и «постмодернист», насквозь ироничен в своих стихах. «Я не был никогда в Австралии, где молоко дают бесплатно… Я не был никогда во Франции и даже в Швеции (уж где бы!), а был — в чудовищной прострации, когда я вспомнил, где я не был… Я не бывал, к тому же, в Греции, где моих предков съел шакал…». Он в самом деле не был опытным путешественником, в чем я убедился, оказавшись с ним однажды на кинофестивале в Хайфе и совершив незабываемую поездку по Израилю. Юра был невероятно интересным собеседником — умным, глубоким, но без всякой зауми и пафоса, с очень оригинальным, иногда черным чувством юмора. Он сполна проявил его в одной абсурдистской ситуации, которая, при отсутствии этого чувства, могла нас навсегда рассорить. В газетном репортаже с Каннского фестиваля совершенно непонятно откуда появилась фраза, которую я не мог бы написать даже под пыткой или в состоянии глубокого опьянения: «Трудно представить себе что-нибудь менее соответствующее традиционным представлениям о хорошей внятной драматургии, чем „Молох“ с его конспективно намеченным сюжетом, аморфными характерами и обрывочными диалогами». И это было помещено на первой полосе газеты в материале об итогах Каннского фестиваля, где сценарий «Молоха» выиграл приз в труднейшем конкурсе! Все мои попытки расследовать, кто же и зачем вдул в мою статью этот нелепый оскорбительный пассаж, не увенчались успехом. Когда я рассказал об этом Юре, мне показалось, что он не совсем поверил (да я бы не поверил и сам!), однако философски сказал: «Все мы живем под каким-нибудь молохом. Такова наша планида». Юмор юмором, ирония иронией, но чем дальше, тем более настойчиво его клонило к духовным и религиозным исканиям, к вечным вопросам бытия. В нем органично соединялось то и другое. В последние годы, когда он уже был тяжело болен, мог сказать с усмешкой: «Хожу с одним зубом, какой смысл добавлять?».

Где-то я прочел Юрины слова о том, что целью его жизни было найти своего Бога, а если найдет, то тогда не страшно и умереть. Хочу думать, что он нашел этого своего Бога. Уход Арабова — огромная потеря. Скромность и человеческая порядочность побуждали его держаться в тени, но сейчас ничто не мешает сказать, что он был одной из ключевых фигур отечественной культуры последних десятилетий.