Мы познакомились в 1986-м, когда меня распределили на Исаакиевскую после аспирантуры ЛГИТМиКа. Симпатизировавший мне Б. А. Смирнов отреагировал парадоксально: «К Несвицкому идете? Знаете, раньше генералы были свитские и не свитские. Отсюда и фамилия. Правильно было бы Несвитский. А Несвицкий — не фамилия, а казус…»

В большом директорском кабинете, уставленном старинной мебелью, за огромным столом и в громадном кресле сидел маленький худенький человечек с взлохмаченными волосами и съехавшим на бок галстуком. «Не свитский», — вспомнилась мне аттестация Смирнова. «Мы вас возьмем при одном условии, — сказал он. — Вам надо вступить в партию. Вы же знаете о нашей борьбе с Любомудровым? Так вот, вы пойдете на его сектор. Любомудров — член партии. И вы тоже должны вступить в партию, чтобы бороться с любомудровщиной и по линии партийной организации». К тому времени на свой сектор уже приглашал меня А. Я. Альтшуллер, и перспектива эта улыбалась мне куда больше. В партию же вступать я отказался категорически. «Ну что же, — вздохнул растрепанный человечек, — придется брать вас беспартийным. Но только на сектор к Любомудрову». Любомудров вскоре был вынужден покинуть Исаакиевскую. Потом развалилась и партия. С Несвицким же мы проработали больше 26 лет… Зубовский институт в то время был научно-исследовательским отделом ЛГИТМиКа, а Несвицкий — его заведующим. Очень скоро я убедился в том, что статус начальника шел ему не больше, чем корова бантику. Галстук «набекрень» и взъерошенная шевелюра соответствовали его натуре гораздо больше. Не свитский, одним словом. Наше деловое общение имело место не столько в кабинете, сколько в курилке. Он вообще любил «водиться» с молодежью. Мог включить начинающего сотрудника без степени в Совет НИО как «представителя молодых ученых». Довольно скоро в общении со мной Юрий Александрович перешел на «ты». «Я сейчас в „Субботе“ ставлю, „Ночь нежна“. Сочини мне стихи к этому спектаклю, — настаивал он, узнав о моей слабости к рифмоплетству. — В спектакле это будут песни». Не было в этом «ты» ни высокомерия, ни амикошонства, а были симпатия и дружественность. Выросший в годы глухой советской несвободы, Несвицкий был стихийно свободным человеком по своей природе. Даже анархистом в лучшем, высшем смысле этого понятия. Руководящий пост он мог занимать исключительно в перестроечные годы, отмеченные «разгулом демократии». Помню, как он, заведующий отделом, вывел нас на Невский с плакатами на акцию протеста против ввода войск в бурлившую независимостью Литву. И стоял там сам в расстегнутом пальто, без шапки, удалой и веселый.

Хозяйская забота Несвицкого о вверенном ему институте иногда доходила до абсурда. Когда нас с Н. В. Песочинским стали приглашать на конференции в другие страны, начальник заявил, что «некоторый процент в валюте» мы должны отчислять в бюджет организации. «Побойтесь бога, Юрий Александрович, какой процент. Нам ведь оплачивают только дорогу, проживание и питание!» «Все равно, здесь нам платят еще меньше», —парировал «рачительный» Несвицкий и в этом был прав. Зарплата научного сотрудника была эквивалентна 13 американским долларам. А об оплачиваемых командировках пришлось забыть на многие годы, и даже поездка в Москву на конгресс театральных исследователей была профинансирована Дж. Соросом. Впрочем, идея экспроприации так и осталась идеей. Экспроприировать у нас, как и у самого Несвицкого, было решительно нечего…

Когда Зубовский отделился от Моховой, а реальность стала меняться и ощутимо «крепчать», при всей всеобщей симпатии к Несвицкому на должность директора сотрудники выбрали не его (выборность еще сохранялась). Причиной было и еще одно важное свойство этого человека: он был несгибаемым, бескомпромиссным идеалистом. Человеческая мягкость удивительным образом сочеталась в нем с твердой убежденностью в том, во что он верил. И поколебать его в убеждениях было невозможно. Идеализм же был хорош в искусстве, а в предметной реальности институту надо было выживать. Я и сам голосовал тогда не за Несвицкого. И хотя мотивировал это себе самому соображениями рационального порядка, чувствовал себя немного предателем. Тем более, голосование было тайным…

Сегодня я спрашиваю себя: на чем держался авторитет Несвицкого? И нахожу только один ответ: на любви. Не любить его было невозможно. Юрий Александрович был человеком абсолютно открытым, горячим, искренним, симпатичным и милым даже в своих заблуждениях. Искренним настолько, что некоторые ему не доверяли: так не бывает. Его непредсказуемость была оборотной стороной его же свободы. Свободы от условностей и стереотипов. Он не боялся попасть впросак, потому что просто не заботился об этом. Обмануть его было легко, но стыдно. Все равно что обмануть ребенка. Он и оставался мальчишкой весь свой век. Даже в модуляциях звонкого мальчишеского голоса…

Особый сюжет составляло празднование дня рождения Юрия Александровича, ведь родился он, сын генерал-лейтенанта инженерных войск, участника Гражданской и Отечественной войн, в День армии, 23 февраля. И хотя рассказы Несвицкого об отце были похожи на мистификации, сегодня, разыскивая свидетельства, я нахожу в документах подтверждение практически всех фактов, вплоть до наградной шашки, полученной от М. В. Фрунзе за участие в боях с басмачеством в Таджикистане. Сам же Юрий Александрович, человек абсолютно мирный, участвовал в боях иного порядка. Например, однажды директор явился в институт с синяком на физиономии, полученным от милиционера в боях за помещение созданного им театра «Суббота».

Мистификацией рассказы Несвицкого выглядели еще и потому, что принадлежали человеку театральному, обладавшему живым и неиссякающим чувством юмора. Он строил драматургию, ценил интригу, знал взрывной потенциал провокации. Порой он выходил в курилку, насупившись, с сверхсерьезным выражением лица и выдавал такое… Потом появлялась усмешка, за ней смешок, переходивший в вовсе уже неудержимый хохот. Не зря Несвицкий был исследователем театральности пленительного Е. Б. Вахтангова. Создателем и многолетним руководителем своего театра «Суббота».

По отношению к театру Несвицкого в институте всегда ощущалась некоторая ревность. Допускаю такую же ревность субботовцев по отношению к институту. И тем, и другим казалось, что второй, иной стороне своей профессиональной деятельности он посвящает слишком много сил и времени. Впрочем, о Несвицком и его «Субботе» более пристало говорить тому, кто прошел рядом с ним эту половинку его жизни. Мне же как историку театра посчастливилось познакомиться с Несвицким театральным критиком его досубботовского периода. И восхититься остротой его взгляда, умением видеть целое и детали, изяществом стиля, интонационной живостью его статей…

Несвицкий никогда не тяготился людьми, потому что они всегда были ему интересны. Никогда не отягащал собой. Только после его смерти я узнал, что, оказывается, уже много месяцев он не мог встать на ноги. Немного грустный, немного эксцентричный, неизменно веселый, бывший двигателем и душой своих начинаний, он был еще и чрезвычайно деликатен. Все-то он делал не как «положено», не как «принято», «черт знает как», а получалось хорошо.

17 ноября 2018 года ушел из жизни Юрий Александрович Смирнов-Несвицкий. Человек небольшого роста, не богатырской комплекции. И образовалась громадная дыра. Потому что он всегда был самодостаточным, любившим многих и любимым многими. Не суетным. Таким, каким и надо быть человеческому существу. Существу человека. Не путая сущностное с временным, условным, неважным.

Светлая ему память.