«Все, что со мной рядом».
ММОМА на Петровке.
Режиссер Фернандо Рубио (Аргентина).

«Червь».
Автобус М1.
Режиссер Всеволод Лисовский.

Фестиваль «Территория» (Москва).

Все существующее складывается из деталей и из диктата.

Детали — это элементы большого мирового пазла, листья Иггдрасиля. Уникальные, не похожие друг на друга части, не повторяющиеся внутри себя самих и уж абсолютно точно не сравнимые с другими. Это и вещи, и люди, и мысли, и действия. Все, что не может быть более подвержено расщеплению, — атомы.

Диктат — это область идей, из которой растут понятия, структуры, категории и установленные социальные, общинные, семейные порядки. То, с чем всегда можно сопоставить свою жизнь на предмет ее условного «качества».

Для детей не существует диктата, только детали. Ровно как для у влюбленных. Именно поэтому мы отождествляем детство и чувство любви со счастьем, поскольку это безоблачное время-пространство не видит, вернее, не знает, как в случае с детьми, или забывает, как в случае с влюбленными, о существовании норм морали и границ.

Переломным во взрослении и угасании любви становится тот момент, когда неожиданно появляется необходимость в большем, вслед за этим возникает иллюзия существования дивного и нового. Ты перешел поле — вырос.

Спектакль аргентинского режиссера Фернандо Рубио «Все, что со мной рядом» на фестивале «Территория». Ты ложишься в кровать к незнакомой женщине. И первая, чисто физическая, выученная реакция психики — отторжение. Ты записал себе на подкорку (и мозга, и психики, и тела), что в этом заключено табу, что приватное — все равно что интимное. В здесь-и-сейчас спектакля от театральности — лишь несколько элементов: понимание того, что эта женщина — актриса, и осознание присутствия рядом с вашей кроватью еще девяти постелей с аналогичными парами.

Девушка тихо рассказывает: «Однажды пришло время, когда ты остался один. Ты был совсем маленьким. Ты проснулся, а мамы и папы не было. Рядом никого не было». Лежа в постели, слушая текст, ты напряжен, застыл и не можешь двигаться от общего дискомфорта. Тебя держит кольцами множество рамок и границ, начиная от художественных границ спектакля Фернандо Рубио, заканчивая этическими границами. Максимальная близость. И несмотря на краткую продолжительность спектакля (15 минут), и несмотря на поставленные режиссером условия (не касаться актрисы, встать и уйти, когда прозвучит «до свидания»), взгляд этой женщины застревает в области внутренних органов. В ее глазах и теперь в тебе — отпечаток истории о взрослении, страхе, о поиске безопасности. Более того, после прощания не хочется оставлять эту женщину одну. Заполняет чувство огромной человеческой нечестности по отношению не только к ней, но и к остальным девяти. В этот момент и ты, и я, и он, мы, те, кто выходят из зала по завершении «сеанса», — части единого конвейера, шестеренки которого проворачиваются раз в 15 минут.

За четверть часа границы, которые ты так долго выстраивал всю свою сознательную жизнь (совместно со своим окружением и условиями становления), раскаляются до предела горения. Концентрация физики (физиологии), лирики и химии (которой нет определения в скобочках) дает взрыв такой силы, что заборы сгорают. Выходишь из зала, и приходится восстанавливать свой панцирь по частям.

Ты повзрослел в тот самый момент своей жизни, когда впервые задался вопросом: «Счастлив ли я?» «Ты начал подозревать, — говорит незнакомка, — что счастье покинуло тебя навек». Появился страх — первый дискомфорт, не связанный с пищеводом или расположением тела в пространстве. Страх проявляется в разных своих формациях. Он подобен корню, который врезается в землю, разветвляется и разветвляется. У страха клубневая корневая система, через несколько метров (дней, лет?) родится новое растение, еще более чудовищное в своей пышности. Теперь это не только страх одиночества, это страх непринятия, и в финале — это страх контакта с другим человеком. Круг замкнулся, мне страшно лечь в постель к незнакомцу.

Конечный страх — выученный страх Другого.

В реальной жизни на защиту от этого чувства приходит аффективное анабиотическое состояние. Нужно спрятаться, как улитка в домик, но домика, в котором есть мама, папа и сырники со сметаной, уже не существует: «Никогда не возвращайся в прежние места». Читай — «не пытайся вернуться». Но тот ребенок, который живет в каждом из нас, который хочет не видеть границ и не осознавать диктата, просит: «Спрячь меня». И мы бежим. И чаще всего находим домик в дороге (привет, «Би-2»).

Из холодного мартобря мы садимся в самолет, троллейбус, автобус. Знаем, что из точки А до точки Б не будет беспокойства и внешних мешающих сил, будут силуэты, будет мельтешение за окном, кто-то добрый и сильный отвечает за дорогу.

А еще в самолете нас покормят. Да, это будут не сырники со сметаной, а скорее всего курица-или-рыба, но не все ли равно? Главное — мы движемся, и сейчас нам не нужно ни за что отвечать. И час десять следования маршрута автобуса М1 можно не волноваться. Знакомое чувство — вынужденная беспомощность и усталость — возвращается, когда милый голос объявляет из репродуктора, что «следующая остановка — твоя». Будь осторожен, двери закрываются, тебя ожидает твоя «Мартобрьская» остановка.

В спектакле «Червь» Всеволода Лисовского (проект «Территории» «Живые пространства»), происходящем в движущемся по городу автобусе, функцию диктора выполняет сам режиссер. Он не объявляет остановки, а произносит реплики о людях, о мелькающих вывесках, о пиявках (близких биологических родственниках червей) и ритуально в конце каждого своего монолога желает «уважаемым зрителям счастливого пути». Вместе с тем, в автобусе среди пассажиров находятся пятеро актеров. Они полифонически читают тексты, у каждого своя линия. Тексты — о червях (поскольку в аннотации к спектаклю было заявлено, что автобус является червем), об автобусах, об улучшении качества своей жизни. Под чертой «итого», как ни парадоксально, — о счастье. Автобус как странный домик, который старается стать отеческим.

На входе участникам раздают сухпаек — мешочек с реквизитом, который должен быть съеден по команде режиссера в определенный момент спектакля. Например, мы жуем горошину перца перед тем, как актер начинает транслировать текст об утрате близкого человека и способах справиться с горем. Как в детском лагере, когда перед отъездом тебе обязательно дадут с собой в дорогу бутерброд и сок, как бабушка, которая вручает конфет «на дорожку».

Но бабушка давно умерла. А лагерь порос мхом, и все воспитательницы состарились и уже не помнят ни твоего имени, ни имен твоих друзей. Да и сам ты вряд ли их помнишь. Потому что взрослый. Получай вместо кисельных берегов перец. Черный, не молотый. И там, где у «Би-2» могло бы появиться риторическое «Если огонь — пепел, тень — это часть света, счастье мое — где ты?», у Геннадия Шпаликова ответ был бы вполне конкретным: «Даже если пепелище выглядит вполне, не найти того, что ищем, ни тебе, ни мне».

И все слова, которые могут рассказать о том, как стать счастливее (этому посвящен один из монологов актеров), как справиться с горем (другой монолог), ровно как и абсолютно бездейственные изыскания многих поколений философов о счастье и наслаждении (третий), — диктат. Речевые формулы и идеи, которые в финале сливаются в единый шум голосов вместе с зачитываемыми статьями о разновидностях червей и функционировании системы автобусов и автобусных парков. Эти слова не просто «фонят». Эти слова всерьез готовы изнасиловать уверовавшего в них слушателя. Потому что счастье точно не в прошлом, где пепелище, и не в будущем, где воображаемый «понедельник, новая жизнь с чистого листа», где все дружно бросают курить и начинают заниматься фитнесом.

Счастья в том его виде, в котором нас выучили его признавать, не существует. Есть покой — в дороге. А, как оказывается, дорога — самое что ни на есть подходящее место для любви. Всеволод Лисовский произносит: «Есть люди с разными болезнями, которые незаметны извне. Одна из таких — подагра. Человеку на костылях или человеку в инвалидной коляске наверняка найдется особое место и отношение в общественном транспорте. Но человек с подагрой, несмотря на жуткую боль, может ничем не отличаться от здорового человека. И если вы видите, что кто-то переминается с ноги на ногу или побледнел, то, может быть, стоит уступить ему место».

Счастья не будет. Вместо него покой. И воля — в действии и в решении, не схематичных и не запрограммированных. Это воля, рожденная вниманием одного Другого к Другому, на месте которой ранее был страх. Тебя — ко мне. Даже если мы не знакомы, даже если мы встретились в метро, а тем более если оказались в одной постели.

«Есть другая болезнь — гефирофобия. Люди, страдающие этим недугом, боятся пересекать мосты. А сейчас, благодаря маршруту автобуса М1, мы сможем пересечь Большой каменный мост. И для этих людей существование этого автобуса и этого маршрута будет спасением», — озвучивает «экскурсовод» Лисовский.

Мой домик, спрятавшейся в теплое место улитки, сможет стать настоящим домом. И «я»-улитка перестану быть конвейером по использованию людей. Но только в тот момент, когда смогу перешагнуть страх, стоящий между мной и чужим Другим. Если отвечу себе — да, в тот момент когда затертое до дыр словосочетание «уступить место» перестанет быть формулой, а станет действием. Если я позволю себе заметить бледное лицо попутчика. Если осознаю его недуг, который может показаться смешным и банальным, таким, например, как переход по мосту. Если увижу, что человек, лежащий рядом со мной, потерял ориентиры и просит, разумеется, не вслух, моей поддержки.

Помочь невозможно. Счастья не существует. Но только если наши представления о помощи и счастье верны. Мир больше диктата идей и законов, деталь — больше целого. Дерево — это каждый лист на нем; это все, что с тобой рядом.