«Зачарованные смертью» (по прозе Светланы Алексиевич).
Авторский театр.
Режиссер Олег Дмитриев
Белорусский писатель и журналист Светлана Алексиевич много лет создает книги-оратории о жизни и смерти (в «Чернобыльской молитве» звучат голоса жертв катастрофы, в «Цинковых мальчиках» — матерей, чьи дети погибли в Афганистане). «Зачарованные смертью» (1994) — документ того же порядка. Это рассказы-монологи неудавшихся самоубийц (или же, в случае «удачи», — монологи их друзей и родственников) из бывшего СССР. «Безногий фронтовик, кавалер орденов Славы, расстрелял из обреза мирно обедавших в частном кафе; старая большевичка вскрыла вены: рухнул мир ее нерушимых представлений; бывший воин-„афганец“ пытался сжечь себя на площади». То, что самоубийцы из Союза, — принципиально. Большая часть из них — люди, намертво сросшиеся с идеей коммунизма, трагически не принявшие новый, возникший на развалинах утопии, мир.
Режиссер Олег Дмитриев выбрал из книги один монолог и на его основе написал камерную пьесу про феномен загадочной русско-советской души. Идея и последствия — ключевые слова этого сочинения.
В спектакле три героя — мать, сын, дед. Мать, Анна, родилась в 1938 году в лагере для врагов народа. Затем — детдом, любовь к Родине/Сталину, вера в светлое будущее, печальная жизнь с вернувшейся из двенадцатилетней ссылки мамой, замужество, рождение сына, крах СССР, одиночество, попытка самоубийства. Сын Анны стал летчиком (в то время — профессия-мечта), но распрощался с романтизмом во время афганской кампании. В новое время он — успешный бизнесмен, мечтающий сделать переливание крови (только бы в жилах не текла рабская, советская). Дед — ветеран НКВД (врагов народа он расстреливал так часто, что отнимался указательный палец — врачи прописывали массаж суставов), и, по иронии судьбы, — отец главной героини (в конце спектакля он исповедуется внуку в грехах, не подозревая о родстве).
Сцена из спектакля.
Фото — Борис Тополянский
Каждый из героев по очереди расскажет о своей судьбе внутри этой страны, задаст проклятые вопросы и не найдет ответа.
Глаза актрисы Анжелики Неволиной, играющей роль матери, застилают слезы — счастья, восторга от прошлого, преклонения перед ним. На лице — истовость веры, фанатизм любви (не к конкретному человеку, мужчине, ребенку, — к идее) и еще — страх, беззащитность, ужас, онемение — когда над идеей надругались, уничтожили. Идея (особенно приправленная страданиями), возвышала маленького человека, заменяла семью, оправдывала любую кровь. Идея осмысляла и объясняла жизнь. Сама становилась жизнью. Идею отняли. Жить стало плохо.
В спокойном внешне сыне (Владимир Селезнев) — негодование на мать, на ее нелепый пафос («Зачем ты нам это рассказываешь? Признаешься зачем? Ведь стыдно! На вас, как на лягушках, поставили бесчеловечный опыт. Унизительный. <…> А вы гордитесь, что выдержали?! Остались живы?! Лучше бы умереть! А теперь ждете сострадания. Благодарности. За что?»).
Дед (Сергей Козырев) — серый кардинал, матерый волк. Жизнь кроил, отчетливо осознавая свою роль палача и жертвы (от постоянных, как ритуал, убийств — этих экспериментов с формой — само твое содержание, твоя душа изменяются) одновременно. Человек этот, умный и злой, не был опьянен идеей, но из страха спешно лег под нее. Даже попытался получить удовольствие.
Родные по крови люди разобщены в спектакле с самого начала, мизансценически. Мать сидит на стуле или стоит у пианино, выбирая из вазы клюкву (в детстве та помогла ей выжить в лесу). Сын — поодаль от матери в офисном кресле. Дед — тот, кто не вступился за жену, когда ее отправляли в лагерь (он, правда, не знал, что та — беременна) — в глубине сцены, в инвалидной коляске. Так же разобщены и голоса героев — они ни разу не сходятся в прямом диалоге.
Сцена из спектакля.
Фото — Борис Тополянский
«Зачарованные смертью» — завершающая часть трилогии «Мы живём, под собою не чуя страны…».
По форме постановка Дмитриева лаконична. «Детективная» линия сюжета предсказуема (то, что старик на коляске — отец героини — ясно едва ли не сразу). Ценно содержание спектакля, а именно его текст, кровавый и мощный, что так верно озвучивают актеры. И важна жизнь этого текста в зрителе.
Хотя мои ровесники и те, кто чуть младше, слушают этот политический и личный текст скептически. Говорят, что им много текста и мало режиссуры. Не знаю, продолжается ли жизнь текста в них. Но это продолжение — принципиальная и самая главная в работе Авторского театра вещь. Особенно сегодня. Когда кажется, что все возвращается, когда конфликт с властью, более не поддерживаемый идеологией (просто потому, что нет ее) принял, наконец, открытый характер.
К слову: недавно разговариваем с бабушкой подруги. Добрейшей души человек, не наживший за многие десятки лет ни гроша но, как и рекомендовала великая эпоха, вполне счастливый своим бессребреничеством. Временами любит ностальгически помянуть СССР в духе «как хорошо мы плохо жили». Посетовать, разумеется, что «былого не воротишь». Но когда мы интересуемся, как во всю эту милоту равенства-братства вписываются темные дела великой державы (с ее репрессиями, культом, идеологией), взгляд бабушки из прозрачного становится непроницаемым, в голосе звучит сталь: «раз кого-то забрали, значит, он сам был виноват. Хороших людей не брали, я такого не помню».
Она — не помнит.
Вот так.
Спасибо С. Щагиной за внятный текст.
Ведь «социальность или смерть», как говорил Белинский, — становится насущным вопросом для театра. Так или иначе он должен выбрать, что он такое: одно из увеселений в ряду досуговых развлечений или снова пришла пора становиться площадью, трибуной, кафедрой? Он — пространство эмиграции современного человека в вымышленный мир, оплаченное дорогим билетом, или, как говорил когда-то Л. Додин, место, где в темноте зрительного зала человек испытывает самые сильные гражданские эмоции? Он, театр, вбрасывает в наше сознание «шаурму» — крепко скрученные пачки бюллетеней, заполненных одной рукой, как это было на нынешних выборах, – или пытается дать точную социальную, политическую картину? Делает он это через аллюзии или говорит прямым текстом? Прямой текст, конечно, тоже может быть лживым и псевдосоциальным (вот как вчера виденные мною «Отморозки» К. Серебренникова, где ни художественности, ни человеческого, пусть и не художественного пафоса — все равно спектакль автопортрет режиссера, приближенного к власти. Не верю!). А художественный очень часто становится подлинным… (Мы будем делать в ближайших номерах раздел «Политический театр», поговорим…)
Авторский театр, спасибо ему, позиционирует себя как театр прямой политической речи. И в «Мандельштама нет» Галина Филимонова замечательно подлинно существовала в этом «docе»: и художественность не была отменена, и театральщины не было. Найти этот баланс трудно, документальный материал Алексиевич суров, мне кажется, не терпит слезливости (почитаем ремарки в монологах неудавшихся самоубийц – они почти абсурдистские, очень скупые и неожиданные, но в истории 55-летней женщины-архитектора М-й (в спектакле она Малая), кажется. Героиня (на бумаге, в книге) нигде не плачет. Она замолкает, заикается, алогично прерывается на странные, не к месту, паузы, от которых даже при чтении становится страшно. А поскольку много таких женщин видишь, наблюдаешь, встречаешь, то подлинность (или неподлинность) их уже чувствуешь кожей.
По воле режиссера, монологи скручены в единый, почти детективный, сюжет. НЕ уверена, что это на пользу. Наверное, Олег Дмитриев хотел визуализировать идею рабской генетики. Но три поколения, проявленные в спектакле, связаны не столько родственной кровью, сколько кровью жертв, а жертвы – все. Они скованны одной цепью нераскаявшейся страны. Мы шли со спектакля с сестрой-учительницей и говорили, как прекрасно иметь хороших предков (у нас – прекрасные, и до шестого колена мы знаем жизни этих порядочнейших людей), но от этого ужас собственной «завирусованности» не меньше. Фабуле здесь не нужна. Мне, лично мне (а спектакль обращается лично), не нужен детектив с Дедом, чтобы ощутить ужас той жизни.
Умный текст создает ощущение безвыходности и безысходности, хотя отличные актеры, играя в привычной для МДТ манере, слишком «красят», переживают и пережимают. Слишком много плачет А. Неволина, слишком накаляется В. Селезнев, даже С. Козырев теряет свою замечательную сдержанность. Все это не прибавляет художественности, но отнимает подлинность интонации. На спектакле, что видела я, было лишком много собственно театрального, нарочитого. В жизни все прозаичнее и проще. Но недаром некоторые критики(Д. Циликин) назвали спектакль главной премьерой сезона.
За содержание.
Потому что это содержание все больше отодвигается, отторгается, не принимается страной, упразднившей и все вины, и все ценности одновременно. Опять же моя сестра по дороге со спектакля рассказывала мне, как ее университетские (!) друзья НЕ ХОТЯТ никакого покаяния, считая, что к ним ужасы, о которых хочется ЗАБЫТЬ, не относятся.
После спектакля приходит ужасная догадка. Время, когда покаяние страны было возможным, упущено безвозвратно. Для нынешних молодых не только Сталин – эффективный менеджер, но и Гулаг – времена Очакова и покоренья Крыма. Им, сегодняшним, каяться не в чем. И в этом есть логика, между прочим, у них сегодня свои грехи. О которых нет речи в монологах сына-жертвы, а хотелось бы, чтобы была. Потому что цепочка не разорвана.