«Донка». Послание к Чехову. Сценарий и постановка — Даниэле Финци Паска.
Театро Сунил (Лугано, Швейцария).

Смотрела «Донку» дважды — в дни показа на сцене Мюзик-холла в рамках Международного театрального фестиваля им. А. П. Чехова. Первые два дня зал Мюзик-холла был заполнен едва ли на треть, зато в два другие — не протолкнуться даже на балконы. Сработали сарафанное радио и статусы «Вконтакте», — я сама позвала человек двадцать, каждый из них позвал еще девятерых, ну, и т. д. Думаю, многие делали так же — после первого просмотра зазывали приятелей, подкрепляя восторженным: «Это надо видеть!!!». Такой «междособойный» PR спектакля часто срабатывает с прямо противоположным эффектом — зрительный зал наполняется людьми, ожидания которых сильно расходятся с происходящим. Вот и сидящая рядом со мной пара все два часа представления перекидывалась сердитыми фразами, вроде: «Это же цирк какой-то, а обещали, что будет настоящий Чехов!». Хотя подобное недовольство — скорее исключение, чем правило.

Перед походом на «Донку» я прочла отзывы московских критиков, посмотревших спектакль еще в январе. Прочла о чрезмерной сентиментальности, Чехову чуждой, о шаблонности образов, о жалости, на которую давит режиссер. Боюсь, мне придется пересмотреть этот спектакль еще раз пять. Чтобы как-то попривыкнуть к красоте происходящего, отучиться поддаваться его обаянию, и тогда, наконец, разглядеть все его минусы. Но, возможно, «Донка» — тот самый случай, когда прелесть постановки и послевкусие от нее оказываются важнее вопроса о каких-то там заимствованиях.

Фото — Viviana Cangialosi

Кажется, этот спектакль выстроен очень просто: акробатические номера сменяются выходом жонглера, под величественно печальную музыку на занавесе разгуливают какие-то великанские тени и тут же уступают место двум рыболовам, которые в звенящей тишине шепотом рассказывают секреты…

Веселая болтовня на нескольких языках, мелодика женских голосов, трогательный акцент…

Чехов, а точнее чеховская атмосфера, настигает скоро, с внезапностью парадокса. Благодаря и вопреки гэгам с резиновыми соплями, скомканным цитатам из произведений и писем, отсутствию внятно собранной речи. Чехов — доктор, Чехов — автор, Чехов — мастер подтекста. Именно такого Чехова, по первой специальности — доктора, а по второй — мастера подтекста, швейцарские артисты нам и преподносят.

Показывают не набившие оскомину сцены с говорильней персонажей, а то, что залегло на дно этой словесной бесконечности. Поэтому герои, которые на ломаном русском сетуют в зал — дескать, в зале этом их совершенно не понимают — так увлечены рыбалкой. Поэтому так часто, с задором и упорством, закидывают они свои донки (длинные удочки для ловли придонной рыбы). Закинули — выудили смыслы. И не надо словесной руды. Взметнулась удочка — и вот, пожалуйста, чеховский подтекст вскрыт.

И уже понятно, что тени на полотне занавеса — не просто тени. Большая, с рвущимися из рук страницами, — сам Автор, а вот эти суетливые, маленькие, налетающие на него — персонажи. Ну а персонажи чего — жизни или творчества — не так уж важно. Все смешалось, и все сгодится автору, чтобы записать «в свою книжечку». Сама идея решить Чехова через цирковую эстетику, через гэги, танцевальную нелепицу, акробатику номеров — отличнейшая, и, что было нам так блестяще доказано, ничуть Чехову не противоречит. И проговоренная громко, на весь зал цитата из Чехова — «надо изображать жизнь не такою, как она есть, и не такою, как должна быть, а такою, как она представляется в мечтах» — главная смысловая точка спектакля. Потому что он — про мечты.

Поэтому все в нем — легкое дыхание. При насыщенности действия поразительное ощущение ничегонеделания, какой-то очаровательной, возвышенной праздности, близкой чеховским героям. Об этом, конечно, сцена с удочками — длинными палочками с ленточками на конце, которые трепещут и переливаются. Об этом финал номера с клизмами: герои вдоволь обрызгают друг друга в шутливой дуэли, примутся тряпками вытирать пол, собирая воду и разбросанные лепестки, а под конец выйдет клоун и опять все разбросает. Бессмыслица, неразумность, дуракаваляние.

Фото — Владимир Луповской

По сути, перед нами на уровне ассоциаций и игровых, зачастую совсем несерьезных номеров, проигрывают всю жизнь мастера. От раннего периода Антоши Чехонте до последних дней Антона Павловича Чехова. И «Донка. Послание к Чехову» не случайно названо посланием. Тот самый message не только нам, зрителям, но и — туда, на верх, к нему. Сообщение о понимании и считывание его смыслов и сегодня.

Так, в последней части первого действия, на сцене висит огромная люстра с льдинками вместе хрусталиков (а всем вспоминается «Гамлет» Някрошюса), на тросе подле нее кружится девушка в платье из кружева, пожелтелом, старинном, рядом прохаживаются другие — в пышных свадебных платьях. Все эти девушки — вечные чеховские невесты, которым он писал длинные-предлинные письма (на сцене герой раздает девушкам конверты) и которые годами жили в ожидании его решительных действий. В одной, что идет по воображаемому, конечно, но тонкому-тонкому льду (пластинки настоящего льда привязаны к подошвам сапог актрисы), угадывается Лика. В другой, отплясывающей степ на скользкой глади, узнается Заречная (ноги Нины жалко разъезжаются, в своем унизительном, бессмысленном танце она смешна и нелепа). Тут и там появляются льдинки (как заполненные льдом грелки, которыми Чехов отводил боль), летят красные лепестки (также не дающие забыть о болезни писателя). Ну, а переизбыток женщин на сцене — это уже совершеннейший Чехов: в его жизни женщин всегда было много — мать, сестра, жены братьев, поклонницы, любовницы.

Три сестры солируют в акробатическом номере на высоко подвешенных качелях. Кокетливые эквилибристки в шелковых панталонах под юбками вразлет легко, как на спор, выполняют сложные трюки, садятся в воздухе на шпагат или зависают на кончиках старомодных ботинок вниз головой.

Музыкальная партитура спектакля соткана с той же кружевной легкостью. Здесь, буквально, есть все — и шепот, и легкое дыхание, и трели соловья. И пение невпопад, и — женское — хором. Только раз в вихрь этих звуков вклинивается назойливый отсчет кукушки. Но это неумолимое «ку-ку» аукнется нам в последнем эпизоде постановки — в изматывающе долгой сцене кружения кровати, которая вдруг скашивает стоящие на пути фигуры в белых платьях-фартуках. В этой затянутости приближения конца — мучительное и одновременно спокойное ожидание смерти. Она наступает…