Ф. М. Достоевский. «Кроткая». Московский ТЮЗ.
Режиссер Ирина Керученко, сценограф Мария Утробина

Скромная тихая «Кроткая» Ирины Керученко в программе XX фестиваля «Балтийский Дом» символично оказалась между масштабным «Отелло» Эймунтаса Някрошюса и шумным «Маскарадом» Римаса Туминаса. Две молодые героини, Дездемона и Нина, были погублены своими недоверчивыми мужьями на большой сцене, с театральным размахом, с множеством второстепенных действующих лиц и в присутствии переполненного зрительного зала сочувствующих. Кроткая же шагнула в окно при минимуме свидетелей, в 91 комнате «Балтдома», практически в звенящей тишине.

Прекрасно усвоенную школу Камы Гинкаса его ученица Ирина Керученко обнаруживает в первую очередь аккуратным отношением к слову. Текст Достоевского бережно разложен на два голоса — Его и Ее. Есть реплики служанки Лукерьи в исполнении Марии Зубановой, но их немного, что и хорошо. Лукерья сообщает нам лишь необходимые сюжетные детали из жизни Кроткой, рассказывает о немилосердных ее тетках, о женихе-бакалейщике, — и вынужденно суетится, стряхивает несуществующую пыль с подоконника и комода; текст звучит отдельно. Сценическая потребность в этом персонаже правомерна, однако местами актриса кажется лишней. Впрочем, это если придираться. Или от смутного желания (утопического, конечно) очистить пространство буквально от всего, до предела, до Него и до Нее лишь.

Он — в исполнении Игоря Гордина — опрятный, сдержанный, даже обаятельный. Она у Елены Ляминой — тонкая, с остреньким носиком и девичьими бантиками. В течение двух с половиной часов спектакля Он исповедуется перед нами, сразу разрушая четвертую стену, обращаясь напрямую к зрителям, даже показывая сидящим в первом ряду какую-то безделушку, принесенную Кроткой. У Нее же с нами заметная дистанция. В ее уста вложен текст от второго лица: Она — призрак, тень той, чей труп, как мы знаем, лежит в соседней комнате. По мере того, как герой погружается в воспоминания, Кроткая «оживает»: вот она лишь сидит, смиренно подавая реплики, и вдруг уже стремительно перебирает от волнения тонкими пальчиками, беседуя с закладчиком, а в следующую минуту уже широко и доверчиво распахивает ему на встречу руки, входя в дом женой.

Точность жестов, их безупречность и мера — это второе сильное качество спектакля и режиссерского почерка Керученко. Вспоминается «Скрипка Ротшильда» Гинкаса, где буквально каждый выдох актеров осмысленный — безукоризненная из белого дерева открытая декорация не позволяла суеты, ненужных поворотов, лишнего шага. В «Кроткой» — схожий прием, и работает он так же сильно. Она поначалу с робкой радостью, как маленький ребенок, скачет вокруг Него — вот тебе мой семейный альбом, вот тебе объятия, вот тебе вся я. Но он остается неподвижным, даже головы не наклоняет. По Его инициативе прикосновения случаются только трижды, и каждое из них оказывается поворотным, знаковым, каждое дано под особенным режиссерским ударением: вот Он хладнокровно, не обращая внимания на ее смущение, расстегивает ей на спине платье («обдает холодной водой»), вот берет ее резко под локоть (теряя терпение от негодования), и вот — теряя голову уже от прорвавшейся любви — бросается к ее ногам (боясь, предчувствуя потерю).

Выдержанность. Сдержанность. Пронзительность контрастов.

По такому же принципу решено и сценическое пространство (художница Мария Утробина) — ничего лишнего, минимум самых необходимых, вполне конкретных предметов: стол, стул, комод, подставка под чернила, вешалка. И в этой аскетической обстановке особенно выразительно смотрится узкая железная кровать: поначалу она стоит в стороне, дополнительно определяя помещение, как жилое, а потом — поднятая на боковую спинку — становится забором, и мы как бы оказываемся на улице, на дворе у теток Кроткой (свататься Он к Ней приходит). Простая и одновременно очень действенная находка. В конце первого действия, не умея сдержать себя, Кроткая эту кровать будет трясти, потом бросит и станет бить ножкой. Бить неловко, но истово.

Через интонации актеров, через мизансцены, через решение пространства — зрителя ведут к трагическому финалу. Когда после ссоры Кроткая уходит не в дверь на сцене, а назад, за зрительские ряды, в коридор фойе, как бы покидая дом (что было по их договоренности строго запрещено), ощущается вдруг пустота, даже осиротелость. Мы как бы оказываемся с героем брошенными в этой маленькой пустой комнате. Ровно так же ощущаем, что Ее тут нет. А уже в самом финале, когда Она уже выбросилась, когда труп ее лежит за дверью, когда Он произносит заветное: «Когда ее завтра унесут, что ж я буду?» — кожей чувствуешь чуть ли не животный страх надвигающегося кошмара одиночества и ужаса.