17 января в МХТ прошел вечер, посвященный 150-летию К. С. Станиславского

Надо для начала определиться в наших ожиданиях. Юбилейное мероприятие по случаю вполне официальной даты без преувеличения национального масштаба, запланированное в стенах МХТ, в каком духе должно было проходить? В духе официозной любви к «нашему всему»? Тогда надо было поручать его кому-то из «стариков», причем сроду не страдавших дерзостью мышления. Или, может быть, в духе подлинной любви, которая приходит к театральному человеку только с долгим личным опытом жизни в искусстве? Тогда — опять к «старикам», но более талантливым, экстравагантным и независимым. Но поскольку обратились к режиссеру Кириллу Серебренникову и драматургу Михаилу Дурненкову, можно было ждать и полной нелюбви, и тотального стеба, и вообще разрухи, вроде той, что царит нынче на подходах к МХТ в Камергерском переулке, где что-то с лета не дорыли, да так и оставили.

Если честно, «Вне системы» стройно и отнюдь не лишено любви! Ну да, ну да, закормили всех в театральных институтах отцом-основателем, вследствие чего — либо привязали насмерть, либо на всю жизнь отбили аппетит. В то время как меня, учившуюся на филологическом факультете, чаша сия (правда, частично) миновала. Оттого, видимо, не столь ревнива и пристрастна. Как, впрочем, и Дурненков с Серебренниковым, в процесс обучения которых тоже не входил долбеж этой самой «системы». Но, с другой стороны, реальная практика будет посильнее любых теорий, так что про «ничего личного» можно только в интервью трепаться. На самом же деле авторы спектакля «Вне системы» высказались очень даже лично.

Кирилл Серебренников.
Фото — Е. Цветкова.

Это следует уже из распределения «ролей». «Пьеса», скроенная из документов и писем, из записок и обрывков, представляет вместе со Станиславским Немировича и Вахтангова, Михаила Чехова и Мейерхольда, Сулержицкого и Михоэлса, Лилину и Андрееву, и даже Айседору Дункан.

В принципе, это читка, организованная в декорациях и видеоинсталляциях, с живым фортепианным сопровождением. Но, разумеется, без чопорной статики. Тексты дробятся, связанные с ними эпизоды перескакивают вперед-назад по времени их возникновения, персонажи раздваиваются и растраиваются. Немировичем предстают то драматург Михаил Угаров, то артист Константин Хабенский, то театровед Алексей Бартошевич (это отдельная песня, и об этом позже). В роли самого героя всю дорогу Анатолий Белый, зависший, как демиург, в поднебесье, в экранном изображении, но произносящий при этом не постулаты, а самые что ни на есть житейские вещи с самой демократичной интонацией.
Под финал же Станиславским оказался Олег Павлович Табаков во плоти. Текста у него было много и исключительно о хозяйственных неурядицах во вверенном ему театральном заведении. С неизбывной болью завхоза К. С.-О. П. сетовал на пыль и мусор, перебои с электричеством, беспорядок в цехах etc… No comments!

Роль Вахтангова досталась Дмитрию Чернякову, Михаила Чехова — Евгению Миронову, Сулержицкого — Виктору Рыжакову, сам же «К. С. С.» (Кирилл Семенович Серебренников) скромно заделался Мейерхольдом. Вот они уселись фронтально перед залом вместе с Немировичем, которого тут весьма колоритно исполнил Михаил Угаров, и пошла перекличка репликами. Режиссеры вели себя куда менее артистично, им лишь бы оценку точно донести, а остальное необязательно. В общем, уселись, и пошло-поехало: «обидно, что ни в грош не ставите»! (Немирович), «играю в вашем присутствии плохо» (Мейерхольд), «ничего-то К. С. уже не может» (Вахтангов), «отпустите!» (Сулержицкий). А поднебесный Константин Сергеевич, который всех заел, не спорит, говорит все о каких-то суетных, практических мелочах, которые и есть реальный театр. Почти ни слова об идее, едва наберется на чайную ложку идеалистических мечтаний, и много-много повседневной маеты.

Вот еще один Немирович — Хабенский: никак не доспорит, все возвращается и добавляет порцию, и от обиды спотыкается, как тот Епиходов. И видно, что дело к разрыву идет, и наступит скоро булгаковская «Индия» с Аристархом Платоновичем.

Ну вот, дошли и до ареста брата. От текста письма Станиславского к Ягоде и Енукидзе, от его невозможно просительной интонации, сквозь которую рвется горе горькое, сжимается-таки сердце.

Контантин Хабенский.
Фото — Е. Цветкова.

Вот и до Айседоры добрались. Обе на сцене — мудрая, терпеливая жена Лилина, отлично сыгранная Полиной Медведевой, и невесомая нимфа Дункан — Илзе Лиепа. От мещанских эпитетов, которыми рассиропившийся К. С. награждал возлюбленную танцовщицу, мутит не только супругу, но и зрителей. Ничто, как говорится, человеческое никому не чуждо. Вот прима Андреева, которую Наталья Тенякова в считанные минуты успевает смешно и точно сыграть царственной халдой, диктует свои законы. Поди с такой сладь, и где уж тут утопическая этика актерского братства!

Писатели пошли. Тоже на экране. Владимир Сорокин — Чехов, Захар Прилепин — Горький. Оба качают права, оба недовольны, только Сорокин интеллигентно, а Горький по-пролетарски, без мерехлюндий. Типажно и в точку!

Но однажды на сцене появляется Алексей Бартошевич, и в эти минуты энергичный и циничный спектакль-капустник отступает. Барт великолепен, свободен совершенно, и чудится, что сами мхатовские подмостки сообщают потомку легендарного Шверубовича свою духовную энергию. Вот его-то Немирович как раз одухотворен, умудрен горьким опытом театрального строительства, не личными обидами озабочен, а идеей, на осуществление которой готов употребить всю свою природную дипломатию.

А дальше — похороны, которым предшествуют неутешительные медицинские сводки. Кадры с прощанием у гроба. Уже упомянутый монолог Табакова, где итогом мощнейшей театральной затеи ХХ века становится лишь неутешительный подсчет хозяйственных безобразий.

Олег Табаков.
Фото — Е. Цветкова.

Кончилась фигура, кончилась идея, и осталось здание, за которым глаз да глаз. Вот только был в спектакле еще Константин Райкин, который успел сказать, как К. С. стало реально не хватать воздуха. И читались в этом не только свалившиеся на Станиславского проблемы с легкими, но удушье сталинской эпохи. А ведь и Олегу Ефремову в этих же стенах все труднее становилось дышать, и тоже не только из-за развившейся эмфиземы!

Собираясь, как сообщали в интервью К. Серебренников и М. Дурненков, представить миру «живого Станиславского», они эту задачу по-своему выполнили. И даже по-своему объяснились К. С. в любви. Нет, все же скорее не ему, а театру как субстанции, какой они ее ощущают и понимают. «Вне» этой «системы» остались, за исключением редких мгновений, и величина идеи, и мощь идеалистического заряда, и вообще сам масштаб личности и ее дела, причем, дела воплощенного, состоявшегося, пусть в муках и драмах. А в остальном, прекрасная маркиза, все правильно. Все — из сора, из прозы, рутины, обид и заблуждений, сшибок амбиций, капризов, болезней, претензий, хозяйственных хлопот. Навязла, конечно, в зубах пушкинская цитата «…он и мал и мерзок — не так, как вы, — иначе». Но опять, теперь вот в отношении Станиславского, точнее Пушкина все равно не скажешь.