«Сказка о Золотом Петушке». По мотивам сказки А. С. Пушкина.
Театр Karlsson Haus.
Режиссер и художник Максим Исаев.
Искусство нам дано, чтобы не умереть от истины.
На сегодняшний день некоторые психологи на полном серьезе не советуют детям до 12 лет читать сказки, за исключением нескольких адаптированных, и список «запрещенной» детской литературы огромен. К сказкам, содержащим сцены насилия, относятся «Гуси-лебеди», «Царевна-лягушка», «Снежная королева», «Маша и медведи», «Сказка о царе Салтане» и, разумеется, «Сказка о Золотом Петушке».

Сцена из спектакля.
Фото — Тая Овод.
Удивительные тенденции современной психологии, однако, не в силах выстроить такой надежный барьер, чтобы в нашу жизнь совсем не проникало СТРАШНОЕ. В виде детсадовских страшилок, или смертельной аварии, или фильмов-ужастиков новейшего времени, или тихо наступающей третьей мировой биологической и информационной войны. Максим Исаев со свойственными ему изощренностью и юмором сделал очень недетскую «страшилку» из пушкинского «Золотого Петушка», поселив нехороших героев — а хороших там и нет — в камерное пространство Театра Karlsson Haus на Фурштатской, где зрители входят в окно.
Совсем небольшой зальчик превращен в «тридевятое царство, тридесятое государство», а у Пушкина повествование начинается с замечательного словечка «Негде…». В этом «негде», конечно же, курится дым — куда без него, — полутьма; плавают звуки, разбавленные реверберацией, шипение, вздохи, стоны… и сквозь них мы будем постепенно различать пушкинские строки, приобретающие абсолютно разные ритмические свойства и интонации. Текст то залихватски пропевается, то еле-еле различим, то похож на заклинания, то скандируется шепотом. Композитор Денис Антонов не просто создает атмосферу «страшилки», но заставляет говорить «бездну».

Сцена из спектакля.
Фото — Тая Овод.
Меж тем, глаз привыкает к полутьме, ходят босые люди в островерхих меховых шапках и парчовых трусах, окуривают помещение и зрителей из маленьких курильниц, делая это назойливо и долго. Мы начинаем различать подробности царства «негде». Частица этого царства есть на каждой кухне — это деревянная толкушка, или иначе — пестик. Здесь эта простая кухонная утварь превращена в сакральный магический предмет (привет спичкам из «Кин-дза-дза»). Эти собранные во множестве деревянные вещицы, разной формы и размеров, становятся центром внимания и игры — они на леске подвешены в пространстве, они — и бутылка, и фаллос, и оружие. Их, как большие шахматы, со стуком переставляют все ближе и ближе к зрителю в каком-то определенном порядке, известном лишь посвященным, и делают это азартно — все злее, громче, настойчивее. Наконец, когда все деревяшки расставлены, казалось бы, по своим местам, девушки пытаются указать на ошибки в загадочной расстановке, но мужчины заставляют их замолчать — сначала тихо, потом все грубее. Женщины кидаются собирать рассыпавшиеся деревяшки, мужчины вырывают их из рук, отпихивают женщин, кидают на пол, пинают… И вот перед нами уже никакая не игра, а самая что ни на есть сцена насилия, избиения. Женщины борются за деревяшки, как если бы у них отнимали детей, и с таким же накалом мужчины их бьют и окрикивают: «Лежать! Руки за голову!»

Сцена из спектакля.
Фото — Тая Овод.
Сцена эта сыграна с кинематографической достоверностью и таким лютым, бешеным темпераментом, что становится реально страшно — и за актеров тоже, особенно за актрис (как им удается избежать травм, непонятно). Браво хореографу (Гала Самойлова), физической и профессиональной форме актеров. Они все — трое мужчин и четыре девушки — ловки и тренированы, как циркачи, очень чувствуют друг друга и существуют на редкость слаженным драматическим ансамблем, хотя у всех есть блистательно сыгранные сольные эпизоды.
Собственно, по структуре спектакль состоит из пластических этюдов, впрямую к сказке отношения не имеющих: пластический и литературный тексты почти не пересекаются, текут, равно как и музыкальный, параллельно друг другу. Но в результате возникает очень насыщенная жизнь в «негде», так напоминающая наши представления о допетровской Руси, а может — о татаро-монгольском нашествии, а может — о Гражданской войне или о сегодняшней деревенской глубинке. Где язычество и христианство неразделимы, где бьет — значит, любит, где хороводы и свадьбы непременно заканчиваются пьяной дракой. Как веселье и праздник вдруг обращаются злобой и бойней, какие бесы вырываются на свободу? Причина ли тому ворожба скопцов-колдунов, нечистая сила, или мы сами справляемся?

Сцена из спектакля.
Фото — Тая Овод.
И ритмически, и мизансценически эпизоды очень разнообразны и неожиданны — зритель, пытающийся вникнуть в провокационные «правила игры», несколько теряется. Костюмы, очень выразительные, тоже постоянно трансформируются: вот только что персонажи были в «бохатых» парчовых одеяниях, но почему то босыми, а в следующей сцене они уже в тяжелых стучащих ботинках и с полуобнаженными торсами. Художница Анастасия Цветкова уверенно и смело использует блестящие и прозрачные ткани, мех, и в соединении с движениями и позами актеров и прекрасно поставленным светом (Юрий Галкин) возникает эффект непрерывно и волшебно меняющихся картин, эпох: восточные мотивы сменяются византийскими, славянскими, а то вдруг глядь — на какое-то мгновенье дискотека 90-х.
Традиционная для АХЕ изобретательность в игре с предметом, образная система, на глазах «оживляющая» мертвое, бездушное, стоит к нему лишь прикоснуться руке «творца», здесь и восхищает, и пугает одновременно. Так из двух деревянных школьных циркулей и острой щепки в руках актеров оживает Петушок — вначале он похож скорее на неловкую жалкую цаплю, но постепенно крепнет, вырастая в страшную хищную птицу-Голем.

Сцена из спектакля.
Фото — Тая Овод.
Ритуальная серьезность, с которой играется весь спектакль, мистические и метафорические превращения, происходящие на наших глазах, конечно, заставляют повернуть голову в сторону фольклора и народных традиций. Но, к сожалению, для большинства из нас этот огромный и интереснейший пласт русской культуры уже утрачен. Вот Пушкин интересовался… А мы в лучшем случае знаем пару частушек и анекдот про сумасшедших барышень, шатающихся по заброшенным деревням с диктофоном в поисках «корней». И потому — завершает спектакль девушка-тетка в ватнике, повязанная платком, продающая петушков на палочке. Она сама будто бы только что сошла с поезда Москва — Петушки. Она горько плачет, заливаясь слезами и соплями, и поет песню явно не пушкинского, а собственного сочинения, что-то вроде «Вскочил милый на коня и умчался вдаль, меня браня»… И призывает покупать петушков…
Комментарии (0)