«Профессор» — так почти всерьез величали Валентина Александрова коллеги, участники Уральской лаборатории художников и режиссеров. Было это в Свердловске в 1970-е годы. Руководил лабораторией Владимир Курочкин, главный режиссер Театра оперетты, а всей организацией занималась Алла Кернер, ответственный секретарь ВТО. Вместе со мной здесь были театральные художники — Яков Корсунский, Леонид Рошко, Владимир Смелков, Зоя Малинина, Александр Казначеев, Олег Петров, Владимир Жуйко, Станислав Иванов, Сергей Александров; режиссеры — Тенгиз Махарадзе, Роман Виндерман, Владимир Штейн, Людвиг Устинов, Виктор Шрайман, Александр Титель, Анатолий Морозов и… простите меня те, кого не вспомнил. Приезжали известные режиссеры, художники, критики из Москвы и Ленинграда — Михаил Левитин, Татьяна Сельвинская, Анатолий Смелянский, Зиновий Корогодский.

Мы представляли эскизные проекты или готовые спектакли и вместе их обсуждали. Уровень разбора был очень высокий, прямота высказываний — беспрецедентная. Для меня это была следующая ступень учебы после института. Чего стоило, например, такое замечание Вали, не помню, кому адресованное: «Да вы не думайте, он хороший художник, просто он не в курсе дела». Или как мне досталось после просмотра «Божественной комедии» Исидора Штока, где Виктор Шрайман предложил мне создать рай в виде советского парка культуры и отдыха. «Марик, — сказал Валя, — дай мне слово, что больше никогда не будешь ставить на сцене гипсовые скульптуры». И ведь не ставил.

А как мы помогали друг другу! Приезжают Рошко с Александровым на выпуск «Мушкетеров». Поезд из Челябинска в Магнитогорск приходит утром, а спектакль вечером, и много чего не доделано. Тут же оба включаются в работу. Не помню, что конкретно досталось Лёне, а Валя писал письмо де Тревиля королю. И начал его словами: «Опять — 25!». Кстати, встретился с моей мамой, которая была командирована из Питера для росписи кружев (а все оформление состояло только из разных кружев). У мамы, художника по росписи театрального костюма, работавшей в театральном комбинате, Валя проходил практику. Мама его сразу узнала, и встреча была радостной для обоих. Мне тоже как-то довелось помочь Вале в Челябинской драме. В театре не оказалось скульптора, а я как раз подвернулся и вылепил из глины голову какого-то римского полководца с мощной шеей.

А за «Мушкетеров» Вите Шрайману тоже досталось от «профессора». Спектакль решался как кукольный, и кружева были той реальной сетью, в которой запутываются герои (с плетения их кардиналом и начинался спектакль). Но потом Шрайман отошел от первоначального замысла и стал активно включать в действие «живой план». Спектаклю это пошло на пользу, но кружева «зависли», стали оформлением, а не действующим лицом. Это-то всерьез и рассердило Валентина. Я больше никогда не видел его таким грозным.

В Челябинске мне дважды удалось побывать на его спектаклях в студенческом театре «Манекен». «Белый пароход» по Чингизу Айтматову меня поразил не изобразительным, а образным строем сценографии. Какое при этом возникает подлинное существование артиста! А перед премьерой по «Двум стрелам» А. Володина режиссер Анатолий Афанасьевич Морозов попросил актеров спуститься в зал и обратился к ним с такою речью: «Посмотрите на сцену. Здесь та декорация, которую вы в спектакле уже не увидите — и точка зрения не та, да и заняты будете другим. Впитывайте этот образ сейчас, вот таким его увидит зритель. Постарайтесь почувствовать то, что создал художник, чтобы работать с ним заодно». За точность текста не ручаюсь, но в передаче смысла не соврал.

На собственной выставке в Челябинске.
Фото — архив семьи.

В конце 1980-х мы не сговариваясь, почти одновременно вернулись в Питер. Мне выпала честь стать главным художником вновь создаваемого Николаем Беляком «Интерьерного театра», а Валентин связал свою жизнь с интереснейшими проектами на Леннаучфильме, продолжая при этом ставить спектакли на Урале — в Челябинске и Златоусте. Вскоре умерла Лариса, первая жена Вали, и он долго жил бобылем. Наконец, слава Богу, появилась Любовь, и жизнь стала налаживаться.

Валя с Любой всегда бывали на наших премьерах, несколько раз снимали мой спектакль, а мне удавалось видеть почти все их чудесные киноработы. И была одна персональная выставка на Фонтанке. Вале удалось собрать в основном новые работы, которых я не видел, в одно цельное, мощное высказывание. Это была выставка настоящего зрелого петербургского мастера. Последнее время Валентин увлеченно работал над «Ревизором». Надеюсь, что эта работа все же будет реализована, несмотря на столь поспешный уход художника.

Для меня он был полной неожиданностью. Зашел повидаться — и вдруг узнаю, что позавчера Вали не стало. Не могу ни осознать, ни смириться. Еще долго (надеюсь) буду с ним общаться и советоваться. До свидания, Профессор!

Увидела его ровно полвека назад, когда в юности немного поработала в Свердловском ТЮЗе. Он был главным художником. Какой-то якорь художества, мне казалось! — и одновременно надежности, человеческого благородства. Живая фантазия и большая культура сказывались во всем, что он делал, без малейшего нажима. Исключительное, такое памятное, обаяние этого человека никуда не испарилось, когда мы встретились через много лет в Петербурге (а он ведь и был ленинградцем и выпускником ЛГИТМиКа).

Та же редкая планка человеческого и художнического достоинства. Те же благородство, глубокое добросердечие — и не остывающий творческий жар. Молодые тянулись к нему. Его волновали люди, искусство, жизнь, и ему всегда было что показать из своих новых работ, предназначенных театру и кино. Их маленькая квартира, она же мастерская на Московской улице так и оставалась якорем чистого художества («Он был чистый художник», — горестно откликнулся на уход Валентина Александрова Борис Горбачевский, режиссер театра в Златоусте, много с ним работавший).

Больница. Ковид.

Валентин Афанасьевич, Валя Александров был живой, как мало кто.