«Превращение». Ф. Кафка.
Театр «На Литейном».
Театральное сочинение режиссера Геннадия Тростянецкого, художник Денис Денисов.

Всегда (хотя много ли прецедентов?) идешь смотреть Кафку, в частности «Превращение», с предчувствием, что он, Кафка, опять не дастся в руки, «уйдет» в свой мир, куда «нет хода никому». Почему режиссеров влечет именно этот рассказ, который, по-моему, театру не поддается, да, кажется, и кино тоже?

В спектакле Тростянецкого нам открывается жизнь семейства в Старой Праге (заставка к спектаклю — панорама ее улочек и площадей), очевидно, очень похожего на семью самого Кафки. В комнате Грегора (Павел Путрик) висит известный портрет Кафки. И это не шутка. Ибо родители Грегора, в особенности отец, тоже имеют карикатурно-портретное сходство с семейством автора — Генрих Замза во всяком случае. Вот такая семейка: selfmade man папаша с газетой (Евгений Тележкин), охающая мать (Тамара Шемпель) и милая сестра (Ольга Иванова). Они на авансцене поют зонг под аккомпанемент тапера (Юрий Турчин) и видны как на ладони. Режиссер показывает семейку в брехтовском ключе, сатирически и ядовито, и в бытовой части спектакля это вполне оправданно. Это даже стильно и по-своему красиво. Ядовитые цвета костюмов. Очень смешная отповедь отца уже «превратившемуся» Грегору: «Почему ты не стал ни волком, ни змеей, а какой-то каракатицей?», напоминающая отповеди отца Кафки ему самому.

Сцена из спектакля.
Фото — Д. Пичугина.

Нас много развлекают, занимая отношениями служанки (Елена Ложкина) со слесарем (Ярослав Василенко). Нам показывают в «дымке бытия» жизнь и работу Грегора. Со сцены валит дым. Да, это призрачная жизнь, «нежизнь», которой он живет. Договоры, деловые встречи. Повторяемо-стандартно (намек нам: такая жизнь превращает нас в…).

И вот, наконец, пришедший в семейство Замза управляющий (Иван Рябенко), услышав стрекот Грегора, произносит одну из самых страшных в мировой литературе фраз: «Это был голос животного». Открывается дверь, и Грегор выползает в образе жука: он в полосатом костюмчике, к нему как бы приросла его пижама, Грегор ползет, извивается, тихо стонет.

Этот экзистенциальный момент смешной, и, кстати, приходит мысль, что Кафке было смешно в момент катастроф. Кафка не Келлерман, не Брехт и даже не Томас Манн, и комическое ощущение себя самого, быть может, было свойственно ему…

Дальше режиссер подробно и смачно демонстрирует нам жизнь семейства Замза. Грету заставляют отдаться управляющему (у них долги). Приходят какие-то фашиствующие личности описывать имущество. И эти, так сказать, прообразы будущих наци страшнее в этом спектакле, чем Грегор Замза. Все подробно, ядовито.

Вообще все было бы замечательно и стильно… если бы не Грегор Замза и его превращение. В комнату Грегора режиссер заглядывает так же неохотно, как родители героя. Грегор представляет собой нечто бесформенное, прыгающее в черном мешке. Это нечто, что вырвалось изнутри бытия или выпрыгнуло из человека, поглотив его.

Сцена из спектакля.
Фото — Д. Пичугина.

Нас ждет сюрприз: мы не знали самого главного. Оказывается, у Грегора была девушка, которая его очень любила (обаятельная Александра Жарова). И что вы думаете? Она нанимается служанкой в дом Замза, узнает в чудище Грегора, он, вызванный ее любовью, выскакивает из своей оболочки, и они в объятиях друг друга умирают. «Красавица и Чудовище». «Аленький цветочек». «Ромео и Джульетта». Режиссер не мог удержаться от этого гуманистического жеста. Важная деталь: девушку зовут Милена, как и возлюбленную Кафки Милену Есенскую. (Кстати, сами эпизоды ее появления хороши, только они из другого спектакля, мира, галактики.) Становится окончательно понятно: Грегор в этом спектакле — альтер эго автора, чей удел инобытие, инообразие, иноязычие. Частично это было понятно и раньше, но с появлением Милены подтвердилось. «Я трижды одинок — как чех среди немцев, как немец среди евреев и как еврей среди всего человечества» (Малер), но еще и как монстр среди людей.

И вот по романтическому и душевно-чистому замыслу режиссера оказывается, что если бы автора любили по-настоящему, он бы так себя не чувствовал и, видимо, не написал бы «Превращение», «Замок» и «Процесс». Но, слава Богу, автору ничего не могло помочь, даже если бы он был богат, его любили бы сто Милен и Фелиц (Фелица — его покинутая невеста), а жизнь была бы вечным успехом и вечными каникулами…

Вся «артиллерия и авиация» режиссерских приемов предназначена будто для того, чтобы отвлечься от главного — от превращения. А ведь рассказ — про тот взрыв в нашем мозгу, когда мы входим в комнату и видим вместо человека жука. Этот крошечный момент и подлежит изображению. Разрыв экзистенциального узла, экзистенциальная катастрофа, что-то вроде атомного взрыва, после которого начинается иное бытие. Ни сидение в яме, ни прыгание в мешке не помогает.

Сцена из спектакля.
Фото — Д. Пичугина.

И никаких тут моральных категорий быть не может. Ни восклицаний «во что превратишься ты?», ни спасительной любви, ни символических значений, ни социальности. Кафка асоциален, чужд символизму, он играет только с перспективой, мотивировками и временем, но это отдельный разговор. Не нужно никаких приращений и подпорок, никаких вспомогательных механизмов, никаких психологий и романтизмов.

Я понимаю, в театре не может быть «пустого места». Должно быть нечто осязательное. Поэтому я и считаю, что рассказ «Превращение» неподвластен театру. Главное, что там есть, можно показать посредством музыки, и, например, Десятая симфония Малера вполне изображает душу Грегора Замзы. Или балет, пластика, наверное, Барышников — было бы то. Хотя, может быть, какой-нибудь великий актер типа Барро или Чаплина мог бы сыграть настоящее превращение. Как знать, как знать…