«Сказка о Золотом Петушке». По мотивам сказки А. С. Пушкина.
Театр Karlsson Haus.
Режиссер и художник Максим Исаев.

На сегодняшний день некоторые психологи на полном серьезе не советуют детям до 12 лет читать сказки, за исключением нескольких адаптированных, и список «запрещенной» детской литературы огромен. К сказкам, содержащим сцены насилия, относятся «Гуси-лебеди», «Царевна-лягушка», «Снежная королева», «Маша и медведи», «Сказка о царе Салтане» и, разумеется, «Сказка о Золотом Петушке».

Сцена из спектакля.
Фото — Тая Овод.

Удивительные тенденции современной психологии, однако, не в силах выстроить такой надежный барьер, чтобы в нашу жизнь совсем не проникало СТРАШНОЕ. В виде детсадовских страшилок, или смертельной аварии, или фильмов-ужастиков новейшего времени, или тихо наступающей третьей мировой биологической и информационной войны. Максим Исаев со свойственными ему изощренностью и юмором сделал очень недетскую «страшилку» из пушкинского «Золотого Петушка», поселив нехороших героев — а хороших там и нет — в камерное пространство Театра Karlsson Haus на Фурштатской, где зрители входят в окно.

Совсем небольшой зальчик превращен в «тридевятое царство, тридесятое государство», а у Пушкина повествование начинается с замечательного словечка «Негде…». В этом «негде», конечно же, курится дым — куда без него, — полутьма; плавают звуки, разбавленные реверберацией, шипение, вздохи, стоны… и сквозь них мы будем постепенно различать пушкинские строки, приобретающие абсолютно разные ритмические свойства и интонации. Текст то залихватски пропевается, то еле-еле различим, то похож на заклинания, то скандируется шепотом. Композитор Денис Антонов не просто создает атмосферу «страшилки», но заставляет говорить «бездну».

Сцена из спектакля.
Фото — Тая Овод.

Меж тем, глаз привыкает к полутьме, ходят босые люди в островерхих меховых шапках и парчовых трусах, окуривают помещение и зрителей из маленьких курильниц, делая это назойливо и долго. Мы начинаем различать подробности царства «негде». Частица этого царства есть на каждой кухне — это деревянная толкушка, или иначе — пестик. Здесь эта простая кухонная утварь превращена в сакральный магический предмет (привет спичкам из «Кин-дза-дза»). Эти собранные во множестве деревянные вещицы, разной формы и размеров, становятся центром внимания и игры — они на леске подвешены в пространстве, они — и бутылка, и фаллос, и оружие. Их, как большие шахматы, со стуком переставляют все ближе и ближе к зрителю в каком-то определенном порядке, известном лишь посвященным, и делают это азартно — все злее, громче, настойчивее. Наконец, когда все деревяшки расставлены, казалось бы, по своим местам, девушки пытаются указать на ошибки в загадочной расстановке, но мужчины заставляют их замолчать — сначала тихо, потом все грубее. Женщины кидаются собирать рассыпавшиеся деревяшки, мужчины вырывают их из рук, отпихивают женщин, кидают на пол, пинают… И вот перед нами уже никакая не игра, а самая что ни на есть сцена насилия, избиения. Женщины борются за деревяшки, как если бы у них отнимали детей, и с таким же накалом мужчины их бьют и окрикивают: «Лежать! Руки за голову!»

Сцена из спектакля.
Фото — Тая Овод.

Сцена эта сыграна с кинематографической достоверностью и таким лютым, бешеным темпераментом, что становится реально страшно — и за актеров тоже, особенно за актрис (как им удается избежать травм, непонятно). Браво хореографу (Гала Самойлова), физической и профессиональной форме актеров. Они все — трое мужчин и четыре девушки — ловки и тренированы, как циркачи, очень чувствуют друг друга и существуют на редкость слаженным драматическим ансамблем, хотя у всех есть блистательно сыгранные сольные эпизоды.

Собственно, по структуре спектакль состоит из пластических этюдов, впрямую к сказке отношения не имеющих: пластический и литературный тексты почти не пересекаются, текут, равно как и музыкальный, параллельно друг другу. Но в результате возникает очень насыщенная жизнь в «негде», так напоминающая наши представления о допетровской Руси, а может — о татаро-монгольском нашествии, а может — о Гражданской войне или о сегодняшней деревенской глубинке. Где язычество и христианство неразделимы, где бьет — значит, любит, где хороводы и свадьбы непременно заканчиваются пьяной дракой. Как веселье и праздник вдруг обращаются злобой и бойней, какие бесы вырываются на свободу? Причина ли тому ворожба скопцов-колдунов, нечистая сила, или мы сами справляемся?

Сцена из спектакля.
Фото — Тая Овод.

И ритмически, и мизансценически эпизоды очень разнообразны и неожиданны — зритель, пытающийся вникнуть в провокационные «правила игры», несколько теряется. Костюмы, очень выразительные, тоже постоянно трансформируются: вот только что персонажи были в «бохатых» парчовых одеяниях, но почему то босыми, а в следующей сцене они уже в тяжелых стучащих ботинках и с полуобнаженными торсами. Художница Анастасия Цветкова уверенно и смело использует блестящие и прозрачные ткани, мех, и в соединении с движениями и позами актеров и прекрасно поставленным светом (Юрий Галкин) возникает эффект непрерывно и волшебно меняющихся картин, эпох: восточные мотивы сменяются византийскими, славянскими, а то вдруг глядь — на какое-то мгновенье дискотека 90-х.

Традиционная для АХЕ изобретательность в игре с предметом, образная система, на глазах «оживляющая» мертвое, бездушное, стоит к нему лишь прикоснуться руке «творца», здесь и восхищает, и пугает одновременно. Так из двух деревянных школьных циркулей и острой щепки в руках актеров оживает Петушок — вначале он похож скорее на неловкую жалкую цаплю, но постепенно крепнет, вырастая в страшную хищную птицу-Голем.

Сцена из спектакля.
Фото — Тая Овод.

Ритуальная серьезность, с которой играется весь спектакль, мистические и метафорические превращения, происходящие на наших глазах, конечно, заставляют повернуть голову в сторону фольклора и народных традиций. Но, к сожалению, для большинства из нас этот огромный и интереснейший пласт русской культуры уже утрачен. Вот Пушкин интересовался… А мы в лучшем случае знаем пару частушек и анекдот про сумасшедших барышень, шатающихся по заброшенным деревням с диктофоном в поисках «корней». И потому — завершает спектакль девушка-тетка в ватнике, повязанная платком, продающая петушков на палочке. Она сама будто бы только что сошла с поезда Москва — Петушки. Она горько плачет, заливаясь слезами и соплями, и поет песню явно не пушкинского, а собственного сочинения, что-то вроде «Вскочил милый на коня и умчался вдаль, меня браня»… И призывает покупать петушков…