«Двое бедных румын, говорящих по-польски». Д. Масловская.
Московский «Театр Луны».
Режиссер Павел Урсул, художник Константин Розанов.

Пробираясь по навигатору сквозь перекопанную вдоль и поперек и поливаемую тропическими ливнями Москву, сомневаешься и в названии пункта назначения, и в маршруте, который предлагает Googlе (не иначе он прокладывал его для Человека-паука). Впрочем, такая прогулка — отличное иммерсивное вступление к спектаклю по пьесе Дороты Масловской «Двое бедных румын, говорящих по-польски». Пройдя огонь, воду, полосатые заборы и все казни собянинские, вдруг попадаешь прямиком на новогодний утренник. Вот же на малой сцене Театра Луны картонные елочки, припорошенные снегом, картонные же сосульки. А вместо живописного задника на штанкете висит большущая книжка с картинками, там то изображение зимнего леса, то избушка в поле, то придорожное кафе — в общем, все «сказочные» локации, в которых побывают закинувшиеся колесами «бедные польские румыны», застрявшие на трассе Варшава — Гданьск.

Парха и Джина, актер из любимого народом сериала и мать-одиночка на пособии, познакомились на тусовке с маскарадом под лозунгом «Грязь, вонь, триппер». Впрочем, это мы узнаем только во втором акте со слов Пархи, а в первом перед нами две маскарадные маски — бедные румыны, питающиеся колбасными обрезками, говорящие по-польски румынские брат и его беременная сестра, или муж и беременная жена, спешащие на пароход «ИБУПРОМ» и мечтающие о чуде польской техники «ТЕРМОМИКСЕ» и автомобильном освежителе воздуха «Елочка», который они обнаруживают у взятого на абордаж таксиста. Из этой автомобильной елочки и вырастает весь картонный новогодний лес в спектакле Павла Урсула.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Выбегают на сцену румыны — Александр Бобров и Татьяна Солнцева — и запускают самый настоящий театральный ад. Александр Бобров играет Парху так, будто только что сыграл подряд двадцать новогодних утренников и малость не в себе. «Руууумыния! Дракула, Чаушеску», — кричит он, страшно вращая глазами и корча гримасы. Каждую секунду сценического времени, тычет ли он маленьким ножичком в таксиста или припирается с партнершей, Парха — Бобров гримасничает и кривляется без передышки. Кажется, что видишь последние конвульсии уставшего аниматора, не отличающего уже Масловскую от «дети, дети, а где Баба-яга?». И даже когда его персонаж приходит в себя, актер не сбавляет оборотов. Вторит ему и остальной мир трассы Варшава — Гданьск: зайчики, кабаны, барменша, полицейский и смерть с косой удивительным образом балансируют между детским утренником и травести-шоу. Пьяная женщина в исполнении Анны Тереховой словно бы соревнуется с Пархой не только в градусе опьянения, но и в градусе эксцентрики. И он, кажется, хоть на какое-то время уходит на второй план. Собственно, Терехова и играет Примадонну в крутом пике: селфи на золотой айфон — как бы уместить в кадр и губы, и декольте, а потом на всем ходу въехать в дерево или кабана. И главное, чтобы никто в кадре не маячил, не мешал эффектному уходу.

Кажется, режиссер спектакля затеял весь этот шумный парад-алле, чтобы потом достать из рукава свой главный козырь — Джину. Уже после сцены с пьяной женщиной наше внимание начинает смещаться от Пархи к его визави. Словно бы весь этот бьющийся в конвульсиях мир актеров с приросшими к лицам масками учуял чужака, другую.

Т. Солнцева (Джина).
Фото — архив театра.

Тихая Джина Солнцевой, улыбающаяся бессмысленной дикой улыбкой, все первое действие казалась частью общего карнавала. Пестрая цыганка-румынка с придурочным смехом, до поры до времени такая же ненастоящая, как и весь этот картонный мир. Татьяна Солнцева играет Джину минимумом средств, будто только через одну эту улыбку и играет. Только что это — опасная ухмылка, оскал дикого зверька, обнажающего бесконечный ряд белых зубов, белизна которых не сулит вам ничего хорошего. И тут же — оскал превращается в улыбку растерянности, извиняющуюся, испуганную, улыбку-страдание, и снова в улыбку-маску. Постепенно за Джиной непроницаемой открывается Джина простодушная, и все Пархины слова о ее ребенке (которого она то ли не забрала из детского сада, то ли и не отводила туда), все его дежурные укоры, попадают в цель. В его бесконечном необязательном словоизвержении все вызывает у нее живую реакцию — и шутки, и редкое Пархино сочувствие. Сквозь эту ее дебильную улыбочку легко читается, что сочувствие, пусть даже дежурное, трогает ее сильнее, чем все его обличительные речи. Никто с этой Джиной никогда не говорил так, как может заигравшийся актер, ксёндз Гжегош из телесериала. Его проповедь о любви действует на нее удивительным образом, и уходя за бутафорскую дверь туалета, она будто бы уходит за перегородку исповедальни. Но тут, о ужас, у актера Пархи словно заканчиваются правильные слова ксёндза Гжегоша и остается только сниженная лексика и «сортирный» юмор комедианта. Парха нежный, ласковый и счастливый, но говорит он очередные «румынские» грубости, говорит, пока по ту сторону перегородки, стоя на картонном унитазе, вешается Джина.