«Доктор. Первый год» по рассказам М. Булгакова «Записки провинциального врача».
Химкинский муниципальный театр «Наш дом».
Постановка и сценография Сергея Метелкина.

Спектакль «Доктор. Первый год» Химкинского муниципального театра «Наш дом» стал одним из главных лауреатов Фестиваля малых городов России. Только поэтому его показали в Москве в Театре Наций. За что огромное спасибо судьбе и людям, от которых этот показ зависел.

С одной стороны, скромный камерный спектакль победил столичный скептицизм талантом, изобретательностью, профессионализмом и честностью создателей. С другой — показал мир провинции, удвоенный темой — рассказами М. Булгакова «Записки юного врача». И речь идет о провинции совсем-совсем… как сказать: глухой? крошечной, полностью отчужденной от центра? кромешной?

Омск, Красноярск или Нижний Новгород — это столицы по сравнению с Орском или Минусинском, да не обидятся малые города. Минусинск — крупный центр по сравнению с Мотыгино. Но положение подмосковных театров на российской театральной карте, несмотря на близость к Москве, незавидное.

Химки недалеко от столицы, и это для «Нашего дома», как и для других подмосковных театров, не хорошо, а наоборот, плохо: химкинские зрители могут ездить на популярные спектакли в Москву — близко, но чаще всего не ездят и не ходят никуда. А московские критики до Химок не добираются — в Москве-то не во все театры попадешь, так их много, а тут Химки. Зрительская психология — не городская, психология слободки, а это попровинциальнее деревенской. Создать своего зрителя трудно. Требует от театра больших внутренних и профессиональных вложений, требует служения. Но если это происходит, театр становится для города своим домом. Тем сильнее опасность замкнуться на себе.

От близости с Москвой страдает даже прославленный театр «Ведогонь» в Зеленограде, «Царь Федор Иоаннович» которого с Павлом Курочкиным в заглавной роли в постановке Александра Кузина был отмечен на множестве крупных фестивалей. Зеленоград сделали районом Москвы, но это не улучшило картины: все равно «Ведогонь» для москвичей — чужая территория.

Пусть Мытищинский театр кукол «Огниво» под руководством Станислава Железкина известен всем знатокам, и туда временами критики организуют специальные десанты на премьеры. Все равно, главным образом пристрастное мнение о подмосковных театрах как о местечковых, второсортных, куда попадают неудачники, не сумевшие закрепиться в Москве, может поколебаться только благодаря фестивалям.

В Подмосковье есть «Долгопрудненская осень», собирающая спектакли собственно районных центров, а есть фестивали международные (другое дело, что этот статус не всегда удается подтвердить качественно). Чеховский фестиваль «Мелиховская весна» когда-то открыл мне «Мелиховскую студию» и Молодежный театр «Стрела» города Жуковского. Благодаря лобненской «Русской классике» я узнала, что в этом городке интересно работает театр «Камерная сцена». Там же был как-то показан прелестный и умный спектакль театра из Сергиева Посада про путешествие Чехова на Сахалин. Своих зрителей из Москвы и критиков, во всяком случае, тех, кто работал в жюри, приманил фестиваль мытищинского драматического театра «ФЭСТ», не только «Огниво».

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра

И вот Фестиваль малых городов представил москвичам «Доктора».

Придумал этот спектакль, для которого даже малая сцена Театра Наций великовата, молодой артист Сергей Метелкин. Спектакль темный — свет выхватывает из тьмы лица, предметы, в кулисе загорается красный огонек печки, у которой герой греет руки.

Сергей играет рассказчика, но это отнюдь не тот случай, когда зрителю предлагается литературное чтение или «замаскированный» моноспектакль, где все работает только на исполнителя-автора. Хотя без Доктора-Метелкина «здесь ничего бы не стояло», Евгений Крохин, Ирина Крохина и Анастасия Агений не только мастерски ассистируют Доктору, играя по несколько ролей, но и имеют свои сольные партии. Актеры работают профессионально и по-домашнему сплоченно.

История выпускника университета, который добровольно оставил Москву с ее огнями и Большим театром, для Метелкина, судя по всему, лично важна.

Он выбрал, умело сократил и скомпоновал четыре рассказа — «Полотенце с петухом», «Стальное горло», «Вьюга», «Тьма египетская», в которых, несмотря на ужасы дикой деревни, много красоты, акцентировано, проговорено стремление юного врача бороться не только со смертью, но и с дикостью.

«Морфий» еще впереди (и в театральном смысле, как выяснилось, тоже — его премьера планируется в сентябре).

Метелкин выступил и автором художественного решения: сочинил любопытный сценографический станок, который выражает основную идею спектакля и создает емкий образ. Булгаковский врач любит оперу, то и дело напевает. Метелкин прибегает к простой и несколько даже прямолинейной метафоре. Медицина — искусство, требующее не только знаний, но убежденности и таланта (юный врач Метелкина несомненно талантлив). Центральным образом спектакля становится музыка. Прямолинейность оборачивается ясностью и даже прихотливостью, благодаря фантазии автора. Музыка придает действию динамику, усиливает его драматургию. Музыкальные темы варьируются, перетекают из живого плана в фонограмму, определяют темы смысловые.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра

Незаигранную, главным образом минималистскую, музыку подобрали Сергей Метелкин и Юрий Зайцев (Jean Sibelius, Etude op.76 nr 2; несколько композиций George Winston; авангардисты Ryuichi Sakamoto, David Sylvian, John Zorn и проч.). Звучит она точно, когда надо, и без привязки к какой-либо эпохе.

На передвижной платформе закреплено старое фортепиано, поначалу закрытое черной тканью. Когда платформа поворачивается, неожиданно открывается крошечный кабинетик: задняя стенка пианино превращена в шкаф с книгами и справочниками (их герой устанавливает над клавиатурой как ноты), с откидным столиком, инструментарием (музыкальный инструмент рифмуется с медицинскими инструментами). Попавший после трудной дороги в тепло, Доктор наигрывает собачий вальс. Обретя поддержку у фельдшера и акушерок — играет «Гаудеамус». Угнездившись под клавиатурой, измученный страхами перед неправильными родами и грыжей, он проводит первую ночь после приезда в глушь. Закрытое простыней фортепиано служит операционным столом, а в один из кульминационных моментов передняя доска с него снимается, обнажая струны, — в этом есть что-то природное, грубое, как в вое волков.

Щупая пульс девушки, попавшей в мялку, Доктор долго жмет клавишу, издающую басовую ноту. Ожидая своей участи, девушка сидит спиной к залу, отставив в сторону красивую ногу (в рассказе раздробленную), и рассеянно берет аккорды. С ужасом ожидая безнадежной операции, заглядывают вниз фельдшер и акушерка, свесившись из-за фортепиано. Решение принято, и ритм меняется. Ассистенты чуть ли не с головой забираются в нутро инструмента и начинают «прямой массаж сердца» — извлекают звуки непосредственно из струн.

И снова ужас — неопытный врач, решившийся в первый раз в жизни делать трахеотомию, не может найти дыхательное горло девочки (ее «играет» тряпичная кукла с голубыми глазами, пухлым животиком и круглым пупочком), музыка сменяется тишиной, в которой стучит, а потом замирает метроном.

Девушка после ампутации будет жить — актриса после полной бездвижности мягко роняет пальцы на закрытую крышку инструмента, словно предчувствуя новую мелодию. Вздохнула, задышала девочка через вставленную трубку — метроном снова застучал.
Окрыленный победой, Доктор рукой закручивает пластинку, вертикально закрепленную среди книг и скальпелей, и пускается в пляс. Завод патефона закончился, звук начинает плыть, замедляться — впереди много не только побед, но и поражений.

Вначале Доктор-Метелкин стремителен, готов пуститься, да и пускается бегом от переизбытка сил, движения его ритмичны, то и дело переходят в танцевальные. В словах и страхах — горячка юности (но никакой травестии в игре артиста), в желании выглядеть посолиднее нет преувеличения — и вправду не похоже, что он курс кончил. От истории к истории Доктор взрослеет, и хотя удачные операции окрыляют его, движения актера становятся основательными и точными, опыт чужого страдания утяжеляет походку.

В спектакле много смешного. Без иронии в таком материале можно было бы погрязнуть в серьезе. Много условного, почти карнавального. Чего стоит сцена купания Доктора в огромной бочке, из которой он выглядывает, как Маса в саге про Фандорина (у Булгакова было корыто, но бочка намного эффектней). На парик похожа барашковая шапка Доктора, а лохматый парик и борода мужика — отца девушки, лишившейся ноги, не скрывают своего театрального происхождения. Акушерка манерно курит, держа папироску на отлете… хирургическим зажимом. Поездка во время вьюги с пожарным, напоминающим римлянина (впечатление от шлема дополнено деталями костюма), превращена в пластический аттракцион.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра

Не условны грохот поезда, несущегося во тьме, вой волков, настигающих сани. Ощущение времени, когда не было электричества, маленького пространства жизни человека, затерянного во времени и в российских просторах. (Время действия — 1917-й, но это не так уж важно.)

Не условны чувства юного существа, готового к высокому служению и постигающего, какой ценой это служение дается. Не условно постигаются им жизнь и смерть. Метелкин без зазора переходит от повествования к жизни в образе, который дает в развитии, от иронической отстраненности — к прямой эмоции.

Кульминацией становится смерть Невесты конторщика. В рассказе «Вьюга» главное внимание уделено страданиям обезумевшего жениха, считающего себя виновным в несчастье (поехали кататься, лошади понесли, девушка ударилась головой о притолоку), и дороге Доктора домой (вьюга, блужданье, волки). Смерть обреченной девушки описывается почти бесстрастно, бегло. Но это только видимость. Тем более что описание заканчивается важным для автора признанием: «Я взял безжизненную руку, привычным уже жестом положил пальцы и вздрогнул. Под пальцами задрожало мелко, часто, потом стало срываться, тянуться в нитку. У меня похолодело привычно под ложечкой, как всегда, когда я в упор видел смерть. Я ее ненавижу».

В спектакле Анастасия Агений играет первую красавицу, какой была Невеста при жизни. Метелкин смещает акцент: смерть проживается актерами совместно и подробно, как танец (его поставил Артур Ощепков), как причащение тайне. Доктор становится даже не свидетелем, а участником этого таинства. Смерть ужасна, но душа, которую она высвобождает, прекрасна. Последнему мигу, остановке пульса найден точный пластический эквивалент: Доктор усаживает девушку на крутящийся табурет рядом с фортепиано, ее руки взлетают, душа уходит с мелким, извилистым жестом, переливом пальцев.

Заканчивается спектакль серией анекдотов из жизни больницы, комичным эпизодом про мельника, выпившего лошадиную дозу хинина, чтобы побыстрее вылечиться от лихорадки. Зрителям дают выдохнуть. Но все же именно этот рассказ называется «Тьма египетская».

«Где электрические фонари Москвы? люди? небо? За окошками нет ничего! Тьма…»

Горит керосиновая лампа, стоящая на крышке фоно. Она такая маленькая в этой больничке, в этой деревеньке, которая затеряна в заснеженной России. С трудом различимая, если смотреть из космоса. Но оптика меняется, и лицо юного Доктора, освещенное лампой, исполненное боли и счастья, становится близким и понятным. Родным. Это милое, мягкое, растерянное лицо в круглых очочках смотрит на другие лица. Смотрит на наши лица.

Стучит метроном. Звучит музыка. В спектакле две главные темы: стремительная мелодия надежды и горько-героический вальс решимости. Главные темы маленького подмосковного театра.