«Кармен» (по новелле П. Мериме).
Театр на Литейном.
Режиссер-постановщик Галина Жданова, режиссер по пластике Ирина Ляховская, художник Олег Головко

Новый спектакль Театра на Литейном «Кармен» поставлен женщинами (режиссер Галина Жданова, балетмейстер Ирина Ляховская) о мужчинах, которые в свою очередь рассуждают о женщинах.

Как говорится — кость брошена и обглодана со всех сторон, до полировки. Этот сценографический образ предложил художник Олег Головко, поместив на подмостки сей предмет, вокруг которого все и вертится. Кость размером во всю сцену можно оседлать, под нее поднырнуть, на нее запрыгнуть, выстроиться вдоль или поперек — сколько хватит фантазии. Может, это кость убитого быка или, судя по размерам, мамонта, что указывает, видимо, на древность проблемы. А проблема в том, как видим их (мужчин) мы (женщины) и как воспринимают нас — они. Они — брутальны и подвижны, они динамичны и энергетичны. Это в пластике. В рассуждениях (пролог и эпилог, когда все участники действа — исключительно мужчины — в современных молодежных прикидах — джинсах и толстовках с капюшонами, футболках и жилетках, свитерках и курточках, разговаривают про свои взаимоотношения с женщинами, толкаясь и перебивая друг друга) они косноязычны и непоследовательны, сумбурны и грубоваты. Это как бы обобщенный знак того, каков нынешний мужской мир — вполне еще молодежный.

Женщин на сцене нет. Им, видимо, отдан сверхсюжет (режиссерский и пластический) — об этих самых проблемах.

Но хорошо рассуждать о сверхсюжете, когда есть сам сюжет, который так или иначе развивается. А тут его вроде бы и нет. Т.е. он (сюжет) отдан тексту Мериме, который повествует об истории Кармен, и который, в свою очередь, проговаривается участниками (во множественном числе) от имени Хозе. Но именно проговаривается, да еще не особенно внятно. Само сценическое действие — пластическое, со своими порой весьма эффектными репликами, всплесками коллективных и индивидуальных движений, — прямого отношения к тексту не имеет, оно опосредовано, параллельно, а иногда и перпендикулярно. Более того, чем дальше тянется время спектакля, тем больше укрепляется мысль, что сценическое действие этим самым сценическим движением и заменено. Вроде бы этот разлад между видимым и произносимым должен быть содержательным. Но поскольку он задан, экспонирован, и дальше этого дело не идет, то экспозиция так и остается экспозицией, не переходя в кульминацию и развязку (развязка заменена эпилогом, повторяющим пролог). Отсюда монотонность зрелища, притом, что все много и даже экстатично двигаются. Словом, создается впечатление, что сценический текст тавтологичен, а самой идеи на весь спектакль не хватает. Не хватает разработки, перемен и поворотов, не хватает точек. Должен был бы создаться образ, а получается декларация, которая, в отличие от образа, не обрастает вибрацией смыслов. Вернее, смысл один — непонимание, разлад, превалирование своего «я» (это «я» подано отчетливо и даже сверх того, до раздражения). Но это все. Даже включения текстов Гарсиа Лорки о дуэнде — знаменитых и нередко цитируемых — не хватает. Они тоже воспринимаются как очередная декларация. Похоже, пока в спектакле сбоит главное — система связей. Вместо предполагаемого художественного объема, который возникает, когда вербальный текст не иллюстрируется сценическим, и когда они находятся в отношениях противоречия, выстраивается линейность, вместо объема — однозначность, рядящаяся под объем. И такого сценического текста — текста, который топчется на месте, несмотря на то, что все бегают, — почти на три часа…