«Чайка». А. П. Чехов.
Тверской ТЮЗ.
Режиссер Вероника Вигг, художник Дмитрий Горбас.

На этом спектакле молодого британского режиссера Вероники Вигг вряд ли кому в голову придет мысль об «усталости» чеховских текстов. Вигг вернула драматургу-классику статус автора «новой драмы». К ней он когда-то и принадлежал на рубеже XIX–XX веков, а сегодня, спустя сто с лишним лет, благодаря легкой руке и безусловной чуткости Вигг, снова в нее влился.

Проделанная работа над текстом — большая удача режиссера, подхваченная актерами. Здесь ни на минуту не ощущается заученность хрестоматийных фраз, они словно бы возникают спонтанно, в живом диалоге персонажей. Диалогичность здесь принципиальна: нет никаких монологов в пространство над головами публики — нужен слушатель, готовый понять. В отсутствие такового можно разговаривать с самим собой, например, глядя в зеркало. Или подхватывать реплики партнера. Главное — общение, создающее иллюзию прочного присутствия в твоей жизни других людей, но не избавляющее от одиночества. Парадоксально, но по-чеховски.

Вот чего в этой «Чайке» нет, так это привычной и надоевшей «чеховщины»: скуки, медлительности, «философствования», романтически страдающих героев, истерик и прочего. Все жестко, желчно, саркастично, безжалостно, смешно и страшно. И не просто похоже на написанную кем-то жизнь, но сама эта жизнь и есть. Словно отраженная в мутном запыленном зеркале, но эта мутность скрывает случайные черты и оставляет только настоящее. У Вигг прекрасно совмещены две временные категории: «здесь и сейчас» и «всегда» — изо дня в день, из года в год, из века в век. Чеховские герои словно сосланы на вечное поселение в некую Зону, одновременно реальную и условную.

Сцена из спектакля.
Фото Анастасии Чистяковой.

Художник Дмитрий Горбас не оставил на сцене никаких усадебных и пейзажных красот. Колдовское озеро давно высохло, и лишь под шаткими половицами комнаты лениво плещется вода. Кроме этого остова комнаты, словно выломанного из прошлого, нет больше ничего. Остатки оголенной кирпичной кладки, закопченная ванна, пыльное зеркало, груда сваленных в кучу венских стульев, старенький радиоприемник, дверь и два окна, порой распахивающиеся в какое-то неведомое зазеркалье, где воют ветра и льет дождь, оживают давние сны, стоит лишь немного изменить световую партитуру (художник по свету Александр Рязанцев). Словно какой-то островок на обмелевшей, подобно озеру, реке Стикс, по которой герои плывут в свое небытие, да так никогда и не доплывут. И слуги, здесь раздвоившиеся на Якова 1 (Иван Жамойтин) и Якова 2 (Дмитрий Федоров), в черных костюмах порой кажутся синхронными Харонами, сопровождающими плывущих.

При этом спектакль отнюдь не мистичен, наоборот, в нем много «низких», очень бытовых примет: Маша (Надежда Мороз) стирает в ванне мужнины носки, Аркадина (Татьяна Романова) над этой же ванной моет голову. Треплев (Сергей Грищенко) бреет Сорина (Александр Романов) опасной бритвой и вместо гадания на ромашке считает порезы. Но все это не «заземляет» спектакль, не превращает в бытовую историю, но разнообразит его нюансировку, балансирующую между обыденностью и трагедией.

Сцена из спектакля.
Фото Анастасии Чистяковой.

И никакое особое осовременивание режиссеру и актерам здесь не нужно, ведь время словно остановилось. Здесь персонажи остаются в нейтральных одеждах (белые рубашки, черные брюки, вечернее платье Аркадиной, на которое наброшен домашний халат, синее в горошек платьице Маши). Да и свои профессии и социальные статусы сохраняют. Только песни поют другие. Сорин вместо «Во Франции два гренадера…» поет «Над белым садом…» Ольги Чикиной, причем голосом совсем не противным; то же подхватывает и Аркадина, когда речь заходит о театре, — громко, страстно, так, что микрофон падает от ее энергетического напора.

Этот спектакль очень многослоен и многопланов: он о театре и жизни, о любви и не-любви (которой больше), о страхе жить и попытке этот страх преодолеть, о соперничестве без примирения, о мужском и женском. Эти мотивы складываются в партитуру спектакля, то гармоничную, то взрывающуюся диссонансами, но тщательно продуманную и выстроенную режиссером. Здесь нет делений на акты: жизнь течет, не делая пауз, время отмечается лишь во внутреннем существовании актеров.

Вот Нина Заречная (Дарья Астафьева) незаметной тенью проскальзывает в комнату, чтобы прочитать свой знаменитый монолог: и читает его просто, стоя у микрофона — негромко, с едва заметной интонационной амплитудой. Враждебность полной жизни и нерастраченных чувств, стервозной и властной Аркадиной к этой «серой мышке» Нине ощущается сразу. Но дело тут не в творчестве и сравнении талантов. Талант как таковой в «Чайке» Вигг — категория не главная, не слишком даже существенная. Враждебность женщины к женщине, более молодой, способной покуситься на «собственность» — Тригорина (Андрей Иванов). И Аркадина громко хохочет, срывая доморощенный спектакль, а этот хохот растворяется в шуме дождя за внезапно открывшейся дверью.

Любовь здесь вообще зла и жестока. На лице Полины Андреевны (Ирина Титаренко), лишь только кто-то заговорит о Дорне (Михаил Хомченко), расплывается детская, чуть глуповатая, но такая искренняя улыбка. Но отнюдь не добрый доктор грубо тыкает ей в лицо букет цветов и удаляется прочь. А супруг ее Шамраев (Виктор Дегтярев) и вовсе щелкает пальцами перед носом Полины Андреевны и зовет ее за собой, как приблудившуюся собаку. И вот уже плечи опущены, спина сгорблена, глаза потухли, словно жизнь потихоньку уходит, лишая сил.

Тригорин и рад бы решиться на что-нибудь эдакое, рискованное, но его все время словно кто-то дергает за невидимые ниточки: назад, назад… Он не раз тянется губами к губам Нины и в последний момент отшатывается, делает вид, что ничего не было. Начинает шутить и чудить, проходится на корточках гусиным шагом, напялив длинное пальто задом наперед. И лишь однажды не удерживается: любовная сцена Тригорина и Нины напоминает эпизод из культового «Титаника», когда рука девушки оставляет на мутном стекле свой след. Зеркало словно бы сохраняет его: уже потом, заглянув в эту комнатку из своей горькой актерской жизни, Нина будет искать этот след, снова и снова прикладывая руку.

Сцена из спектакля.
Фото Анастасии Чистяковой.

Впрочем, кто дергает Тригорина за невидимые ниточки, понятно. Понятно и почему он особо не сопротивляется. Они с Аркадиной — пара, как те два сапога: разношенные, потертые, но такие удобные. И в сцене объяснения-соблазнения актриса перестает быть «цыпочкой», совершенно не стесняется своего расхристанного вида, халата, отсутствия косметики и мокрой головы. Свои же люди, могут и кулаками замахать, и тут же выпивают по рюмочке водки в знак примирения. Может, это и есть любовь?..

Зато с сыном Костей Аркадина не церемонится и отвращения своего не скрывает. То орет про отсутствие денег, как базарная торговка, то начнет успокаивать, а фраза-то вырывается: «Не плачь, ничтожество!» Прощения же просит, словно читая наизусть заученный монолог. И все же в этой потрясающе сыгранной Татьяной Романовой Аркадиной есть и внутренний надлом, так тщательно скрываемый, и тоска по неведомому нам молодому прошлому и его тайнам. В сцене «сна», когда на заднюю стену проецируется видео осеннего ветреного сада с летящими листьями, с мальчиком, пытающимся открыть запертую дверь дома, Аркадина затихает, видит то, что открыто только ей, а от всех других запрятано далеко.

Вот так и живут: с иллюзорной любовью, без будущего, без надежд. И Нина в предфинальной сцене похожа совсем не на чайку, а на потрепанную жизнью ворону, с хрипловатым голосом и полной безнадегой в интонациях, особенно тогда, когда речь заходит о «призвании».

Финал же играется в формате радиоспектакля. Все сидят за столом, а закадровый голос безинтонационно читает последние ремарки и реплики пьесы. Один ушел совсем… Остальным придется доживать-доигрывать эту пьесу жизни в замкнутом безвременном пространстве. Пьесу, в которой все — правда: грустная, больная, беспощадная, но деться от нее уже некуда.