Обзор пьес фестиваля молодой драматургии «Любимовка»-2020

Апгрейд «Любимовки» пришелся на карантинный год. Семь лет назад управление взяли из рук Елены Ковальской и ее соратников драматурги Михаил Дурненков, Евгений Казачков и театровед Анна Банасюкевич; в 2020-м фестиваль сделали новые кураторы — четверо драматургов (Нина Беленицкая, Полина Бородина, Мария Огнева и Олжас Жанайдаров), театровед Полина Пхор и режиссер Юрий Шехватов. «Любимовка», рожденная из скромного, но стойкого желания утвердить фигуру современного драматурга в российском театре, давно уже оформилась в успешный и популярный сентябрьский проект, который собирает свежие драматургические силы и утверждает читку как лучший способ представить пьесу. Нынешняя арт-дирекция — частично родом из Театра. doc, частично из «новой драмы» — вся целиком проходила через горнила «Любимовки», а значит, прекрасно ориентируется в конъюнктуре «рынка пьес» и алгоритме фестиваля. При этом она моложе, то есть автоматически ориентирована на новую этику и политику равного представительства разных идентичностей, в том числе исключенных. В смысле имен, тем и языковых поисков новая «Любимовка» одной ногой стоит в прошлом, а другой — в потенциальном будущем, если закрепить за неизвестными авторами статус «авторов из будущего». Общую интонацию можно описать как отказ от брутальности и глубокий интерес к себе: эгоцентричный стиль авторов беззастенчив и часто полон обаяния, свойственного талантливому человеку, с точностью до миллиметра описывающему свои труды и дни и тем самым попадающему прямо в сердцевину времени. Метод индукции определяет драматургическую манеру нынешних «любимовских» авторов, находящих личных демонов и ангелов внутри своих квартир, интернатов, дворов и городов.

Обсуждение после читки пьесы Лидии Головановой «Дыры».
Фото — Юрий Коротецкий и Наталия Времячкина.

Примеры «я-письма» — пьесы «Запись прерывается» Элины Петровой, «Эндшпиль» Насти Казьминой, «Дыры» Лидии Головановой и «Salut» Маши Все-Таки. Соотношение собственно личного и внешних наблюдений, впечатлений, чужих текстов, вербатимов — у всех разное, но любопытно само желание написать пьесу, в которой персональное «я» открыто себя предъявляет и вторгается в тело пьесы на правах равного голоса. Через это монодраматическое устройство можно разглядеть и сознание писавшего — в его сломах, трансформациях, манифестациях и беззащитности.

«Запись прерывается» Элины Петровой представляет из себя коллаж из вербатимных фрагментов, записанных на Пушкинской улице в Петербурге, рефлексии об отношениях с собственным телом и текстов Мадины Тлостановой о телесности в контексте деколониальной политики. Нервный и печальный текст Петровой — своего рода путешествие по городу, который слышится в признаниях соседей по скамейке и в приватном автотексте драматурга, как бы припоминающей саму себя в детстве, юности и сейчас. Вербатимом «болеют» многие из авторов нынешней (и не только) «Любимовки»: у Петровой он захлебывается в словах, избыточен и как бы реален, но парадоксальным образом ситуацию живого речевого акта не схватывает. А вот откровенные свидетельства «про саму меня», как и сам композиционный принцип коллажа своих текстов с чужими, но важными для лирической героини, здесь убедителен.

25-летние поэты, девушки и просто питерские раздолбаи из «Эндшпиля» Насти Казьминой кажутся — возможно, справедливо, — близкими друзьями автора, хорошо знакомой с интонационным строем их речи и, соответственно, жизни. Герои «Эндшпиля» лайтово бухают, курят, рефлексируют, влюбляются и разлюбляются — все немного в приподнятом настроении приключения, жажды риска и события, которых не происходит, как и бывает в обычной жизни. Это не «я-письмо», но его элементы и идентификация автора со своими героями здесь чувствуются.

Лидия Голованова в «Дырах» экспериментирует с присутствием автора как автора, а не «просто девочки»: диалоги про патиссоны и кабачки (в них с удивлением обнаруживаешь слово «шельма», сразу маркирующее диалог как абстрактную литературную игру) перемежаются комментариями, в которых сказано, что перед нами не вербатим, но речь, которой действительно разговаривают люди. Разговор о популярном в 2000-е методе сбора материала для спектакля автор ведет в полушутливом-полусерьезном духе, как и диалог про театр и потенциальную работу со своим текстом. А к финалу поворачивает к метафизике: все-таки дыры — это космос.

Два замечательных текста, в которых «я-письмо» служит для того, чтобы переместиться в чужое сознание, расположиться в нем и открыть читателю тайну чужого бытия, — это «Salut» Маши Все-Таки и «Деликатно» Каси Чекатовской. «Salut» представляет из себя ритмизованные монологи про наркозависимого Сашу, которого, как можно угадать в отрывочных эпизодах, формирующих нарратив, привязывали к батарее, чтобы спасти, но который все-таки умер, о чем матери сообщают в первом же «куплете». В название вынесена песня Джо Дассена, которую слушает отчим Саши, в то время как сам Саша переживает редкого свойства инсайты и движется к неумолимому концу. Способность говорить от лица «другого» обеспечивает и нам как читателям возможность реальной эмпатии, восторга и ужаса на протяжении всей пьесы, написанной музыкально и поэтически очень точно.

Кася Чекатовская в «Деликатно» монтирует списки необходимых для покупки в психоневралогические интернаты вещей с чатами и свидетельствами собственных походов в диспансеры. Этот стык — сухого списка, сварливой и брутальной интернет-болтовни и собственной растерянности — обеспечивает мощный контрапункт пьесы, в которой закрытая от публичных взоров реальность предстает вдруг жутким ландшафтом. Это не значит, что автор описывает то, чего кто-то не знает или о чем не догадывается, но это значит выбор очень точной интонации и позиции «от себя», в которой поровну ужаса, жалости, честности (героиня не хочет снова ехать в интернат, это становится ясно в первых сценах пьесы) и беспомощности. Пьеса кончается фотографией, на которой изображена детская игрушка в руках женщины в шапке — это клоун Архызик, пропахший интернатом. Этот жест автора, начавшей пьесу с теста на эмпатию, печален — а что же еще сказать, если от походов в интернаты остается одна печаль.

Читки пьесы Марты Райцес «Пион Селин Дион».
Фото — Юрий Коротецкий и Наталия Времячкина.

Монодрама Марты Райцес «Пион Селин Дион» — это дневник Вали, больной раком и потому принимающей наркотики. «Коби Брайант» Алексея Житковского устроен тоже как монодраматический снимок сознания героя, глазами которого мы видим его дворовую юность и вспоминаем его 90-е, с мамой, случайно найденным на родительском шкафу порно и Ельциным в телевизоре. Исмаил Иман в «Big in Japan» отдает «камеру слежения» в руки парня, ведущего подкаст с жаркой бакинской крыши в то время, как его друзья и родственники со странным равнодушием переживают смерть 20-летней девушки. Парень говорит про время, в котором «мы все никому не нужны», и этот лейтмотив звучит у многих — например, у Житковского.

Викентий Брызь пишет «Страну Вась» как поток сознания современного Улисса, фиксирующего метафизику и брутальную конкретику Владивостока. Рубленый, эффектный стиль пьесы, написанной в узкий столбик, тащит читателя по причудливым закоулкам фантазии автора. На этом пути много аффекта, красивостей, поэтического драйва и специфического маньеризма. И, как и у Житковского, звучит тоска — от непонятного пустого времени, в котором присутствуют следы прошлого и мало надежд на будущее.

Жизнерадостный «Паспорт» Айнура Карима — ладная пьеса про то, как люди могут быть хорошими. Современный Казахстан, приличная семья, куда только что вернулся на побывку из США сын, и случайности на фоне разворачивающихся политических волнений. Парень находит барсетку с документами, хочет их вернуть, но родители против: все боятся ментов, власти и вообще не жалеют какого-то неизвестного им адвоката, потерявшего в баре свой загранпаспорт. На другом конце пьесы — адвокат со своей девушкой, психующей из-за сорванной заграничной поездки. Цепь событий, которую повлекла за собой находка, приводит к тому, что все разом проявляют свою солидарность по отношению к чужому человеку, и ясно, что у этого хеппи-энда — политическая подоплека. Людям хочется быть вместе в момент опасности и несправедливости со стороны власти.

Татьяна Загдай в «Родительском комитете» тоже направляет нас к хеппи-энду: хотя главный объект ненависти героев, детсадовская воспитательница, в финале умирает, но писавшие на нее жалобы родители понимают, наконец, ситуацию во всей ее сложности и испытывают что-то вроде очистительной способности простить всех. Поздно, конечно, но все-таки.

Учительница — героиня пьесы Алексея Житковского «Космос». Она живет и работает в Бугульме, у нее погиб в горячей точке муж, есть не очень любимый сын, но ждет она приезда космонавта, здешнего уроженца. Учительнице, на автомате разговаривающей на английском, чудятся то Микки Рурк в образе героя «Девяти с половиной недель», то ее бывший одноклассник, ныне звезда космоса. С ними она и разговаривает в своей квартире, где стоят старый телевизор и диван. Космонавт не приедет, но героиня вдруг обретает твердость решать свою судьбу сама — она так и заявляет свои намерения призраку мужа, который ее бил и не давал вздохнуть.

На читке пьесы Ингриды Рагяльскене и Андрюса Даряла «Аллели».
Фото — Юрий Коротецкий и Наталия Времячкина.

Три формальных эксперимента представлены в программе пьесами «Утечка» Юлии Савиковской, «Аллели» Ингриды Рагяльскене и Андрюса Даряла и «Цикл индекса» Екатерины Августеняк. В «Утечке» специально выхолощенные диалоги о вентилях, фильтрах, песочных человечках, ванных и кактусах образуют клаустрофобическое пространство абсурдных действий героев. «Аллели» — стилистически яркий, полный аллюзий (как «Мадагаскар» Ивашкявичюса) текст о суррогатном материнстве, которое может наконец соединить Литву и Польшу. «Цикл индекса» раскладывает на блоки работу дизайнера, в зависимости от выбранного режима (рабочий чат, глитч, подкаст, ютьюб) описывающего свои действия. В финале Екатерина Августеняк выруливает на любовь, что очень забавно дезавуирует попытку остаться в рамках технологий и изучения мира предметов, образов и кодов, но напоминает о том, что перед нами — молодые, ранимые, но все же сентиментально настроенные творческие люди, увидевшие смысл в занятиях драматургией тогда, когда время «больших ярких» пьес прошло, а настало время новой искренности и эгоизма, что для молодости — самое то.