«Время и семья Конвей». Д. Б. Пристли.
Театр «Приют комедианта».
Режиссер Александр Баргман, художник Анвар Гумаров.

Время в пьесе Пристли, как известно, идет сперва вперед (первый акт — 1916-й, второй — 1936-й…), а потом, в третьем действии, возвращается назад — к той точке 1916-го, где остановилось в первом действии. Чеховские мотивы пьесы обострены «временной петлей», интригой, рациональным английским пером любителя «опасных поворотов» Пристли, который играет с категорией времени, с нашим знанием-незнанием его… Время не вернуть, всепожирающий Хронос уносит жизни, мечты и упования, тут одни потери. Разве что тот же Хронос с его аппетитами подбрасывает дровишки в творческую топку — и пережившая пару драматических десятилетий Кей Конвей вправду становится в результате писателем (все происходящее в пьесе — материя ее нового романа с возможными черновиками и помарками). Возникшая в прологе Кей так и говорит: придумала новую форму. И весь спектакль пишет, записывает, сочиняет…

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

11 лет назад этот спектакль Александра Баргмана уже был. Он был в точности такой, до миллиметра мизансцен. Не правда ли, странно?.. Он был много раз описан в «ПТЖ», и нет смысла его описывать снова. В том 2011 году «Такой театр» дружеской актерской компанией играл семейную историю. Время было еще мирное, спектакль в тюлевых занавесках был… спектаклем в тюлевых занавесках, где радость доставляли друг другу сами актеры. Они любили друг друга, чувствовали, партнерствовали, жили «в домике» своего уютного маленького театра… А потом спектакль быть перестал. А теперь опять явился — словно и не было этого десятилетия…

Парадокс. Потому что за 11 лет изменилось все, а за последние полтора года вообще все, и время стало приходить даже туда, куда его не звали. Только спектакля «Время и семья Конвей», представленного нынче на сцене «Приюта комедианта» в тех же декорациях, с теми же внутренними ходами и практически с тем же актерским составом, оно почему-то парадоксально не коснулось. Совсем. Актеры по-прежнему живут дружеским кругом в герметичном театральном домике без окон.

В поисках внутренних оправданий этой реанимации я даже стала думать, что, может, они так спасаются от времени? Дружеским кругом? Зажмурившись? Не замечая, как постарели за десять лет (сестры Конвей в первом акте ох как не юны…)? Но, главное, — не замечая того главного «предлагаемого», которое изменилось радикально. В 2011-м это предлагаемое было, быть может, абстрактным. Сейчас оно стало конкретным.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Я имею в виду, что все в этой якобы «чеховской» пьесе происходит на фоне войны. В первом акте заканчивается Первая мировая, с которой возвращается брат Робин, то есть перед нами люди, только что пережившие несколько лет ужаса и тревоги. Дальше — канун Второй мировой, ужас снова грядет, он в воздухе. Это не просто история вишневого сада, матери, четырех сестер, двух братьев Конвей и условной «Наташи Прозоровой», простушки Джоан, не просто история их несчастливых жизней. Важно, что милый старый дом семейства Конвей живет и рушится на первом плане, когда на втором идет война. Война — всеобщее предлагаемое обстоятельство, и экзальтированная радость первого акта, дня рождения сестры Кей, все эти шарады и маскарады так ликующи в том числе потому, что она, Первая мировая, закончилась. Мир! Мрак второго усугублен большим кругом обстоятельств: вот-вот начнется новая война. Если в 2011 году актеры, живые люди, наши с вами знакомые, вполне могли не транслировать эту тему, то сейчас даже непонятно, как они ухитряются ее не транслировать, не брать в круг внимания этот общий фон, и как режиссер умудряется им это позволять…

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Но в спектакле не изменилось ни-че-го. И это — интереснейший феномен, только над ним в процессе спектакля и думаешь, отмечая при этом какие-то подробности. Повзрослела и драматизировалась с возрастом Кей (всегда прекрасная Дарья Румянцева), паузы ее молчаливых размышлений стали серьезнее, горше, естественней (десятилетие жизненного и актерского опыта, блужданий и потерь делает свое дело). Неизменны и печальны в ролях «вневозрастного» брата Алана и неприятного Биверса Виталий Коваленко и Павел Юлку. Ничего не поменялось от того, что Джоан стала играть Анна Арефьева, не Евгения Латонина. Огрубились почти до клоунских сценические краски Александра Лушина (Торнтон), Оксаны Базилевич (миссис Конвей) и Натальи Боярёнок (Мейдж). Явно проигрывает Александру Кудренко Арсений Семенов в роли Робина (нет за ним никакой военной биографии, сложности, фрейдистских комплексов, просто балованный «маменькин сынок»). Я понимаю, что такими герои видятся автору романа Кей: нелепая мать, туполобая Мейдж, ничтожный Торнтон. Но моменты «сочиненных» персонажей и их прототипов часто режиссерски не «отбиты». Разве что в последнем акте миссис Торнтон появляется такой спившейся карикатурной «любительницей абсента», но это уж точно не может быть правдой, и скоро она сменяет имидж, появляясь доброй простоволосой мамой в халате. Или (как было и раньше) все герои появляются в дверях гостиной лучезарно радостными, как были когда-то, а, переступив порог, гаснут, становясь нынешними, несчастными… Но игры с реальностью и романом не хватает, как не хватало ее и прежде.

Д. Румянцева (Кей), В. Коваленко (Алан).
Фото — Рома Власов.

Все эти частности не играют никакой существенной роли: хуже-лучше, теплее-холоднее, тоньше-грубее… Уют «плюшевого пледа», обнимающий многофигурную компанию, по-прежнему решает все, да и сам плед — без дырок и изношенности, под ним тепло сидеть «с одним антрактом», из-под него вылезаешь на осенний ветер немирного времени с неудовольствием. Приятнее же оставаться в тюлевой комнатке вымышленных перипетий далекой английской семьи, обнимающейся в финале крепким и радостным общим объятием («вы с нами, мы с вами, и все мы вместе», как говорится у Шварца). И неприятно оказаться в реальном времени, когда обняться нереально: семьи раскиданы по миру, близкие люди «капсулируются», «объятия» даются все сложнее, и все меньше нужды в них испытывают окружающие. Объятия в мессенджере, безнадежность встреч… «В день рождения я вырежу картонных друзей и посажу их за стол, потому что комьюнити больше нет…» — сказала мне вчера моя молодая сотрудница. Да я и сама не хочу, чтобы наступал очередной Новый год, когда за наш стол примерно полвека садилась семья из пятнадцати-шестнадцати человек. Потому что сейчас могут сесть пятеро, и то если захотят… А на сцене в счастливом финале обнимаются братья и сестры — простившие, пережившие беды персонажи (романа писательницы Кей? спектакля Баргмана?). Вы скажете — великая иллюзия? А не большая ли театральная неправда? Не отвечу. Не знаю.

М. Сандлер (Хейзел).
Фото — архив театра.

Плюшевый плед. Кому-то на два часа он даст убежище, и покажется, что мы все еще в 2011-м. Кого-то заставит вспотеть, потому что возвращение во времени невозможно даже в 2011-м, об этом пьеса. Кого-то раздражит дословным переносом из вчера. Кого-то оставит равнодушным, потому что на дворе 2023-й, и всепожирающий Хронос таскает и таскает в свою темноту жизни, надежды, перспективы, людей. И сегодняшний «роман» вообще-то об этом. О тотальном и невозвратном разрушении домика. И нас в нем.