«Глазами клоуна». Г. Бёлль. Инсценировка Дениса Хусниярова.
Театр на Васильевском.
Режиссер Денис Хуснияров, художник Николай Слободяник.

Молодой актер-неудачник Ганс Шнир, потеряв последний ангажемент, расставшись с единственной своей любовью Мари Деркум, еще и вынужден сидеть дома: на гастролях в Бохуме, выпив, он поскользнулся, упал и расшиб колено. Нога болит, голова гудит, сердце саднит. Денег нет. Жить не хочется. Играть тем более. К 27 годам у Ганса фактически ничего не осталось. Все, что у него есть, — воспоминания. Потихоньку, постепенно, имя за именем Шнир воскрешает в своем сознании тех, с кем можно поговорить, к кому можно обратиться за помощью. Герой составляет список и обзванивает приятелей, друзей, родных. Повод — материальные затруднения. Гансу не на что жить: в кармане пара пфеннигов, в холодильнике — с десяток яиц, несколько ломтиков сала и две банки фасоли. Но не столько денег ждет от слушателей Шнир: звонки — попытка наладить, восстановить потерянные родственные и общественные связи. Но разговора, исповеди по телефону не выходит — на другом конце провода либо молчат, либо грубят. Мать, будущий священник брат Лео, импресарио Цонерер — все отказывают Гансу в «милостыне», даже отец-миллионер.

Любовь, религию, социальные институты и семейные ценности немецкий прозаик подвергает в равной степени жесткой критике. Согласно его точке зрения, современному человеку больше не на что опереться: любая основа зыбка.

Л. Гильмутдинова (Генриетта), А. Феськов (Ганс).
Фото — О. Кутейников.

Роман Генриха Бёлля «Глазами клоуна» был опубликован в 1963 году. В этом же году последнюю часть «Данцигской трилогии» — «Собачьи годы» — выпустил Гюнтер Грасс. За девять лет до того Вольфганг Кеппен создал «Смерть в Риме», а через два года после Петер Вайс написал знаменитое "Дознание«.Тема одна: Германия, пережившая две мировые войны. Антивоенный, антибуржуазный пафос в совокупности с жесткой иронией, почти сарказмом, трагическое ощущение безысходности — отличительные особенности немецкой прозы периода 50–60-х. Как правило, трагичен и мир Генриха Бёлля. Но только не в романе «Глазами клоуна». Его герой в финале наносит грим, берет потрепанную, немного расстроенную гитару, бросает в шляпу, как приманку, последнюю сигарету и, выйдя в люди, начинает играть. Не в дорогих ресторанах и кафе, как раньше, и не в дешевых барах —его пристанищах в последнее время, а прямо на улицах. Именно на площади во время карнавала он, найдя зрителя, обретает себя. Финал романа — замена далекой абстрактной романтической шопеновской мазурки, преследующей героя на протяжении повествования, реальной "мелодией денег«—звоном монет, падающих в шляпу артиста. Покаяние, всепрощение, примирение, единение. Конфликт как будто бы снят, противоречие вроде бы разрешилось.

В новой постановке Театра на Васильевском режиссер Денис Хуснияров, сохранив фабулу романа почти без изменений, на первый план выводит любовную тему, делая акцент на невозможности отношений Ганса и Мари. Вопросы религии, творчества, социального неравенства отходят на второй план. Бытовые подробности убраны. На сцене перед зрителем предстает не обветшалая квартира Шнира, какой ее описывает Бёлль, — с мебелью, собранной по распродажам, рынкам, лавкам, где в комнате продавленный диван, столик и телефон, а в кухне старая газовая плита, подтекающий холодильник, обеденный стол и пара неудобных стульев, — а идеально чистое, выбеленное пространство. Основа клоунского грима. Холст, на который сейчас герой начнет наносить краски в попытке создать автопортрет.

Пол, стены, потолок — все белое. Семантический центр композиции — трон Шнира: легкого кремового оттенка кресло, развернутое к аудитории спинкой — последняя преграда, скромная защита Ганса от этого мира. Вокруг кресла — множество черных кругов-блинчиков (этакие беретики Марселя Марсо, разбросанные по площадке) — стульев, на каких обычно сидят пианисты у рояля. Тут же, справа от кресла, — пианино, на торце которого закреплен дисковый телефонный аппарат черного цвета. На пианино — велосипед, детский образ свободы, наивной и мнимой независимости. Справа от кресла — белый балетный станок, у которого любит упражняться неповоротливая мамаша Шнир (Любовь Макеева). Над креслом — огромный абажур, обтянутый легкой полупрозрачной тканью, который вызывает одновременно ассоциации ис домашним уютом, и с деталью женского туалета (точно такой же формы будет нижняя юбка Мари Деркум), и с колоколом, напоминающим о сводах католического храма. Но более всего абажур похож на перевернутый цветок белого мака — символ сна, покоя, воспоминаний. Такой цветок здесь не один — весь потолок в цвету: множество плафонов-колокольчиков, развешанных рядами, украшают его. Смотришь — и возникает странное ощущение. С одной стороны, воздух, свет, спокойствие, простор. Сдругой — холодность, бесприютность, отстраненность, мертвенность. Да еще на мгновение из этого цветочного великолепия взгляд выхватывает один-единственный темно-коричневый бутон. Когда начнется спектакль, станет ясно, что плафон — черный, траурный. Под ним в течение спектакля сидит погибшая сестра Ганса Генриетта.

Сцена из спектакля.
Фото — О. Кутейников.

Гаснет свет, зритель погружается в воспоминания Шнира.

Все участники будущего представления выходят на площадку в сутанах, какие обычно носят католические священники, и исполняют Григорианский хорал. Отслужили мессу. Приступили к священнодействию.

Герои покидают сцену, появляется Ганс Шнир (Андрей Феськов). Первый раз мы видим его на экране: на задник дается черная проекция. Постепенно проекция увеличивается в размерах, камера все больше «наезжает» на лицо актера. Ровно до того момента, пока на импровизированном экране не остаются только глаза — грустные, подведенные черным глаза клоуна.

Шнир выходит к публике в костюме черного Пьеро. Собственно, от Пьеро у него только грим да гофрированный воротник. Все остальное — вполне современная одежда: сорочка, жилет, брюки, пальто, ботинки. Ботинки — начищенные, остроносые. Не клоунские. Не смешные. Тот Шнир, которого играет Андрей Феськов, и, правда, не смешон. Собственно, он не смешон и у Бёлля. Ганс-изгой, Ганс-дурачок жалок, глядя на него, испытываешь горечь, какую-то вселенскую тоску. Не клоун — шут. Спившийся шут. Волосы всклокочены. Говорит скрипучим, поломанным, осипшим, охрипшим от алкоголя голосом. Движения, некогда выверенные, отточенные, теперь смазаны, неточны, неверны, шатки. Есть в них вялость, обреченность: фокусы не получаются, пантомимы не удаются. Беседуя с возможными, по-видимому, представляемыми посетителями, он сидит, скрючившись, закинув ногу на ногу и скрестив руки. Так, как сидят «последние забулдыги в пивных». Не то чтобы любитель абсента — скорее, поклонник коньяка.

Посетители Шнира — погибшая на войне сестра Генриетта, уехавшая в Рим Мари, вечно занятый в пансионе при соборе брат Лео, обделывающий очередное дельце, не дурак выпить агент Шнира Цонерер, создатель и куратор общества «Смягчим расовые противоречия» мамаша Шнир, любовница отца Ганса певичка Бела Брозен — появляются в черно-белых костюмах, светлых тапочках, с белым гримом на лице. Для того чтобы зритель не путался, кто есть кто, каждый из героев имеет отличительный знак — говорящую деталь: у Лео — Библия и четки; у матери Шнира — кружевные перчатки, нитка жемчуга, шляпа; у отца Шнира — чашка кофе (в романе он очень любит кофе, варить этот напиток — его единственное настоящее призвание); у Цонерер — кружка пива; у доктора Кинкеля — курица, нож, разделочная доска. От них не стоит ждать ни прощения, ни сострадания. Лишенные запаха, бесцветные, смытые тени сознания. Они все на одно лицо, никакой индивидуальности — бездушные маски.

А. Феськов (Ганс), А. Цыпин (Шнир).
Фото — О. Кутейников.

Исключения — Генриетта (Лилия Гильмутдинова) и Мари (Наталья Корольская). Первая появляется в голубом пальто и шляпке, садится за пианино и исполняет ту самую «подхрамывающую» мазурку Шопена. Вторая, выйдя в белой сорочке, по-бёллевски неспешно облачается в темно-зеленое, приятного глубокого оттенка платье (такого же оттенка будет затем халат у Шнира). Голубой и зеленый — два цветных пятна надежды в черно-белой действительности спившегося поклонника Чарли Чаплина.

Особое место в спектакле занимает разговор Ганса Шнира с отцом. Кульминация. Папаша Шнир (Артем Цыпин) — единственный реальный гость Ганса. Успешный, уверенный в себе, он появляется в квартире сына без грима и не в белых тапочках, а в черных остроносых туфлях. На нем деловой костюм в тонкую белую полоску и твидовое пальто в крупную клетку. Он пришел поговорить. Наконец-то. Спустя три года после расставания. Но и здесь никакого тепла, сочувствия или сопереживания — деловые переговоры, сделка, желательно выгодная. В результате диалога, как то было и в первоисточнике, становится очевидным: старший и младший Шниры похожи. Двойная трагедия и для отца, и для сына. Наметившееся сближение стопорится, договоренности аннулируются. Старший Шнир теряется, зажимается, прикрывается буржуазностью, общественной моралью, бизнес-связями — чем угодно: ему невыносимо быть собой, иметь общие черты с этим спившимся гистрионом. Младший провоцирует, гримасничает, паясничает: артист обрел зрителя, да еще какого! Ганс разыгрывает целое представление. Ломаные, утрированные движения, слишком слащавая, приторно-елейная интонация, подвижная мимика в сочетании с самыми больными, оскорбительными для отца темами — цирковая программа скромного семейного вечера. Шут испытывает смущение только единожды — когда речь заходит о Генриетте. Он не решается озвучить ее имя, чем спасает отца, — посмейся Ганс еще и над ней, обвини в гибели сестры этого добропорядочного бюргера, и директор фабрики падет с сердечным приступом — слишком больно терять родную дочь, также больно, как Гансу переживать разрыв с Мари. Недовольный скромной импровизацией, разочарованный разговором, старший Шнир уходит, не дав сыну ни пфеннига.

В финале все участники представления снова появляются в рясах, в голос поют хорал, взывая к «духу святому, силам небесным».

В редакции Дениса Хусниярова Ганс Шнир не подправляет грима, не идет в толпу, не ищет единения с прохожими. Он с самого начала явлен им, то есть нам. Спектакль и есть исповедь клоуна. А кто не понял, не принял, не благословил и не отпустил ему и себе грехи, так за того и стоит помолиться.