«Зеркало».
Пространство «Внутри».
Режиссер и драматург Савва Савельев.

«Nein!» написано на куске картона, который парень в синей рубашке, опасливо оглядываясь, поспешно прячет за шкаф в своей скромной съемной квартирке. Этот шкаф — деревянная, плоская, видавшие виды коробка — не только место для хранения скелетов, секретов и прочих тайн. Это еще и исповедальня, пространство, где человек, оставшись один на один с собой, сталкивается со всеми своими бесами — они рвутся и лезут наружу, заставляя корчиться, кривиться, кричать. Настоящий экзорцизм.

П. Табаков (Поль).
Фото — архив театра.

На самом деле, этот старый обшарпанный шкаф — домашняя студия звукозаписи: Поль работает на радио и часто берет заказы на дом. Жизнь течет своим чередом, молодой человек, которому не хватает денег даже на то, чтобы оплатить жилье, собирается в роскошный отпуск со своей девушкой, дочерью богатого мюнхенского финансиста. Но стук в дверь рушит все планы. Начавшись с вежливого постукивания, история через полтора часа сценического времени завершится грубой барабанной дробью — чьи-то решительные кулаки будут властно и требовательно колотить в эту же самую дверь студии.

Непрошеный гость совсем не похож на Поля, и кажется, что здесь он оказался по ошибке: его длинное пальто, его вкрадчивые манеры, его безразмерный портфель, шляпа — из другого мира, из другого времени. Долговязый профессор даже ростом своим не вписывается в интерьеры, все здесь — и стул, и стол, и тот самый пресловутый шкаф, ради которого он и пришел, — как будто ему мало. Рассматривает все с удивлением, с легким, завуалированным презрением. Профессор Уве Ланг, уважаемый член научного сообщества, лектор и популяризатор культуры и философии, явился сюда, чтобы подкорректировать свои старые выступления. Слово «Бог», столь дорогое ему в послевоенные годы, сейчас, в 60-х, в благополучное, светское время, кажется ему неуместным. В рассказе Генриха Бёлля, на котором основан спектакль (вторая отправная точка пьесы — «Бойня № 5» Воннегута), этот нюанс — невинное обстоятельство, в спектакле же это яркая человеческая и политическая характеристика одного из оппонентов будущего спора. Уве Ланг — конформист, конъюнктурщик и карьерист, он держит нос по ветру и безошибочно чувствует любые изменения общественного климата.

С. Савельев (Ланг), П. Табаков (Поль).
Фото — архив театра.

Впрочем, спектакль хорош тем, что задает два политических полюса — буржуазный интеллигент и студент-левак, захваченный вихрем молодежных протестов 60-х, — он постепенно наращивает человеческий объем своих героев. Ланг с живым интересом рассматривает пластинки на полке у Поля, удивляя и уязвляя оппонента знанием и неподдельной симпатией к новой рок-музыке. Он и правда любит искусство, вне идеологических, поколенческих рамок. Обнаружив несдерживаемое раздражение на бунтующих «зажравшихся» студентов, он любит «их» музыку, потому что она талантлива, его тело освобождается под эти ритмы, избавляясь от карикатурных рамок сытого лояльного моралиста. Похожее в какой-то момент происходит и с Полем — революционер, неомарксист, рационалист, он обнаруживает не только феноменальную память, в деталях описывая картины фламандцев, виденные в детстве в Галерее старых мастеров в Дрездене, но и очевидный вкус, старомодную чувствительность к искусству, вне времени и политики. Савва Савельев играет своего персонажа убедительно и разнообразно, в широком диапазоне — от опереточного злодея до рефлексирующего интеллигента, от сноба-интеллектуала до испуганного обывателя.

С. Савельев (Ланг).
Фото — архив театра.

Столкнув в одном пространстве двух людей из разных миров, героев разного возраста, разных взглядов, разного прошлого, режиссер, по сути, делает спектакль о ярлыках. О том, как идеология становится броней, защитной маской, под которой скрывается множество противоречий, боли, рефлексии. Всего того, что делает человека человеком. И того, что мы предпочитаем не замечать, втискивая оппонента в удобные для себя рамки, чтобы просто еще раз убедиться в своей правоте.

Спектакль развивается по спирали: от светской иронии и взаимных насмешек, от ненависти и угроз к внезапной близости и похожести — которая так страшна и неприятна, что легче снова разбежаться по углам, упражняясь в колком красноречии.

Поль наслаждается своей властью — загоняет длинного профессора в тесный шкаф, заставляя, мучаясь от клаустрофобии и недостатка кислорода, десятки раз на все лады повторять нелепую пафосную фразу, которой склонный к патетике Ланг заменил несвоевременного «Бога». «То высшее существо, которые мы чтим!», «Тому высшему существу, которое мы чтим!», «Того высшего существа, которое мы чтим!» — кричит, рычит, поет и выплевывает из себя Ланг. А циничный звукорежиссер как будто бы приглашает нас вместе брезгливо посмеяться над тем, как благообразный, умеренный господин превращается в беснующегося фашиста. Но и у Поля, примеряющего на себя роль судьи, есть слабые места — любовь к роскоши, к комфорту; его протест безопасен и не оплачен риском, но одновременно продиктован прошлым, исторической виной.

С. Савельев (Ланг), П. Табаков (Поль).
Фото — архив театра.

Прошлое, которое так и не становится по-настоящему прошлым, прошедшим, — ключевой узел боли в спектакле, связывающий двух очень разных людей общей травмой. Два мюнхенца в 65-м вспоминают то, чего не хотят вспоминать: 13 февраля 1945 года, бомбардировка родного Дрездена. Поль, сын нацистского генерала, и Ланг из полуеврейской семьи, оба — жертвы той катастрофы, но каждый из них пытается пережить ее по-своему. Поль, которого Павел Табаков играет злым, насмешливым, закрытым юношей с чем-то старческим в душе, питается ненавистью, презрением к сытому, самодовольному болоту, которое рано или поздно снова исторгнет из себя безумного фюрера, готового воплотить общую затаенную мечту о величии и власти. У Поля обостренное чувство справедливости и глобальная обида на «отцов». Ланг, удачно совмещающий в себе роль интеллигента и морального камертона с нелегальной торговлей произведениями искусства, наоборот, хочет только спокойной, благополучной жизни, приватности и неприкосновенности, вдали от катаклизмов и политических бурь. Мучительный, злой диалог, в котором оба то и дело прижимают друг друга к стенке, предъявляя друг другу человеческий и политический счет, по сути, заканчивается ничем. Диалог невозможен, любая позиция уязвима, никто не заинтересован в перемирии — извечная, но сейчас особенно болезненная история.