«Царевна-лягушка». Е. Черняк.
Драматический театр Балтийского флота.
Режиссер Ярослав Морозов.

Актеры выходят на сцену и, выстроившись в линию, представляют друг друга, будто чванливые конферансье на пышной церемонии. «Волшебная сказка для детей, — хорошо поставленным голосом, важно, с чувством собственного достоинства, — и их родителей», — жеманничая и кривляясь, анонсируют они. В этом почти клоунском зачине вполне отчетливо задаются правила игры: во-первых, никакой русской народной сказки с длинными косами и румяными щечками; во-вторых, заигрывания с детьми тоже не в этот раз; в-третьих, впереди нас ждет час (как указано в программке) залихватской постмодернистской иронии. Ну, понеслась.

Сцена из спектакля.
Фото — Марат Ткач.

С раскрытыми ртами и выражением идиотической радости на лице артисты танцуют под наигрыш аккордеона, в движениях угадываются узнаваемые элементы русского танца. Старик, отец сыновей (Николай Сонин), выходит в длинном серебристом пальто в пол и синей шапке-ушанке, больше напоминающей парик рокера. Радикальной иронии в спектакле подвергаются все приметы традиции и русского народного стиля. Артисты одеты в рыжие рабочие комбинезоны. Поверх них барышни «для образу» натягивают полупрозрачные серебристые кафтаны, а нечисть — фантастические элементы и гипертрофированно-громоздкие блестящие головные уборы, превращающие их в нелепых инопланетян (сценография и костюмы Любови Полуновской).

Используя метод постмодернистской иронии, режиссер как бы фиксирует свою растерянность перед изображением «русскости» в современном сценическом произведении для детей. Ведь постмодернизм как тип культурной рефлексии свидетельствует о кризисе определенных ценностей. «Царевна-лягушка» Ярослава Морозова — это история пришельцев, непонятная и необъяснимая для сегодняшнего зрителя. Поэтому изба напоминает космический корабль, а лягушка в своей блестящей маске больше похожа на персонажа «Звездных войн». Разоблачившись, то есть потеряв свою лягушачью кожу, она (Алена Болдина) превращается в Василису Прекрасную с зелеными русалочьими волосами.

Сцена из спектакля.
Фото — Марат Ткач.

Здесь можно делать выводы и рассуждать о том, что в космосе, например, свои законы, не подвластные человеческой логике. А потому возможно все. Так Иван (Ильдар Юсупов), от рождения хилый и низкорослый — или попросту карлик (обозначенный в спектакле небольшой куклой, которую артист, встав на колени, надевает на шею, будто галстук), — увидев красавицу жену, неожиданно с коленей поднимается и становится высоким, бесстрашным богатырем. Как и за счет чего происходит столь чудесное превращение, никого особо не интересует. Мотив космоса, Иван-карлик с последующей его трансформацией и многое другое здесь возникают случайно, как нечто абсурдное и неожиданное, деформирующее реальность, — в определенном смысле, даже как некий провокационный жест. С этой точки зрения постановка Я. Морозова — классический постмодернистский спектакль, который строится на обыгрывании мифологем прошлого, стереотипов массовой культуры и «общих мест». И хотя тотальная ирония сама по себе тоже уже стала общим местом, в контексте спектакля для детей в Театре Балтийского флота эта «Лягушка» выглядит постановкой довольно смелой и уже поэтому не лишенной смысла.

Сцена из спектакля.
Фото — Марат Ткач.

К тому же сделана она с неизменными вкусом и фантазией. Например, дракон здесь — некое управляемое несколькими артистами существо. В основании его — выкрашенный серебристой краской механизм, напоминающий военную технику времен Великой Отечественной войны. Утоляет голод этот дракон через бензобак, в который Василиса заливает из канистры какую-то жидкость. Эффект металлического голоса рождается благодаря тому, что говорят за дракона две артистки, располагающиеся по краям сцены. Рассеивающийся звук и холодный, лишенный интонации тембр как нельзя кстати представляют этого «чужого» с неизвестной планеты.

Но есть в спектакле одно противоречие. Несмотря на то что (как я писала выше) действие насквозь иронично — зал молчит: ни одна (действительно остроумная) шутка не работает. Происходит это потому, на мой взгляд, что дети просто не обладают достаточным зрительским и общекультурным опытом, чтобы считывать «многоуровневую» иронию.

Сцена из спектакля.
Фото — Марат Ткач.

Грубо говоря, они не знакомы с первоисточниками, на диалоге с которыми строится юмор. Поэтому форма для них не становится содержанием — дети просто смотрят сюжет. А вот сюжету авторы не уделили особого внимания. Действие сказки будто прокручивается в убыстренном режиме, оставляя впечатление скомканности и невнятности истории. Если сопровождающий родитель еще вынесет какие-то мысли про кризис системы ценностей, то ребенок едва ли сможет ответить на простой вопрос «про что спектакль?». Есть ощущение, что режиссер, увлекшись формой, банально забыл рассказать сюжет. На премьерном показе, очевидно, не был найден адекватный способ актерского существования. Артисты по-прежнему играли характерных персонажей детской сказки, что шло вразрез с предложенной режиссером структурой. Возможно, именно из-за этой рассогласованности и темпо-ритмических перебоев (свойственных первому показу) ирония пока не переросла в самостоятельный, добавочный к сюжету, смысл.