«Моя дорогая Hélène». По пьесе А. П. Чехова «Дядя Ваня».
Театр имени В. Ф. Комиссаржевской.
Режиссер Роман Габриа, художник Анвар Гумаров.

В этом сезоне Роман Габриа выпускает на петербургской сцене уже третий спектакль. И каждый новый рождает споры и полярные мнения. Так было со спектаклями «Петруша, сын ли ты мой или нет?» Театра «Мастерская» и «Holden» театра «Суббота». Вот и недавняя премьера в Театре имени В. Ф. Комиссаржевской «Моя дорогая Hélène» не стала исключением. Свои мнения высказывают Галина Коваленко и Алексей Исаев.

«КАРТИНА, ДОСТОЙНАЯ КИСТИ АЙВАЗОВСКОГО»

Современный театр постоянно обращается к Чехову и столь же постоянно «обновляет» его: дописываются, с удивительной свободой переставляются реплики, передаются другим персонажам, количество которых сокращается или добавляется. По такой схеме поставил спектакль «Моя дорогая Hélène» Роман Габриа в Петербургском театре имени В. Ф. Комиссаржевской.

Чехов не дает драматургического материала для того, чтобы выдвинуть на первый план «эпизодическое лицо», по определению самой героини. Режиссер объясняет в программке, что персонажи пьесы «живут миражами и галлюцинациями», и «в центре этого мнимого космоса — реальный объект желаний — дорогая Hélène». Чтобы было понятно, что действие происходит здесь и сейчас, чеховское определение жанра «сцены из деревенской жизни» заменяется на «сцены из загородной жизни». Серебряков, планируя переехать на дачу в Финляндии, обещает дяде Ване, Соне и теще купить квартиры в Москве или Петербурге. Разумеется, все в современных костюмах и слишком часто обнажаются, принимая сомнительные позы. Особенно странно видеть раздевающуюся перед Астровым Соню.

В сценографии Анвара Гумарова есть много интересного: скупыми деталями намечена неяркая, одухотворенная природа, контрастирующая с несчастливой жизнью персонажей. На ее фоне выразительно звучит монолог о вырубленных лесах и нищенствующих, невежественных мужиках. Режет глаз огромная кровать на первом плане, на которой происходят невинные супружеские игры четы Серебряковых.

Режиссер обошелся без няньки Марины и Телегина: в такой режиссерской трактовке им нет места. Зато появился новый персонаж — Стрелочник (Василий Гетманов). Ему передан монолог Астрова о лесах: таким вдохновенным и страстным был молодой Астров, который теперь — спившийся потерянный человек (Богдан Гудыменко). Войницкий (Денис Пьянов) — также спившийся, опустившийся. Душа этих людей закупорена. В спектакле нет интеллигентных людей. Стоит отметить, что когда нетрезвому Астрову видится материализовавшийся умерший у него под хлороформом мужик (снова Богдан Гудыменко), он пробуждается. Совесть в нем живет.

В спектакле много клоунады. Мария Васильевна Войницкая (Елена Симонова) в несуразной лисьей шапке лишена объема, свойственного персонажам Чехова. Остался только грубый гротеск. Серебряков (Анатолий Журавин), постаревший бонвиван — водевильный тип. Он вызывает смех у публики, становясь едва ли не главным персонажем. Между тем, Чехов психологически оправдал все его действия.

Режиссер ничего, кроме демонстрации плоти в разных ситуациях, не предложил молодой актрисе Елизавете Фалилеевой (Елена Андреевна), лишь продекларировав ее роль в жизни окружающих мужчин. Идея ее победительного женского начала поддерживается демонстрацией на экране телевизора картины Эдуарда Мане «Завтрак на траве» с обнаженной женщиной и мужчинами в черных сюртуках, и женскими портретами Ренуара. Сценически эта идея не поддерживается. В молодой актрисе Софии Большаковой (Соня) чувствуется большой потенциал для воплощения этого образа, оставшийся пока только потенциалом.

Иногда режиссер прибегает к символам: дважды появляется лось, напоминая о страстной речи Астрова о лесах и истреблении в нем птиц и зверей. Апофеоз достигается в финале, когда, стоя на спине уже муляжа лося, вновь Стрелочник, alter ego Астрова, страстно говорит о гибели природы. Опущен финальный монолог Сони: ей не к кому его обратить. Дядя Ваня ухитрился утаить один пузырек с морфием и отравился, как и намеревался. На заднем плане, на столе, на котором демонстрировался мужик, умерший под хлороформом у Астрова, теперь труп дяди Вани. Соня остается наедине с хозяйственными книгами.

Классика не может не меняться с течением временем, и интерпретаций было и может быть множество, но эстетические и моральные идеалы остаются. Иначе мы останемся с тем, над чем горько иронизировал Ионеско в «Лысой певице». На вопрос, что такое мораль, следовал ответ: «А это как посмотреть».

Чехов в письме к Суворину от 25 ноября писал: «Вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть».

Отсутствующий в этом спектакле Телегин подвел итог шумного скандала с выстрелами: «Картина, достойная кисти Айвазовского». Фраза эта стала всем известным афоризмом, не требующим разъяснения.

ОДНАЖДЫ НА ЗАГОРОДНОЙ ПЛАНЕТЕ СОЛЯРИС

Помните, как все возмущались, когда в «Антихристе» Ларса фон Триера увидели титр с посвящением Андрею Тарковскому? Или как все были потрясены столь ожидаемым выходом «Мартиролога», скандального дневника советского гения, а после первых дней чтения вдруг разом замолчали? А все потому, что не захотели увидеть в Тарковском простого человека со своими желаниями, раздражениями, обидами и неудобным мнением — с одной стороны, и архетипом добровольной жертвы — с другой. Габриа в своем новом спектакле в Театре им. В. Ф. Комиссаржевской поступает с фактурой чеховского персонажа так же амбивалентно. С одной стороны, создает дурманящее, магнетическое, бесовское поле женского притяжения, а с другой — выводит акт несостоявшейся любви как жертвоприношение ложным надеждам. Посвяти он эту работу Триеру или Тарковскому, я бы не увидел в этом противоречия.

Роман Габриа поставил спектакль о выдуманном смертельном чувстве и в его заглавие вынес обращение Войницкого к жене профессора Серебрякова — «моя дорогая Hélène», с обязательным французским написанием. В этом жесте — главный перевертыш спектакля: взгляд режиссера смещен с дяди Вани на Елену, но смещен как глитч, легкое дрожание земли, превращающее реальность в оптический обман, иллюзию, мираж. В итоге, через обреченную влюбленность управляющего имением перед нами разыгрывается трагическая история неслучившегося счастья. Именно в ней — главная искра предгрозового разреженного воздуха деревенской жизни. И окна в дождь здесь будут обязательно распахнуты, и воздух ворвется в комнату гибельным ветром, взметнув занавески бессмертными страдающими душами. И тоска по сильным чувствам обернется новыми напрасными надеждами. И ад на земле снова станет возможен.

Нет, Роман Габриа не переписывает Чехова, не меняет мотивов и не позволяет своим героям никаких дополнительных каминг-аутов. Даже доктор Астров (Богдан Гудыменко), оставшись погостить в имении, ловким движением хирурга «расшивается» для пьянки с Войницким спиной к зрителям, но этот жест как никакой другой многое говорит о характере персонажа: слишком устал лечить, слишком сильное впечатление производит на него Елена Андреевна, одетая в белое платье в пол — его подол явно напоминает русалочий хвост. Хочется в пучину с головой. И все по тексту, ни слова мимо. Вот и дядя Ваня (Денис Пьянов) вдруг застывает на сцене от неожиданности — сквозь окно он смотрит на обнаженную Елену Андреевну (Елизавета Фалилеева), принимающую душ. И пьет потом по-черному. Так режиссер превращает сцены из загородной жизни в симфонию романтических отношений несостоявшегося Шопенгауэра и представительницы народной мифологии, обратившейся в женщину с вьющимися волосами.

Тут явно не обошлось без алхимии, и кажется даже, что Роман Габриа нашел в пьесе тот самый философский чеховский камень, который в ироничных вкраплениях так мощно раскрывает «убыточную жизнь» героев: мрачные романтические идеи немецкого философа в соединении с иррациональным элементом как раз и дают тот эстетический мистицизм, каким и должно обладать искусству философии. Страстный певец пессимизма Шопенгауэр этого никогда и не скрывал: «Философию так долго напрасно искали потому, что ее искали на дороге науки вместо того, чтобы искать ее на дороге искусства». Чеховская же ирония заключается в том, что философией как искусством в пьесе и в спектакле занимается стареющий профессор Серебряков (Анатолий Журавин), муж Елены, штудий которого мы никогда не прочтем. Но, судя по тому, что в спектакле он не столько работает, сколько все время капризничает, нарочно притворяясь впадающим в детство стариком в длинноволосом белом парике, работа ему не так уж и важна. Он жаждет признаний и при этом настолько сильно нуждается в деньгах, что даже собирается продать имение — значит, и ранее не особо был в почете. В этом смысле дядя Ваня конечно же прав — «пишешь ты об искусстве, но ничего не понимаешь в искусстве!» И это похоже на правду.

Все искусство здесь — общее место, однако в нем скрыта определяющая характеристика героев спектакля. Лекция о «Завтраке на траве» и импрессионистах, фильмы Никиты Михалкова «Неоконченная пьеса для механического пианино» и Федерико Феллини «Восемь с половиной», выступление группы «Машина времени» с боевиком «Скачки» — уже в этом эпиграфе, промелькнувшем в качестве коротких отрывков видео на переключаемых каналах телевизора в комнате профессора Серебрякова, которую Мария Васильевна Войницкая (Елена Симонова) в охотничьей шапке, словно сторож имения, вместе с субтильной, изломанной Соней (София Большакова) готовят к его приезду, — сказано многое. Уже здесь заложены комический экзистенциализм стареющего хозяина имения, этого нового Гвидо Ансельми, не разделяющего более реальность и поток сознания и откровенная и нарочитая сексуальность Елены, этой новой героини провокационного полотна Эдуарда Мане, впервые обозначившего пропасть между публикой и художником. Отсюда и образовавшаяся трагическая ошибка дяди Вани, поставившего, как и пелось Кутиковым, не на тех коней, с непременной чеховской стрельбой и вечным плачем по жизни, прожитой зазря.

Примечательно, что в спектакле Войницкий стреляет не в самого Серебрякова, а в его парик, лежащий на сцене. То есть палит по видимостям, украшательствам, атрибутам, но не по сущностям, не по личностям, не по обидчикам. Его трагедия в том, что он уже давно потерялся во внутреннем пейзаже своей грезы. Он не способен жить ни для других, ни для себя, хотя и уверяет всех, что четверть века только это и делал. Мы этого не видим, он не контактирует ни с одним из обитателей дома. Серебряков его боится, Елена жалеет, Соня обижается, Мария Васильевна ни во что не ставит, Астров и вовсе смеется. Войницкий в спектакле ничего не делает, не ударяет даже пальца о палец, он пьет, ест, спит и глазеет на покорившую его сердце нимфу Елену. Он погружен в омут пригрезившейся жизни, не замечая, что на этих воображаемых скачках не только опоздал на поворот, но и на его коне уже давно оказался другой — сначала Серебряков, потом Соня, а затем и Астров, лихо обошедший его на финишной прямой. Войницкий же в этой истории остался незадачливым паяцем — его финалом жизни может служить только опущенный занавес одноименной оперы Руджеро Леонкавалло. Ария из нее звучит как раз в тот момент, когда суетливый, нелепый дядя Ваня в клоунском гриме вбегает на сцену с букетом осенних роз и натыкается на Астрова, в любовном пылу склоненного над Еленой. Пропала так и не прожитая жизнь. Финита ля комедия!

Но Войницкий доиграет ее до конца. В сцене объявления продажи дома он будет откровенно паясничать, демонстрируя перед сидящими фронтально домочадцами набор гэгов, но они вызывают не смех, а жалость. Ну разве это не феллиниевский ход! Развеять мираж и обнаружить за казавшимся незыблемым пейзажем каморку два на три метра, всю обклеенную картой Африки, этим символом призрачной надежды, недостижимой мечты, иллюзии, позаимствованной у Астрова.

Иллюзорность присутствует здесь везде. В самом устройстве дома, внешние стены которого словно развернуты пейзажем внутрь (сценография Анвара Гумарова). В этом доме стены — воображаемый конструкт. Одна из них может даже перемещаться и делить пространство на несколько площадок, но даже когда ее нет — невидимые линии словно прочерчены на сцене. Стен нет, но их наличие обыгрывается. И в этом смысле обращенный в себя сновидческий ландшафт мощно поддерживает заданную в самом начале потустороннюю атмосферу, когда брошенный Марией Васильевной в пространство звук откликается вдруг вспыхнувшими светильниками и протяжным, внеземным эхом (композитор Владислав Крылов).

Поддерживается он и загадочным Стрелочником (Василий Гетманов), который сводит воедино пути приезжих и здесь давно живущих. Присутствуя во многих сценах, помогая героям раскрыть себя, этот работник судьбы делает зримыми тайные мысли героев: становится пациентом доктора, умершим под его скальпелем, вносит голову огромного лося, как новое тотемное изображение в мир имения, произносит сентенции доктора о вырождении человека, происходящем «от косности, от невежества, от полнейшего отсутствия самосознания», стоя на том самом огромном лосе, устроенном как муляж, не обшитый шкурами, как символ серебряковской мечты о даче в Финляндии, той грезы, того миража, о каком он имел неосторожность рассказать в качестве меры, выгодной для него в будущем.

Поддерживается он и режиссерским зрением, выводящим потаенную, внутреннюю жизнь персонажей в видимое поле внешнего сюжета, словно перед нами кубистическая развертка, представляющая предмет исследования сразу с нескольких сторон — и с видимых, и со скрытых от реального взгляда. Так Астров говорит с Соней, стоя с ней на расстоянии вытянутой руки, но повернув при этом голову к Елене, — то, что он говорит одной, предназначено совсем для другой. Так Серебряков видит сон, где его нога показалась ему чужой, словно картинку со стороны — из кровати действительно появляется нога. Так танец Сони вокруг Елены наполнен угловатыми, подростковыми движениями, выдавая в ней глубоко запрятанный любовный порыв, который готов прорваться независимо от объекта обожания — им может стать и доктор, на которого Соня буквально запрыгнет, может и Елена, с которой у Сони случится затяжной поцелуй. Так и сама Елена, весь спектакль плавно волочащая по сцене свой «русалочий хвост», в конце появляется в шубе своего мужа Александра, явно демонстрируя, кто на самом деле в этом доме хозяин.

Имение Серебрякова на время спектакля становится странной, тревожащей воображение планетой Солярис, где каждый боится, но все-таки встречается с самим собой. Для всех без исключения эта встреча оказывается травматическим опытом, а для Войницкого — вдобавок и смертельным. Нет никакого неба в алмазах. Только пузырек морфия, выпавший из руки дяди Вани к ногам Сони, считающей на калькуляторе доходы и расходы имения, теперь уже окончательно обреченного на забвение.