О творческом вечере композитора Настасьи Хрущевой, состоявшемся в Театральном музее.

9 сентября в Санкт-Петербургском государственном музее театрального и музыкального искусства (пл. Островского, 6) состоялся творческий вечер замечательного молодого композитора и пианистки Настасьи Хрущевой. Она автор таких сочинений, как: «Немножко нервно», «Цахес», «Счастье», «Красота», «Медленно и неправильно» и др., иные из которых исполнялись лучшими оркестрами нашего города. Театральная публика знает Настасью как автора музыки к спектаклям «Невский проспект» Александринского театра, «Алиса» и «Что делать» Андрея Могучего в БДТ, «Леди Макбет Мценского уезда» Дмитрия Егорова в «Приюте комедианта», «Рисунки на потолке» Семена Александровского в ТЮЗе. Как сообщила ведущая творческого вечера и сотрудник музея Кристина Малая, в этом зале — где выступила Хрущева — располагалась когда-то дирекция императорских театров, в том числе кабинет Владимира Теляковского. Вечер состоял из двух частей. В первой части Хрущева исполнила свои сочинения в сопровождении соратницы, скрипачки Александры Коробкиной, во второй — ответила на вопросы зрителей.

Стоп. Как могу я, дилетант в музыке, не имея музыкального образования, писать в блоге специализированного издания о творческом вечере Настасьи Хрущевой, ее исполнительстве? Тем более что это и не был творческий вечер:такое старорежимное понятие плохо соотносится с индивидуальностью Хрущевой. А было это действо, которое сложно вписать в точные рамки: нечто между концертом и манифестом, нечто, похожее на музыкальный перфоманс, граничащее с самоиронией и в то же время — лирическим признанием, пусть и остраненным. Но, как говорила Хрущева, прерывая свое исполнение выходами к микрофону, под луч прожектора: СЕГОДНЯ МУЗЫКА ДОЛЖНА БЫТЬ МЕДЛЕННОЙ И НЕПРАВИЛЬНОЙ. ПРИШЛА ПОРА НОВОГО ДИЛЕТАНТИЗМА. И пусть то, что я пишу, будет неправильно. Я хочу писать неправильно.

В начале творческого вечера было объявлено, что в первой его части композитор исполнит «Медленно и неправильно», «Танцы седой лисички» и «Трио памяти невеликого художника». То, что прозвучало в первой части, я воспринял как одно произведение; и когда уже во второй части спросил, почему это так, Хрущева ответила: «Вы услышали три сочинения, но все они звучат, как одно».

Однако, по порядку. Героиня творческого вечера села за инструмент. Она стала играть нежно и лирично. Можно подумать, Шопена. Нотки звучали печально, капали, как холодные капли в глубокий колодец. Звучали, как бывает в детстве. Потом стало ясно, что это — определенный отрезок в сочинении, музыкальный период, который Хрущева повторяет, варьируя, с каждым разом изменяя этот отрезок, этот период.

Ведь нечто подобное происходит с музыкой в «Что делать»,с этим женским многоголосием таинственных швей (мойр?) в исполнении участниц камерного хора Festino. Кажется, что барочную мелодию разъяли на ноты и поют — словно религиозный хорал, и слышатся отголоски Баха. И один и тот же музыкальный период повторяется, и это создает завораживающее и даже мистическое ощущение. И мне, кстати, кажется, что музыка — лучшее, что есть в «Что делать». И слушая ее «ВКонтакте», отдельно от спектакля, я, кажется, лучше понимаю, что хотел Могучий, лучше понимаю его замысел.

А потом пошли мрачные тревожные звуки, как будто грозовая туча засобиралась. Будто черная громада в небе стала разрастаться. Нежные печальные нотки прорывались сквозь хаос, плакали. Но громада была неумолима.

МЫ РАДЫ ПРИВЕТСТВОВАТЬ ВАС НА ТВОРЧЕСКОМ ВЕЧЕРЕ, — говорила Хрущева, встав к микрофону. — ОДНА МОЯ УВАЖАЕМАЯ КОЛЛЕГА ПОСЛЕ КОНЦЕРТА СПРОСИЛА МЕНЯ, ПОЧЕМУ ЭТО МОЕ СОЧИНЕНИЕ ТАК ПОХОЖЕ НА ПРЕДЫДУЩЕЕ. Я СКАЗАЛА, ЧТО ОНО ПОХОЖЕ НЕ ТОЛЬКО НА ПРЕДЫДУЩЕЕ МОЕ СОЧИНЕНИЕ, НО И НА СЛЕДУЮЩЕЕ.

Нотки, звучавшие печально, нежно, капавшие, как холодные капли в глубокий колодец, стали казаться обломком красивого классического произведения, плавающим в море хаоса. А ярый шум, черная громада набирала силу. Противостояние ноток, звучавших печально и нежно, и грозовой тучи — это давало нерв. И скрипачка своей игрой на скрипке выражала хаос. Она играла нервно, дергано. Щипала струны, скрипела скрипкой, скрежетала. А лиричные звуки фортепиано, капающие чисто, как прозрачная слеза, сопротивлялись как будто… И печально оттеняли эту деконструкцию мира.

КАК ГОВОРИЛ ВВЕДЕНСКИЙ, — говорила Хрущева, выйдя к микрофону, — ИЗ ДВУХ РИФМ, ПРИШЕДШИХ В ГОЛОВУ, Я ВЫБИРАЮ САМУЮ ПЛОХУЮ.

ВСЕ ДОЛЖНО БЫТЬ МЕДЛЕННО И НЕПРАВИЛЬНО.

ВРЕМЯ ФАУСТА ОКОНЧЕНО, ПРИШЛО ВРЕМЯ СЕДОЙ ЛИСИЧКИ.

Черная громада фортепианных звуков набирала силу. Казалось, эти звуки извлекаются не пальцами, а набитыми мешками, которыми бьют по клавишам. А нотки, звучавшие печально и нежно, стали обломком красивого классического произведения, плавающим в море хаоса. Этот музыкальный период, обломок, звучал с какой-то отупелой настойчивостью, но нежно. Можно сказать, сентиментально. Вот парадокс: деконструируя в своих сочинениях «классическую» музыку, разрывая и разъединяя ее, Хрущева создает музыку трепетную, пронизанную живым чувством. Может быть, сегодня, когда во всем мире все смешалось со всем (и даже на страничке Хрущевой «ВКонтакте» Бах соседствует с Викой Цыгановой, а Арво Пярт — с группой «Оргазм Нострадамуса»), только так и возможно вызвать живое чувство?

Мне очень понравилась мысль Риммы Павловны Кречетовой, высказанная в статье об одном из спектаклей Жолдака: он (подобно сегодняшним модельерам) не стремится скрыть швы, предъявив зрителю гладкость и чистоту сценического мира, а напротив, выворачивает швы на поверхность, демонстрирует «огрехи» и шероховатости сценической материи. Нечто подобное делает и Настасья Хрущева с материей музыкальной, которая не бывает у нее бесшовной и гладкой. На эту шероховатость и даже «неотесанность» исполнения работают отдельные приемы: например, Хрущева может, играя одной рукой, привстать и другой рукой дергать струны рояля. Декларируя необходимость «неправильности» и «дилетантизма» в современной музыке, композитор, конечно, осмысляет и осваивает эти понятия художественно, а не буквально, не рассчитывает на дилетантизм как таковой. «Неправильность» как условие ИГРЫ. Как говорит Настасья в интервью, она просила оркестрантов, исполнявших ее «Медленно и неправильно», играть так, чтобы у публики возникало ощущение, что музыканты исполняют плохо, неуверенно, «любительски»; но, конечно, для исполнения такого сочинения Хрущевой нужны профессиональные музыканты, а не любители.

Сегодня, когда художник начинает испытывать диктат (эстетический, моральный, религиозный, даже политический), когда представления о том, как «должно быть» приводят к зажатости, смазму и ступору, заявление художника: «А я делаю неправильно», — помогает ему раскрыться, высвобождает энергию, делают дыхание свободным.

МЫ ВСЕ ЕЩЕ НА ТВОРЧЕСКОМ ВЕЧЕРЕ, — говорила Хрущева, выйдя к микрофону. — ВСЕ ДОЛЖНО БЫТЬ МЕДЛЕННО И НЕПРАВИЛЬНО. ЧТОБЫ НЕ СМОГ ВОЗГОРДИТЬСЯ ЧЕЛОВЕК. ЧТОБЫ ЧЕЛОВЕК БЫЛ ГРУСТЕН И ПЕЧАЛЕН.

ПРИШЛО ВРЕМЯ НОВОЙ СЕНТИМЕНТАЛЬНОСТИ И НОВОЙ МЕНТАЛЬНОСТИ.

ПРИШЛО ВРЕМЯ НОВОЙ МЕДЛЕННОСТИ. ДАЖЕ БОГ, СОЗДАВАЯ ЭТОТ МИР, ДЕЛАЛ ЭТО НЕУВЕРЕННО.

Опять села играть. Стала стучать по клавишам с застылым лицом. Сгорбилась, как Шапокляк. Лицо — как у куклы. Заостренный силуэт. Красивая девушка, а сгорбилась, как Шапокляк. Появилось что-то от Олега Каравайчука. Но лицо сказочно-злое. Скрипачка стала так щипать струны, будто какая-то сила внутри нее прорвала плотину.

Впечатление, которое произвела Хрущева своей игрой, вызывает аналогии с изобразительным искусством, а именно — с техникой аппликации, на видимость грубой, или техникой шитья. Они не предполагают полутонов, легких прозрачных красок, такие произведения делаются из фактур примитивных, но работы настоящего художника передают свечение рукотворности, нежность и изящество душевного мира. Вроде бы деконструируя музыку, Хрущева создает новую сентиментальность, новую гармоничность: чтобы это мог воспринять современный человек с его деконструированным сознанием. Человек, которому не обязательно идти в филармонию, чтобы услышать Баха или Генделя; который может включить в интернете Баха, а потом Перселла, а потом песню про «жареное солнце больших городов»… И совсем уже опьяниться.

Что показательно: если на концерте Хрущевой громко зазвонит телефон или заплачет ребенок, не придет в голову сказать: «Фу, какая невоспитанность!». Потому что звуки реальной жизни воспримутся как часть музыки (и даже подумаешь: а может, Хрущева сама заранее подговорила кого-то, чтобы телефон зазвонил, чтобы ребенок заплакал?). И манифест, который Настасья произносила у микрофона, вся эта вербальная ткань, тоже воспринималась как составляющая музыки. Некоторые лексические периоды манифеста повторялись, варьируясь, как это происходило и с музыкальными периодами.

Села за инструмент. Играла сентиментально. Нежно. Красиво. Через механические повторы ей удавалось выразить трепетное, мистичное, иррациональное. Дыхание грусти. Вселенскую печаль. Как бы грусть о какой-то великой цивилизации, которая была разрушена.

Хрущева встрепенулась. Как будто чья-то зловещая тень вторглась в наше пространство. Будто кто-то вдруг произнес страшную считалку. Считалка глуповатая, детская, а воздействует магически.

МЫ ВСЕ ЕЩЕ НА ТВОРЧЕСКОМ ВЕЧЕРЕ, — говорила Хрущева, выйдя к микрофону. — ОДНА МОЯ ОЧЕНЬ УВАЖАЕМАЯ КОЛЛЕГА СПРОСИЛА МЕНЯ ПОСЛЕ КОНЦЕРТА: «НАВЕРНОЕ, ТЫ ХОЧЕШЬ СТАТЬ ВЕЛИКИМ КОМПОЗИТОРОМ?». Я ПОДУМАЛА И ОТВЕТИЛА, ЧТО Я ХОЧУ СТАТЬ НЕВЕЛИКИМ КОМПОЗИТОРОМ. И Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ВСЕ КОМПОЗИТОРЫ СТАЛИ НЕВЕЛИКИМИ. ПОТОМУ ЧТО ТОЛЬКО ЧЕРЕЗ НЕВЕДЕНИЕ И НЕЗНАНИЕ С НАМИ ГОВОРИТ РУССКАЯ ПУСТОТА.

Села за инструмент. Стала играть неуверенно. А потом и вовсе как будто внутренне запуталась и забыла, что играть.

Во второй части творческого вечера композитору задавали вопросы. Не буду про это много писать. Скажу только, что не каждому человеку хочется задавать вопросы. Здесь же будто прорвало, и вопросы шли долго. Героиня вечера отвечала интересно, необычно, глубоко, но без вычур.

Творческий вечер удался на славу. В лучших традициях жанра творческого вечера. Со стен довольно и благосклонно взирали Мария Савина и другие артисты императорских театров.

«Драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным», — писал Пушкин о Грибоедове. Писать о композиторе должно по законам, им самим над собою признанным. Наверное, было бы правильно, чтобы пальцы мои стучали по клавиатуре ноутбука так, как стучали пальцы Настасьи Хрущевой по клавишам рояля, и чтобы мой ритм совпадал с ритмом ее игры.

Я хотел написать о творческом вечере Настасьи Хрущевой неправильно. Наверное, по отношению к ее музыке и самому вечеру это стремление правильное.

Как-то так.

P. S. И вообще, все критики, все театроведы, музыковеды, литературоведы, искусствоведы и, конечно, киноведы, сегодня должны писать неправильно! Медленно и неправильно.