ОБ АКТРИСЕ ПРОКОП И НЕМНОГО ОБ ОМСКОМ ТЕАТРЕ

В «Лекаре поневоле», сильнейшей мольеровской ш у т к е, все определялось первой сценой Сганареля и Мартины. Линия героя «из грязи да в князи» должна была начинаться диалогом, пропахшим абсолютной спиртуозной невменяемостью этой семейной пары, еле стоящей на ногах и в сотый раз награждающей друг друга ими же изобретенными изощреннейшими словечками и тумаками.

У Леры не получалось. Ее органика противилась — до отчаяния.

Перед вечерней репетицией я попросил ее сесть у зеркала в гримерке, поставил ей фингал под глазом, коросту на губе и сунул «беломор» в зубы.

«Посмотри на эту бабу!» — Лера уставилась в трельяж.

«Вы думаете, это поможет?..» — пролепетала она упавшим голосом.

«Играй под эту маску! И ни на секунду не выбивайся». Она перекинула папироску из одного уголка рта в другой, и… пошло-поехало!

Двести с лишним раз шел спектакль, и, думаю, каждый раз они с Алексеевым играли эту сцену по-новому.

Иногда казалось, что эти импровизации никогда не закончатся, но я не решался «поджать» их, ибо здесь проглядывала актерская виртуозность высшего порядка.

Слово о р г а н и к а, под которым мы имеем в виду естественность, я уже произнес, и это определяющее качество таланта артистки Прокоп — врожденное чувство правды, отсутствие малой толики какой-либо искусственности в любой роли — в финале «Лекаря» изумляло не меньше, чем бьющая наотмашь характерность в первой сцене: Мартина, протрезвевшая и отмывшаяся, с округлившимся животиком, в котором билось сердечко их пятого или седьмого ребенка, являлась зрителю ни много ни мало м а д о н н о й.

Роль обнаруживала широченный диапазон актрисы.

Быть может, в дальнейшем что-то противилось в Лере, что-то мешало ей шагнуть в сторону гротеска, т р а г и ч е с к о г о, например, г р о т е с к а? Или я просто не видел таких ее работ, я ведь не знаю ее дальнейшего актерского пути…

Задолго до «Лекаря» я «подхватил» спектакль «Комната» по пьесе Эмиля Брагинского, где органика Валерии Прокоп определила и атмосферу спектакля, и решение основных событий, и, по-моему, даже характер звучавших там песен, выбор которых осуществил Слава Пази, и передавший мне этот спектакль. На гастролях в Москве в Малом театре «Комнату» сыграли дополнительно еще два или три раза — столь невероятным был успех. Возбужденный и раскрасневшийся автор пьесы влетел на сцену после первого спектакля: «Ноги моей не будет больше ни на одной вашей Комнате! Здесь ничего от меня не осталось!» Вся эта сентенция, естественно, была обрушена на голову режиссера, и, конечно же, Брагинский не пропустил ни один из пяти спектаклей, и, как говорили мне администраторы, требовал контрамарки для «всех своих» числом от пятнадцати до двадцати на каждый спектакль.

В конце гастролей мы сидели у него дома, я принимал в подарок сборник его пьес, и мысль о том, что «Ваш спектакль конечно же определила Главная Исполнительница», была в этот вечер главенствующей.

В Лере Прокоп ко всему прочему — например, уникальному чувству юмора — меня всегда поражала и, не скрою, даже пугала ее некая закрытость, независимость, обособленность, что ли. Вероятно, так проявлялась ее защитная реакция — от мелочности, суетности, стремление сохранить свое, только ей принадлежащее творческое достоинство.

В е р б а т и м — модное нынче слово в театре, мы как бы и не знали его, но скоро уж как почти сорок лет принципы, стоящие за этим понятием, стопроцентно воплощали в нашем спектакле о войне.

И г р о в о й т е а т р — слышишь нынче со всех театральных сторон, но скоро уж почти сорок лет, как Артур Хайкин, склонившись к самому моему лицу, изумленному лицу молодого режиссера, только что перешагнувшего порог Омского театра, внятно и четко произнес:

«У н а с а к т е р ы т е р п е т ь н е м о г у т
б е с ф о р м е н н о г о п с и х о л о г и з м а…»

Сколько разметано копий по поводу того, какой сегодня театр нужен: авангардный, классический, костюмный, минималистский, театр борьбы, концептуальный, режиссерский, актерский, документальный, цифровой, инверсивный… й, …й, …й, …й.

Всякий раз, когда я думаю о Лере Прокоп, о Валерии Ивановне Прокоп как об актрисе и о личности, вспоминая ее не только в наших с ней работах, но и в других ролях, мне приходит в голову только один принцип театра, которому стоит посвятить жизнь.

Живой — или не живой.

Дышащий, как разварившаяся картошка, как говорил Артур Хайкин.

Валерия Ивановна Прокоп — уникальное явление на сцене русского театра. Невероятно органичная, подвижная, работоспособная, с потрясающим чувством юмора, она обладает редчайшим на сегодняшний день актерским дарованием. Мне посчастливилось работать с Валерией Ивановной в двух театральных постановках, и я до сих пор нахожусь под глубоким впечатлением от этой актрисы. Она умеет входить в творческий диалог с режиссером и обладает широчайшим актерским диапазоном. Валерия Ивановна — редчайший случай актрисы, способной существовать в спектакле как в остро-характерной комедийной роли, так и в сугубо трагической.

Я от всей души желаю Валерии Ивановне крепчайшего здоровья, благополучия и надеюсь, что судьба позволит еще не раз нам встретиться на замечательной сцене Омского академического театра драмы.

Десять дней назад мы с Омской драмой играли «Время секонд хэнд» на «Ново-Сибирском транзите». Получилось так, что перед фестивалем слегли от ковида оба звукаря, которые бессменно вели спектакль, и на «Транзите» нас спасал «краснофакельский» звукорежиссер Тимофей Пастухов, за два дня введясь на проведение. Шел второй акт. Тимофей стоял за пультом, нажимал кнопки и восхищенными глазами смотрел на сцену. На сцене была Валерия Ивановна.

— А вот она — вообще фантастическая!

— Как думаешь, сколько ей лет?

— Сколько?

— Через десять дней — 80.

Говорю и понимаю, что у меня самого в голове до сих пор это так и не улеглось, не совмещается. Валерии Ивановне — 80. Не может быть.

Три с лишним года назад, когда мы начинали репетировать «Секонд», все шло очень непросто. На начальной стадии репетиций я собрал группу актеров и попросил целиком прочитать «Время секонд хэнд». «Если кому-то не зайдет, имеете полное право отказаться». Потому что был в этой книге монолог, от которого и меня сильно потряхивало. Артисты прочитали. Некоторым стало больно. И, к моему ужасу, действительно начали отказываться. «Работай со смелыми», — сказал Цхвирава.

Открывается дверь репетиционной комнаты, и входит свободный человек. Валерия Ивановна садится спиной к окну, на нее падают лучи майского солнца, и такое ощущение, что она сама немного светится. Много разговариваем. Просто разговариваем. Обо всем подряд. О сгоревшей «Зимней вишне». О послевоенном Тбилиси. О Перестройке. О 90-х в Сибири. О блокировке Телеграма. О ГУЛАГе. О полете Гагарина. О смерти Брежнева. О прошедших выборах. Об эпохе застоя. В ней колоссальное количество свободы. Очень много солнечного, тбилисского. Какая-то потрясающая светлая энергия жизни, свойственная, наверное, только поколению шестидесятников. И какое-то замечательное чувство юмора. Она много и с удовольствием смеется. Часто рассказывает о любимом сыне Сереже. Смотрю, слушаю и понимаю, что абсолютно и бесповоротно влюбляюсь в человека, женщину и актрису, которая сидит напротив, и годы не имеют никакого значения. Что это какое-то настоящее режиссерское и человеческое счастье — репетировать с ней. Все время думаю: «Сколько ей лет?» Когда узнал — обалдел. «Валерия Ивановна, почитаем?» Валерия Ивановна открывает текст. И мы читаем тот самый страшный монолог из книги Алексиевич.

Вот уже три года, как мы выпустили «Время секонд хэнд», Валерия Ивановна получила за него свою заслуженную «Золотую Маску», а ниточка, которая протянулась на репетициях, все не рвется. Все разговаривается, пишется и общается. Это было и остается счастьем. Иметь честь общаться со свободным человеком, фантастической актрисой и невероятно красивой женщиной. Валерией Ивановной Прокоп.