«О-й. Поздняя любовь». По пьесе А. Н. Островского.
Театр «Школа драматического искусства».
Режиссер Дмитрий Крымов, художники Анна Кострикова и Александр Барменков.

Дмитрий Крымов — это абсолютное театральное счастье. Какое-то детское, щенячье, даже если тебе уже много лет и ты, кажется, успел увидеть все на свете. Крымов умеет отбросить любого к своеобразной зрительской «первобытности». Это уже потом критик начинает чего-то там «считывать» и анализировать, а на самом спектакле хочется громко смеяться, вскрикивать от неожиданного пистолетного выстрела или притопывать ногами в такт дискотечного «танца» взбесившихся осветительных приборов. У Крымова есть свои законы, парадоксальным образом производящие впечатление упоительного театрального беззакония. Можно все: давать спектаклю название одного произведения, а играть совершенно другое, выворачивать наизнанку текст, вставлять кучу «отсебятин», мычать и плясать вместо разговоров, превращать людей в странные гротесковые существа. Его спектакли — тотальная игра, в которой подчас вскрываются такие глубинные смыслы, что многие из них кажутся доступными лишь «посвященным». Впрочем, их много, и каждому найдется свой.

Интригующее «О-й» в названии нового спектакля Дмитрия Крымова, вышедшего аккурат к 60-летнему юбилею режиссера в его Мастерской в «Школе драматического искусства», расшифровывается просто: Островский. Александр Николаевич. Великий наш драматург-классик, написавший, среди всего прочего, и пьесу «Поздняя любовь», которую на сей раз выбрал режиссер. Ее и играют, без вышеупомянутых подмен. В нее играют. И сам текст тоже становится одним из элементов этой игры.

Сцена из спектакля.
Фото — архив «Школы драматического искусства».

Вот представьте себе. Написал драматург пьесу. Разложил перед собой аккуратно пронумерованные листочки. А тут мышка бежала, хвостиком махнула, чернильница упала и разбилась. Да так, что безбожно залила все написанное, да еще и на полу оставила повсюду хаотичные черные кляксы. Эти громадные листы с внушительными кляксами — часть оформления спектакля, сделанного молодыми художниками Анной Костриковой и Александром Барменковым, студентами выпускного курса Мастерской Евгения Каменьковича и Дмитрия Крымова в ГИТИСе. А больше-то и нет ничего. Пространство оголено до предела, до стен с многочисленными простенками, в которых змеятся кучи проводов от осветительных приборов. А сами эти приборы, которым нет числа, — кажется, все, что есть в этом театре, — тоже стали частью представления. Да не просто зависли над игровым пространством, а нахально вклиниваются в действие. То врубят на полную мощность ослепительный свет, то погрузят все в темноту, то доверят провести очередной эпизод отдельной «энергосберегающей» лампочке, то взрываться начнут, то пустятся вместе с героями в лихой перепляс, мигая разноцветными огнями. А еще можно использовать какой-нибудь приборчик в качестве «пыточного» средства, коль не сразу кто-то захочет отдать нужный документ, или превратить в подобие электрошокера. Только об одной этой световой игре можно отдельную статью написать, а сколько тут еще интересного!

Так вот, о тексте Островского. Кажется, в руки режиссера и актеров попали эти разрозненные, испорченные, залитые чернилами и наполовину утерянные листки. И вот незадача: из всего этого нужно создать новую историю, чтобы не сильно отличалась от оригинала, но была и обыграна, и осмыслена с позиций сегодняшнего дня. Сюжет-то вроде знаком, а без лишних слов можно и обойтись. Или выразить свое к ним отношение. Вот есть, например, нравоучительные нотации отставного адвоката Маргаритова. Так зачем их декламировать — запишем на магнитофон и включим в нужное время. А коли надоест, можно и выключить или вообще вытащить пленку, да и изорвать ее, дабы не мешала продолжению действия. Потерялись листочки — будем мычать что-то невнятное, но очень эмоционально и смешно, а слева и справа на стенах, откуда ни возьмись, текстовая расшифровка этого мычания появится. Можно материнские сетования выпевать в жанре поминального плача. Все равно суть и смысл истории Островского «вычитываются» не столько из слов, сколько из безмерно темпераментного и эмоционального действия.

А. Михалев (Дормедонт), А.  Ходжеванова (Маргаритов).
Фото — архив «Школы драматического искусства».

Спектакль считается совместной постановкой «Школы драматического искусства» и ГИТИСа. А все потому, что кроме Марии Смольниковой, сыгравшей перезрелую невесту Людмилу Герасимовну, в нем задействованы актеры-студенты того же IV курса той же Мастерской. А уж им-то не привыкать к приемам и манерам своего мастера, да еще и молодость диктует дополнительный азарт и кураж для участия в гротесковых перипетиях спектакля.

А Крымов, между тем, пьесу Островского читает внимательно и роли своим актерам раздает не по половой принадлежности персонажей, а по сути их характеров. Вот вдова Шаблова, бой-баба, умеющая за себя постоять: пусть ее сыграет Евгений Старцев. Одели и загримировали честь по чести: толщинками окутали, чтоб и ноги с целлюлитными ляжками, и бюст до пояса. Только эта вдова не на одни плачи способна, но и в футбол с незадавшимся сыночком Дормедонтом (Андрей Михалев) сыграет, и приемами самообороны владеет, так что любого «уложить» в силах, да и взгляд исподлобья совсем не женский, жутковатый такой. Или возьмите мошенницу Лебедкину — женщина-гренадер с бойцовыми повадками, даром что актер Константин Муханов затянут в корсет и украшен вуалью, волосатые ноги в белых прозрачных чулочках чудо как хороши. А вот меланхоличный мямля Маргаритов здесь достался Алине Ходжевановой — маленький такой старичок, жужжит, как осенняя муха, пока не потеряет дара речи. А Вероника Тимофеева в образе купца Дороднова и вовсе превращена в жутковатое, заросшее не то щетиной, не то самой настоящей шерстью существо, кажется, чуточку животного происхождения, хотя и вполне изящное.

Впрочем, все они вылеплены заново, гротесково и эксцентрично. В новом спектакле Крымова по-прежнему в ходу накладные носы и лысины, красные вампирские глаза, причудливые парики и устрашающие брови, которые, например, «носит» бедная Людмила — Смольникова. Дормедонт — Михалев временами проявляет симптомы церебрального паралича, хотя, если надо, так отплясывает, что обо всех уродствах забываешь сразу. Эти уродства и прочие приметы облика здесь не столько внешнего, сколько внутреннего происхождения. Словно какие-то черты характера и жизненные привычки вдруг проявились в этих причудливых гримах и накладках. Глянешь на человека — и все понятно.

М. Смольникова (Людмила).
Фото — архив «Школы драматического искусства».

Крымов, с одной стороны, рассказывает историю «по Островскому», правда, не столь хрестоматийную, как «Гроза» или «Бесприданница», но все же вполне определенную. Не избавляет ее в принципе от сентиментальности и человеческих проявлений. Тут и Людмилу пожалеешь с ее коробом никому не нужного приданого, когда в поисках спрятанного пистолета выкидывает оттуда ее возлюбленный Николай (Александр Кузнецов) старомодные рубашки, лифчики и трусы. Да и к самому «страдающему» Николаю с его воспаленными глазами и неудовлетворенными амбициями порой сочувствием проникнешься. Со стороны же другой, не хочет режиссер принимать в качестве аксиомы драматургический хеппи-энд и мгновенное «перевоспитание» героев. Смотрит на все это и с позиций сегодняшнего дня, и через гоголевскую призму с ее «свиными рылами» и прочими неприглядными, но истинными на родимом черноземе приметами. И заглядывает дальше, за упомянутый хеппи-энд: а как там могла бы сложиться дальнейшая жизнь порывистого и не лишенного ума Николая и недалекой, до времени состарившейся, фанатичной в своих привязанностях Людмилы? Светлого будущего режиссер там явно не видит, поэтому и провоцирует Николая — Кузнецова сыграть маленький эпизодик из жизни Подколесина. Пусть не в окно несостоявшийся жених прыгает, а в двери убегает, сути это не меняет. Когда же его насильно водрузят на стул рядом с Людмилой — Смольниковой, собравшей в подол своего платья все эти трусы-лифчики в качестве потенциального беременного живота, он с такой тоской посмотрит и на нее, и вокруг, усмехнется, да и выстрелит себе в грудь. Вот тут-то другое «ой!» в едином порыве вырвется у зрителей. Правда, выстрел придется не в сердце, а в правую сторону груди, но надежда на выживание останется призрачной. Да и впрямь, в подобной истории смерть окажется краше…