«Земля Нод».
FC Bergman (Антверпен, Бельгия) в рамках Театральной олимпиады.
Концепция FC Bergman: Стеф Эртс, Джо Агеманс, Барт Холландерс, Маттео Симони, Томас Верстретени, Мари Винк.

Нидерландскую компанию FC Bergman, приглашенную к участию в Театральной олимпиаде в Петербурге, в 2008 году основали шесть актеров/театральных деятелей/художников: Stef Aerts, Joé Agemans, Thomas Verstraeten, Marie Vinck, Matteo Simoni и Bart Hollanders. На сайте компании можно прочитать: «Компания быстро разработала собственный театральный язык, который, помимо того, что он анархичен и немного хаотичен, по сути визуален и поэтичен. В их показах колеблющийся, постоянно стремящийся человек часто занимал центральное место». И действительно, в работах группы есть что-то от визуального и физического театра, от оживших инсталляций Ромео Кастеллуччи.

Масштабная декорация, вписавшаяся в бывший заводской цех, теперь пространство ARTPLAY на Охте, дотошно воспроизводит зал Королевского музея изящных искусств в Антверпене. Зал Рубенса — в обстоятельствах реконструкции, действительно имевшей место быть на протяжении нескольких лет. Поэтому на стене единственная картина — масштабное полотно «Прободение ребра Спасителя». Серые пустые стены испещрены выцветшими квадратами в тех местах, где раньше висели полотна. С глухим шумом, в сопровождении смотрителя в форменной одежде ползет уборочная машина, чистящая паркет, а другие работники, собравшись кучкой, что-то негромко обсуждают. В результате переговоров они пытаются снять картину, притаскивают лестницу, вскарабкиваются на нее, но потом передумывают и вешают Рубенса обратно.

Сцена из спектакля.
Фото — архив фестиваля.

Пространство герметично и вместе с тем проницаемо: за высоким дверным проемом в стене, противоположной зрителям, кажется, скрывается гулкая анфилада музейных залов. А если задрать голову, то видно, где кончаются стены и начинаются балки потолочных перекрытий. Первое, что бросается в глаза, это игра масштабами, несоразмерность пространства — человеку, человека — полотну. Второе — техника повседневных действий, ненарочитость, с какой люди, совершающие эти действия, переговаривающиеся в рацию, интегрируются в пространство, постепенно проявляющееся как символическое.

Зал пустеет, в него входит до нитки промокший человек, который стаскивает с себя всю одежду и, невинно-голый, как Адам, еще не вкусивший плод с древа познания, мирно засыпает на приступочке. Следом появляется девушка, в оторопи взирающая на распятого Спасителя. Культурный шок настолько велик, что девушка писается прямо на паркет и теряет сознание. Ничуть не удивившись ни первому, ни второму, служители вызывают подмогу по глухо бормочущей рации — приводят в чувство посетительницу и устраняют с помощью ведра и тряпки последствия. Голый мужчина тоже получает сухую одежду — но ближе к концу спектакля.

Каждая последующая сценка неуловимо организована как номер, иногда это почти клоунада, вроде чаплиновской. Вот один из музейных работников пытается обмерить картину и случайно повисает на высоте примерно 5 метров, зацепившись одеждой за железный штырь. Он пытается выпутаться и по ходу решает проблему, постепенно освобождаясь от одежды и скрепляя ее элементы между собой так, что получается импровизированная веревочная лестница, по которой он сползает вниз. По ходу его мучений в зале появляется жизнерадостная пара китайских туристов, делающая селфи на фоне Иисуса и решительно не замечающая беднягу.

Двое мужчин, причем один из них — тот самый, совершенно голый, затевают то ли в шутку, то ли всерьез драку. Трио, двое мужчин и девушка, взявшись за руки, раз за разом бегут через зал, а смотритель пытается их остановить. Это цитата цитаты: эпизод с пробегом через Лувр из «Банды аутсайдеров» Годара (1964) уже воспроизводили герои «Мечтателей» Бертолуччи (2002). Сцена повторяется раз за разом, к трио присоединяются служители музея, пытаясь попасть в такт их шагам; в стенах неожиданно открываются проходы, куда ныряют хулиганы.

Или вот, неожиданно сцену устилает разноцветное тряпье, которое, будучи закрепленным на тросы, стягивается в угол, будто катятся волны, словно наступает морской отлив, а одна из тряпок подтягивается вверх так, что получается палатка, в которую ныряет один из посетителей, а другой, в солнечных очках и плавках, непринужденно вытягивается рядышком на полотенце. Пространство становится все более проницаемым — и чисто визуально, и за счет того, что в его гиперреалистические характеристики вводятся элементы сюра, производятся действия и разыгрываются сцены, контекстуально немыслимые в пространстве музея.

Сцена из спектакля.
Фото — архив фестиваля.

В конце концов музей попросту рушится, не без помощи одного из работников, того самого человечка с метрической линейкой, что повис на картине. Инструменты, с которыми он подходит к культуре, ему явно не «по плечу»: линейка слишком мала, чтобы обмерить полотно; кувалда, которую он тащит, чтобы снять деревянный дверной косяк, слишком тяжела. В какой-то момент в результате его неловких действий дверные косяки действительно с треском обрушиваются. А потом и вовсе гремит взрыв, и вот уже паркетный пол устилает крошево плинтусов и резных потолочных барельефов. Отрываются и свисают куски тканевых шпалер, а за ними виднеются фрагменты винно-красных стен, словно ободранная, сочащаяся кровью плоть мира. Пространство обнаруживает себя и в искусственных, чисто театральных характеристиках — как иллюзия, как декорация. Но разрушения, пусть и как результат чисто технического фокуса, действительно реальны. А в углу на куче тряпья покоится окровавленное тело.

Спектакль не играет загадками. В нем все прозрачно. Пространство музея мыслится как пространство культуры, в котором находят прибежище разные посетители. «Мы считаем эту комнату пространством молчания, где останавливается время, а люди могут найти утешение и защиту от внешнего мира. Данное пространство позволяет нам представить культуру как убежище, а также как место, находящееся в осаде, под давлением извне», — говорят его авторы. Земля Нод, к Востоку от Эдема, та самая, где нашел убежище убийца Каин, и есть место, где пребываем мы все, продукты и работники культуры. И оно очень-очень хрупкое.

В финале картина покидает полуразрушенный музей. То ли работник-спаситель спасает Спасителя, то ли само музейное пространство сдается в утиль, объявляется отныне не-спасительным.