ПИСАТЕЛЬ-СПАСАТЕЛЬ

Может быть, единственный случай в моей жизни за 40 с лишним лет работы завлитом, когда ко мне самотеком пришла пьеса, я ее прочитал и написал автору, что он очень талантлив и безумно интересен. Пьеса пришла, я помню, в каком-то помятом коричневом пакете много-много лет назад в Свердловский ТЮЗ, и называлась она «Во-первых, во-вторых и в-третьих…». Автор — Алексей Слаповский. Пришло ответное письмо с благодарностями и со словами, что я — единственный, кто ему ответил. Пьесу он переделал в пьесу «Шнурок», которая потом шла.

И потом мы с ним много раз встречались, даже какой-то период дружили, он был очень веселый, заводной, полный идей. И эти встречи были, в основном, в Саратове, и всегда были каким-то праздником в ожидании будущего. У него не было еще никакого имени, но это ожидание будущего было с ним связано. Было понятно, что он вот-вот состоится, и произойдет что-то очень важное. И была очень знаменательная встреча, когда министерство культуры решило провести семинар молодых драматургов — они, действительно, были все достаточно молоды — и завлита. Я оказался среди них, а там — Коляда, Улицкая, Сергей Ливнев, Леша Слаповский, Миша Угаров, еще много замечательных имен. Многие из них стали сериальными авторами, Сережа Ливнев был даже директором Киностудии имени Горького… А Леша Слаповский тогда жил, как романтический герой: было ощущение, что он нащупал свою тему какого-то нереального включения в реальность. Потом вышел роман «Первое второе пришествие», потом еще что-то было, смешные сериалы. Но вот это соотношение реального и нереального всегда сопровождало его творчество.

И когда Сережа Пускепалис ставил только его пьесы, я летал на премьеры, эти два имени были очень связаны. Сегодня они были бы разведены, а тогда были связаны.

Потом он стал главным редактором журнала «Волга», и этот журнал в перестройку казался очень живым. Леша вытаскивал какие-то неизвестные интересные имена.

С его уходом ушла нота искренности, порыва, нежелания ни секунды не мириться ни с какой несправедливостью, но и, конечно, это включение чего-то странного, что должно как-то изменить и спасти мир. На мой взгляд, он был очень тесно связан с желанием этот мир спасти. Слаповский был из породы писателей-спасателей. Может быть, я заблуждаюсь, может, у меня какой-то однобокий взгляд, но он очень менялся в последние годы, становился жестче. Все эти кусочки встреч, длинные разговоры связаны с ощущением этого человека-порыва, для которого жизнь и мир были абсолютно меняемы. Он был из тех, кто уверен, что можно взять стамеску, рубанок, перо, печатную машинку и мир изменить. Вот таким он и остался в моей памяти.

АЛЕКСЕЙ ИВАНОВИЧ

Восьмого числа написали почти все семинарские. Даже те, с кем не общались много лет. «Слаповский умер. Знаешь? Хороший человек был». И молчим. И жмемся друг к дружке. Маленькие взрослые драматурги. Когда летом 21-го ушла Драгунская, казалось, все так плохо. Так больно. Наше сиротство такое большое и глубокое. Не вычерпать. И страшнее всего было именно за него. Как он кричал в день ее смерти, что этого никак не может быть, как болел во время ее похорон, как весь год потом с ней разговаривал, словно с живой, как заставлял себя верить — «там» что-то есть, потому что «Ксюшечка» верила… Он умел дружить. По-настоящему. До смерти. И даже после.

Когда я впервые встретила их на СТДэшном семинаре в Сочи, все думала: ну как такие разные люди могут дружить? Плавная, мягкая, размеренная Ксения Викторовна и легкий, подвижный, всегда подтянутый Алексей Иванович. Я все спрашивала про них у опытных коллег-драматургов (новичком была я одна), те в ответ делали большие глаза и подсовывали мне пьесы наших мастеров. Я почитала. Впечатлилась. И совершенно расхотела читать свое, потому что как-то ну совсем стыдно.

Очень теплый октябрь. Берег Черного моря. Зал библиотеки, где накануне Таня Загдай нашла сборник пьес и киносценариев Александра Володина с его дарственной надписью. Я читаю свою первую пьесу, проглатывая окончания слов от страха. Ксения Викторовна — справа, аккуратно складывает брошенные мною листки на столе. Заканчиваю читать. Поднимаю глаза. Алексей Иванович молчит. Потом очень конструктивно, очень четко говорит, где и что надо поправить, что убрать, что добавить. Разговаривает как со взрослой. Как с равной. Как с автором.

Я перечитывала недавно эту свою первую пьесу — ужас ужасный. Но дело не в ней. А в уважении.

Потом вышло так, что мы с Алексеем Ивановичем летели вместе из Сочи в Москву. Соседние кресла. И я жутко испугалась — о чем я буду с ним говорить все это время? (Мне кажется, я тогда все время всего и всех пугалась.) Он включил фильм «Амели» на ноутбуке. Один наушник — ему, один — мне. Оказалось, что оба любим эту картину. Начали болтать. Он рассказал, что родом из Саратова, я тогда жила в Пензе. Почти соседи. Оба — в прошлом журналисты. Поговорили о его дочери, чуть старше меня, о том, как у девушек сейчас обстоят дела с замужеством. Я смешно спорила. Он улыбался.

Удивительно, как, оказывается, спустя четыре года все помню.

Он предложил прислать свою новую пьесу. Я не думала, что он действительно это сделает.

Прислал в тот ж вечер.

Прочитала сразу. И потом еще долго делилась со знакомыми. Но ему ничего не написала. Мне тогда почему-то казалось — где я, горе-драматург с одной косенькой пьесой, и где он, большой автор. Зачем ему мое мнение?

И ошиблась.

Через какое-то время встречаемся уже в подмосковной Рузе, на очередном семинаре. И чувствую — какой-то холодок. Что-то не так.
И правда — Алексей Иванович очень расстроился, что я ничего не ответила, ничего не написала. Тогда, наверное, он преподал второй важный урок: чтобы ты себе ни надумывал, твое мнение всегда важно. И обязательно найди минуту написать коллеге, помочь советом или просто сказать, как круто получилось. Потому что новый текст — это всегда страшно. Даже если ты большой драматург с миллионом поклонников и десятками постановок по стране.

Хороший был тот Рузовский семинар.

Впрочем, плохих у Драгунской и Слаповского не было. Люди такие.

Читали хорошие пьесы, ходили ночью на подмерзшую реку, кормили приблудных котов у местной столовки. Много говорили. Немного пили. Алексей Иванович рассказывал про свою младшую дочь Агату. Я, на правах детского драматурга, давала ему смешные советы. И он снова улыбался.

Почему-то со мной он всегда говорил о своих дочерях.

Оглядываясь назад, понимаю: какое же хорошее у меня было драматургическое детство.

Есть куда уходить греться, когда становится совсем плохо.

Вообще, это большая человеческая удача — счастливое детство.

Мне повезло. Оно у меня было дважды. Да не только у меня. У всех у нас: тех, кто прошел эту «драгунско-слаповсковскую» школу. И я опять не про тексты. Хотя у всех тексты талантливые.

Это про дружбу, про уважение, про тактичность. Про понимание того, что за любой пьесой стоит ее автор — живой человек. И его боль. И нужно быть очень, очень аккуратным.

Драгунская — это про любовь, а Слаповский — про человеческое достоинство. Так они у меня срифмовались. Поэтому они так дружили. Одно без другого — никак. То, чего я не понимала тогда, в Сочи.

Очень теплый октябрь. Берег Черного моря. Я иду купаться утром, перед семинаром. Потому что когда еще я буду на море? Пробую воду. Очень холодная. Задумываюсь. Накануне с ребятами всю ночь говорили о драматургах, умерших в результате несчастного случая. Сильно задумываюсь. Оборачиваюсь и вижу, как в застекленной беседке сидят Алексей Иванович и Ксения Викторовна. Смотрят на меня. Драгунская (после мне расскажет) спрашивает: «Наша там что ль?» Алексей Иванович говорит: «Наша».

А я думаю: ну, если что, вдруг мышцы сведет или голова закружится, — вытащат. Вот они рядом. Приглядывают за мной.

И прыгаю с пирса в ледяное море. Потому что они там, за спиной. И нестрашно.

А сейчас — страшно. Беседка опустела.

Сама теперь.

Я не была близко знакома с Алексеем Слаповским. Пересекались на фестивалях, семинарах. Но почему-то всегда, когда видела его, хотелось с ним поговорить, походить за ним «хвостиком», послушать его рассказы, размышления. Он был талантливым и эмоционально щедрым. Бывают люди даже очень талантливые, но закрытые, холодные, не терпящие конкуренции. Алексей Иванович был совсем другим — он любил молодость, одаренность, он многим помогал, продвигал. Возле него хотелось погреться. Бывает, человеку пишущему достаточно одного доброго, но серьезного разбора его текста, чтобы «стартануть», выйти на новый уровень. И, кажется, Алексей знал это и умел найти такие слова, как никто другой. В нем было какое-то удивительное легкое, свободное отношение к жизни, которое хотелось перенять, научиться жить так же, как он.

А теперь его нет. Как нет и Ксении Драгунской. Они были близкими и давними друзьями. Я помню, каким невероятным ударом стала для Алексея смерть Ксении Викторовны. Алексей Иванович пережил свою подругу всего на полтора года. В последний раз я видела их в Тильзите — хохочущих, летних, по сути еще таких молодых. Мы ходили гулять по ночному городу с вином. Был июнь 2019-го, никто даже в самых страшных снах не мог предположить, что случится дальше. И это было счастье.

Совсем недавно, в декабре, выйдя из больницы после страшной пневмонии, Алексей Слаповский опубликовал эссе «Удушье». Считаем необходимым в дни прощания повторить текст здесь. После того, как Слаповский умер именно от поражения легких, от удушья…

УДУШЬЕ

Хирург-реаниматор резал и рычал: дыши, сука, дыши! Просьбы в этом было больше, чем приказа. На приказ я строптив, а на просьбу всегда отзывчив. И задышал.
Скальпель — шанцевый инструмент; можно закопать, а можно и откопать. Он откопал. Шанцевый шанс.
Неделю нельзя было читать, смотреть, звонить. Только дышать и думать.
Я дышал и думал. Вернее сказать, задыхался и думал.
Все в жизни человека метафорично. Это удушье — тоже метафора. Метафора того, как я жил (и многие жили) последний год. Да и все эти годы вообще.
Времена любят называть себя. Или подставляться под названия, как лошади под хомут. Оттепель. Застой. Перестройка. Лихие девяностые.
Нулевые, десятые и двадцатые как только ни называли, я тоже пытался подобрать им имя, но все не так, неточно, не склеивалось.
И вот жизнь натолкнула: да удушье же.

…

Да, удушье.
С самого начала.
Сразу же задохнулись «Курском».
Потом — «Норд-Ост». Задушили в спасительных объятьях. Обозначилась тенденция: своих не бросаем. Освободим даже ценой их жизни. Как и сейчас. Разрушим, обездолим, обескровим, но освободим. Потом спасибо скажете. Кто выживет.
Ширилось и оптом, и в розницу. Мельдонии, полонии, новички. Или просто — пальчиками. Вручную. Прикрутили кран — нет телеканала. Закрыли вентиль — нет газеты. Поставили заглушку — нет одной общественной организации, другой… А потом понеслось бурным потоком. Шариковы, проживая в пятикомнатных (а то и пятиэтажных) апартаментах, выходили на трибуны и хвастались, как они «душили-душили, душили-душили», — и предлагали новые душительские инициативы. Принималось с восторгом. А профессоры Преображенские в своих хрущевках ехидно и бессильно шипели про разруху в головах.

…

Неприятности жизни отвлекают от неприятностей мыслей. Санитарка-разносчица злится:
— Чего харю воротите? Откажетесь — через жопу кормить будут!
Другая санитарка:
— Подыми жопу-то, дай подгузник подсунуть!
Любимое слово. Советский анекдот: «Мы научились удалять гланды через жопу». — «Зачем?» — «А у нас все через жопу делается!»
Меж тем, если сравнить с советскими больницами — земля и небо. Простынки белые. Кровати-трансформеры. Те же подгузники. Куча приборов, хитроумные препараты. Да и еда сносная. А вот нянечки, сестры и врачи — те же. Грубоваты, а то и хамоваты. Но дело знают. Условия меняются быстрее, чем люди.
Говорю с молоденькой врачихой: непонятная у вас система, кто мой врач? Мелькают все…
— Кто зайдет, тот и ваш.
— Неудобно.
— Нормально. Мы привыкли.
Второе любимое слово русской жизни: привыкли.
Страшно огорчу национал-писателя Прилепина, который уверяет, что население только и дышит вестями с фронтов, горя тайным энтузиазмом. Ни персонал, ни больные не обсуждают боевые действия. Я и раньше слышал что-то только от тех, кого лично касалось. Для остальных — не тема. Естественно, имеются в виду обычные люди, не сетевики и блогеры. Не тема. Это, конечно, грустный симптом вялости общества. Но для Прилепина и иже он не просто грустен, он смертельно опасен.
Не обсуждают еще потому, что — побаиваются. Скорее по генетической привычке.
«Не умом заробел Иван Артемич, заробел поротой задницей». А. Н. Толстой.

…

Продолжим.
Масштабный план удушения сработал. Это не сказка про лягушку, которая постепенно сварилась. Тут процесс сложнее: не убить лягушку, не перекрыть совсем воздух, а — заменить. Чем-то с привкусом серы и ладана.
Они первые попробовали эту веселящую смесь. И подсели на нее. Когда вы видите министров и прочих госдеятелей, которые когда-то считались здравыми, неглупыми людьми и которые сейчас с безумными глазами несут безумную пургу, знайте — они под газом. Да еще и сами придушивают себя: изысканный способ получения необычных сексуальных ощущений.
Они ловят кайф от удушья и не понимают, почему этого кайфа не хотят другие.
Некоторые выкрутились, стали двоякодышащими — и так могут, и так. Есть и полностью отрастившие себе жабры, как уже упомянутый Прилепин, русский ихтиандр, хлопотливо плещущий хвостом у подводного града Китежа и зазывающий туда всех. Это дивный град, там в соседних теремах живут Сталин и Иван Грозный, а на водорослевых плантациях русалки-пролетарки выдают тройную норму дОбычи ламинарии, писатели же, инженеры человеческих душ, бредешком тащат плотву стишков о Беломор-канале, окуньков острых фельетонов на тему недостаточного улучшения того, что может быть улучшено, а вон виден и здоровущий сом производственной эпопеи. В двух сомах.
Зря смеетесь. Самый простой способ лишить дыхания — утопить. В святом месте, естественно. Это для вас все кажется бредом, для них же град Китеж реален, он — спасенье мира, где обретут счастье и украинец (независимо от его воли), и друг степей калмык, причем в некоем «православном многоконфессиональном единстве». Это не моя формулировка, мне такого вовек не выдумать.

…

Не дают телефона и планшета. Ломка: привычка читать. Умоляю найти любые книги. За три дня во всем корпусе отыскалось две: «Клатбище домашних жывотных» Кинга и «Генерал Ермолов» О. Михайлова.
Кинг не мой писатель. Он очень умелый, он здорово придумывает, но все именно придуманно, надуманно: герои, их поступки и мысли. В хорошей прозе персонаж рождает и ведет сюжет, если наоборот, то это жанровая беллетристика, это скучно: я рано обо всем догадываюсь.
«Генерал Ермолов» прекрасен. Надо уметь накропать 500 страниц, где события уныло чередуются в стилистике «Die erste Kolonne marschiert, die zweite Kolonne marschiert», где нет ни одной живой сцены, и единственное, что выделяется: пару раз подчеркивается сугубое русофильство Ермолова. Вот небось гордился и хвастался Олег Михайлов, как ловко протащил он патриотическую идею (в 1982 году). А в целом — вспомнившееся ощущение все той же задвижки, крантика, дозатора, этот образ осенял всю советскую литературу. Словно каждой книге выделяли по разнарядке энное количество кислорода правды (а то и сам автор себе выделял), и писатели бодяжили, как умели.
И у многих получалось очень хорошо, но все равно это было унизительно. Шепотом, кривым ртом…
Впрочем, это входило в стоимость — непременное унижение. Стать официальным советским писателем было невозможно без ряда инициаций, доказывающих умение кандидата врать и исполнять ритуалы. И никакие они были в десятитысячной своей массе не инженеры никаких не душ, это был чисто масонский орден, дающий, как и все советские масонские ложи, определенные льготы и преимущества.

…

Нынешние душители оказались самыми умелыми, тем разительней их просчет. Он очевиден: для решающего сражения готовили покорный, ко всему привычный, полузадушенный народ, и подготовили, и тут выяснилось, что полузадушенные — не вояки.
Тупик.

…

Когда я пришел в себя, узнал много интересного. Оказывается, друг мой Леша Рудаков не снимал руку с пульса телефона, звонил всем, кому мог, дозвонился до врача, который в ту ночь меня откачивал, спросил, какой прогноз, врач жестко ответил:
— Отрицательный.
— Это что значит?
— То и значит!
К счастью, он ошибся.
А потом подключились многие другие с желанием помочь, я всем очень благодарен. И даже какой-то неведомый мне телевизионный чиновник вмешался и посодействовал.
Мораль: вот ты либерал, а к тебе как к человеку?!
Нет. Мораль вот какая. Люди любят быть добрыми. Им это нравится. Это приятно, это вызывает уважение к себе.
Теперь следите за мыслью. Советский социализм был обречен, потому что чувства недобрые он в людях пробуждал. Партийные, классовые, карьерные, стукаческие, шкурные и т. п. Все находились в состоянии бдительности и боевой готовности, лицемерие стало основным социальным протоколом. В сущности, холодная гражданская война никогда не прекращалась. Товарищи Ленин и Сталин истинные родоначальники: оба умели и обожали ссорить, стравливать, сталкивать, интриговать, науськивать друг на друга, инициировать кровавые разборки, часто с издевательской выдумкой.
Да, были и порыв, и энтузиазм, и творчество — знаете, почему? Да потому что человек при любом строе хочет творить. Он так задуман природой.
И он любит быть добрым.
Когда он знает или верит, что делает что-то доброе, он свернет горы, возьмет Берлин и полетит в космос.
Когда сомневается — халтурит, жульничает и врет. Саботирует. Увиливает. И вашим отравленным серно-ладанным воздухом дышит осторожно, в полглотка.
Поэтому вы проиграли. То, что вы задумали, невозможно без добровольного массового участия. А его нет и не будет.
Люди, если не знают, то догадываются: формула чистого нормального воздуха одна на всей Земле. Реальный состав разный, но такого, чтобы он до такой-то границы был один, а после другой — не бывает. Нет купола ни над одной страной.
Люди не хотят дышать вашим большевистско-имперским кровавым суслом — пробовали, чуть не задохнулись. Они не верят вам уже потому, что вы до сих пор не объяснили толково ни задач, ни целей, ни пользы, потому что у самих в голове дичь и каша, донный Китеж, миф.
Вы проиграли. Вопрос лишь в том, скольких еще успеете придушить и насколько безвозвратно сумеете испортить воздух. Страшный вопрос.