О режиссерской лаборатории в Воронеже

Воронежский Камерный театр открыл сезон лабораторией под руководством Олега Лоевского. Все участники — опытные «лаборанты», не раз работавшие с форматом эскиза, что видно по качеству и продуманности их работ, даже с учетом того, что на знакомство с артистами и репетиции была лишь неделя.

Режиссеры, приехавшие ставить в Камерный театр, работали со специально написанными для лаборатории текстами. Причем во всех трех случаях это — добровольное решение, никак организаторами не заявленное. Дмитрий Лимбос предложил сценическую версию пьесы Лары Бессмертной по мотивам «Голода» Кнута Гамсуна; Александр Плотников самостоятельно инсценировал «Камеру обскуру» Владимира Набокова, а Мурат Абулкатинов совместно с Анастасией Ермоловой дополнил пьесу-шутку Антона Чехова «Медведь» текстами Сэмюэля Беккета.

«Голод». Режиссер Дмитрий Лимбос

Сцена из эскиза «Голод».
Фото — Алексей Бычков.

«Голод» — второе сотрудничество Дмитрия Лимбоса и Лары Бессмертной. Первое тоже было на лаборатории и переросло в спектакль «Заткнись и исчезни!» в Кировском ТЮЗе «Театр на Спасской». Но если там история полностью сочинялась на ходу, то в этот раз драматург написала вольное изложение произведения Кнута Гамсуна.

Роман, нарочито субъективный и построенный на рефлексии, в эскизе Лимбоса превратился в эпическое повествование. Безымянный герой Михаила Гостева продирается через отвратительный ему бертоновско-кафкианский мир то ли в поисках утопии, то ли из чистого упрямства. Пустое, задымленное пространство сцены — бездна, в которую давно уже никто не вглядывается, потому что она обыденна. Неуютная, несоразмерно-большая и гулкая, зато привычная для обитателей.

Только вот путь героя — не столько одиссеевские поиски дороги в идеальный мир и уютный дом, сколько прогулка по кругам ада. А все встречные — органичная его часть: пружинисто-скачущий Скупщик (Игорь Прудской) с длинным змеиным языком; Редактор (Андрей Новиков), обреченный бегать приставными шагами, как каретка пишущей машинки; гигантская сюрреалистическая паучиха словно с картины Босха — Хозяйка квартиры (Тамара Цыганова). Они источники постоянных искушений и соблазнов — от алчности до похоти. Но главное, конечно, голод, ведущий к чревоугодию. Физиологическое удовольствие от жизни кажется герою Михаила Гостева чертой внешнего — безумного, продажного — мира. При любом предложении еды — от хозяйки квартиры или случайного прохожего — срабатывает рвотный рефлекс. Причем не от того, что тело отвыкло от еды, как в романе, но от отвращения. Принять любое предложение обитателей ада — значит причаститься к нему. Голод изнуряет и сводит с ума, но позволяет оставаться собой.

Вернее, так кажется. Несмотря на все внутренние протесты, физиология герою присуща, как и всем остальным: плохое зрение (которое задает еще и мотив слепоты, невинности), запах пота из кроссовок, голод, и обычный, и сексуальный, звериная пластика. Мало того, что мир не соответствует представлениям об идеале, полон насилия и презрения, так еще и сам герой не может полноценно встать в оппозицию. Романтический конфликт многосоставен: несоответствие представлений о мире и реальности приводит к сомнениям в собственных принципах и ценностях, а затем протест становится богоборческим. Прямое обращение в небеса, недоумение брошены в прожектор над головой. Он мыслил себя соразмерным Прометею, который готов бросить вызов существующему миропорядку, а оказалось, что он всего лишь человек. Есть ли смысл в мучительном отказе от морального и физического комфорта, чтобы стоять за принципы против несправедливости? Слышат ли боги неравных себе по масштабу? Или все обречено? Финал остался открытым, и непонятно, услышал ли Бог взывавшего.

И все же от эскиза Лимбоса остается ощущение, что попытки сохранять верность себе в мире — единственный возможный способ существования. Может, Бог и не услышит, но в отсутствие борьбы ты просто сольешься с адом и останешься в нем навсегда. В мире, где предлагают клепать агитационные фото вместо художественных, где государство в лице омоновца всевластно, где скупщикам готовы отдать все, что есть, ради денег, где неловкость и неуклюжесть ценны, ибо искренни.

«Камера обскура». Режиссер Александр Плотников

Сцена из эскиза «Камера обскура».
Фото — Алексей Бычков.

Александр Плотников тоже взялся за роман. Но инсценировку делал самостоятельно. Один из наиболее кинематографичных и мелодраматических романов Владимира Набокова — «Камера обскура» — режиссер поставил задом наперед. Персонажи существуют в этой системе, как У-Янус Полуэктович в романе братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу»: в течение дня (сцены) он движется во времени вперед, как все остальные люди, но в полночь переходит не в будущее, а в прошлое, во вчера. Выходит, что в эскизе движение происходит от нелюбимого, слепого, стреляющего наугад в Магду Бруно Кречмара (причем кажется, что, в отличие от романа Набокова, здесь он не промахивается) через уход из семьи и начало их романа к безмятежному незнанию о существовании друг друга. Решение навеяно названием романа «Камера обскура», отсылающим к оптическому прибору, проецирующему перевернутое вверх ногами изображение предмета.

Обратный ход действия убирает мелодраматичность из сюжета, построенного на любовных треугольниках. Смерть и несчастье — рок. Предрешенность финала ставит вопрос о свободе выбора. В каждой сцене думаешь: «А что такого сейчас произошло в этом повседневном, как кажется героям, разговоре, что дело кончится убийством? А могло бы не кончиться?»

Не могло. Один и тот же сценарий повторяется по кругу: человек — в первом случае Бруно (Камиль Тукаев), во втором Магда (Татьяна Бабенкова) — нарушает привычную, комфортную и уютную жизнь во имя возможности выиграть джекпот в любви. В результате первого витка спирали простужается и умирает Ирма, дочь Кречмара, второй заканчивается стрельбой. Обман, его раскрытие, смерть.

Помимо спирали Плотников использует еще один графический принцип: симметрию. Если представить все сцены из эскиза как кадры на старой фотопленке, то Плотников складывает ее пополам. Сквозь верхний кадр просвечивает отзеркаленный, неправильный нижний. В начале каждого фрагмента, при перестановке, на задник транслируется перевернутое изображение парной сцены, что становится понятно только к середине, когда сцены из проекции становятся реальными и наоборот.

Эпизод встречи Магды и Бруно с бывшим ее любовником Горном (Андрей Аверьянов) оказывается центральным, точкой симметрии. А остальные попарно отражают друг друга: возмущение Магды бесчестностью Бруно и его нежеланием уходить из семьи соответствует ее собственному решению обманывать и изменять. Физическая жестокость, экспрессия с картины Сутина «Натюрморт со скатом» и ужас девушки перед ней — требованию, чтобы Горн держал руку над горящей спичкой и терпел боль в качестве доказательства любви. Потеря дочери — последней связи с прошлой жизнью — зеркалит потерю зрения и конец новой жизни: слепого проще обманывать с только что встретившимся бывшим любовником.

Элегантная композиция, придуманная режиссером, в какой-то момент начинает казаться самоцелью. Филигранный, хорошо отлаженный механизм создает ощущение предрешенности, безысходности и зацикленности жизней, но в какой-то момент становится инертным. Впрочем, возможно, это связано именно с формой эскиза и нехваткой времени.

«Медведь». Режиссер Мурат Абулкатинов

Сцена из эскиза «Медведь».
Фото — Алексей Бычков.

Мурату Абулкатинову проза тоже пригодилась, в его случае — Сэмюэля Беккета. Но главным все-таки оказался водевиль Чехова «Медведь», в который тексты Беккета встали как влитые.

Абулкатинов превратил «шутку» (по авторскому определению) в драматичный нуарный эскиз. Ирина Алексеева специально к показам написала музыку, так что есть вероятность, что в случае продолжения работы спектакль окажется полноценным водевилем, а то и мюзиклом. Неразрывность этой пьесы с музыкой подчеркнута уже сценическим оформлением. На фоне выбеленных пола и задника крупным черным пятном возникает пианино, напоминающее по контексту скорее гроб. Герои так ни разу и не тронут клавиш, даже не откроют крышку. Пианино будет молчаливым и безжизненным.

Яна Кузина и Василий Шумский играют довольно молодых людей, которые носят траур по своей жизни. Елена Попова — вдова, решившая запереть себя в четырех стенах, социально похоронить вместе с мужем. Григорий Смирнов — должен всем и всюду. Если не добудет деньги немедленно — «впору вешаться». Конченые люди, которые готовы стреляться, потому что, как им кажется, терять уже нечего. Еще до начала дуэли и даже разговора о ней герои сходятся с противоположных концов сцены, меряясь несчастьями и обреченностью. Они не слушают друг друга, а просто бросаются репликами в надежде попасть в цель и уязвить противника.

Совершенно неожиданно для обоих, с первого взгляда возникает пугающая по силе любовь, которой оба будут сопротивляться что есть сил. Режиссер так и не решил до конца, возможен ли между ними счастливый союз: «продолжительный поцелуй», возникающий титром в финале, не перекрывает гротескно-изломанную психику обоих, и оттого, вероятно, драматичный финал. Впрочем, в этой эскизной неразрешенности есть и своя прелесть. Не столь значимо, будет ли «долго, счастливо и смерть в один день». Гораздо важнее, что жизнь и любовь сильнее человеческой воли и мнимой обреченности, поэтому просто проигнорировать чувство у них не выйдет.

Тема важности жизни возникает и благодаря Луке. Проходной персонаж у Чехова, в эскизе герой Юрия Овчинникова необычайно важен. Во-первых, он наблюдатель, произносящий почти весь текст Беккета. Во-вторых, он старше влюбленной пары и гораздо полнокровнее. Лука уже похоронил жену, вынужден наблюдать, как Попова погребает себя заживо, а в течение пьесы у него случится припадок. Он гораздо ближе к смерти, чаще с ней сталкивался. И оттого полон энергии. Для него смерть — не юношеский максимализм, не манифест, она где-то совсем рядом. Присутствие слуги, ироничного и характерного по актерской природе Юрия Овчинникова, добавляет работе Абулкатинова еще и гуманистический смысл: любая жизнь важна, и нужно ценить ее, какой бы мрачной она ни казалась в моменте.