Варшавский Еврейский театр открыл 65-й сезон пьесой Ш. Ан-ского

«Дибук». Ш. Ан-ский.
Варшавский Еврейский театр.
Режиссер Майя Клечевская, сценография Войцеха Пуса.

Пьеса Ан-ского «Гадибук» прочно срослась с легендарной версией Вахтангова. Отрыв от нее неизбежно будет болезненным, будет сам по себе казаться трагедией культуры. Конечно, сами мы знаем «Гадибук» Вахтангова только по восторженным описаниям. Однако описаниям настолько многочисленным и подробным, что нам может показаться, что он и есть «наш» «Гадибук».

Что касается Польши, то тут на памяти «Дибук» Варликовского: спектакль под таким названием он поставил в 2003 году — поставил, казалось, «от противного», во всем противореча динамизму, отчетливости, заостренности вахтанговской режиссуры. Вторая часть спектакля была основана на документальной прозе Ханны Краль — рассказе современного человека, обнаруживающего в себе дибука. Этим дибуком оказывался погибший задолго до его рождения брат — жертва Холокоста. Сухость репортажного рассказа вступала в контраст с мистериальностью первой части, основой которой и был, собственно, «Гадибук» Ш. Ан-ского. В первой части, кстати, не было прямых отсылок к Холокосту — однако то, что мы видели, само по себе было призраком ушедшего мира, который, увы, присутствует в мире сегодняшнем тоже лишь на правах «дибука».

Сцена из спектакля.
Фото — Магда Хёгль.

Прошло 12 лет. Режиссер сегодняшнего спектакля — Майя Клечевская. Известная своим упорным желанием разбить целостность «спектакля как представления», не останавливающаяся ни перед какими авторитетами. «Гадибука» она ставит на сцене Варшавского Еврейского театра. Рискованное вторжение на территорию, известную прежде всего как площадка для концертов и мюзиклов. Цадик, к которому обратится за помощью отец «одержимой» Леи, для начала предстает как ведущий популярного шоу об иудаизме. А в момент драматического напряжения — для разрядки, как будет объявлено, — выйдет Геннадий Исхаков и, хитро прищурившись, споет что-то такое доброе-доброе, из другого мира. В другое время, правда, он читает что-то ритуальное за перегородкой, отделяющей игровое пространство. В обоих ипостасях — убедителен и органичен!

Действие спектакля Клечевской, по всей видимости, происходит в наше время. Однако и отсылки к Холокосту — гораздо более прямые. На свою свадьбу Лея позовет не только дух матери, но и дух прежней Леи (этого персонажа воплощает директриса Еврейского театра, Голда Тенсер, некогда игравшая эту роль) и, наконец, жертв варшавского гетто, находившегося именно в том районе, где стоит театр. Найдется время и для пронзительных историй, размышлений о том, что важна сама память — живущая как раз в неком ритуале проговаривания, перформативного воспоминания.

Сцена из спектакля.
Фото — Магда Хёгль.

Большинство персонажей, которые в определенный момент расскажут связанную с Холокостом историю, присутствуют в игровом пространстве с самого начала. Пространство это — в принципе разомкнутое в разные времена, метатеатральное (сценография и свет — Войцех Пус). Это и пространство представления встроенной, инкрустированной сюда, «как есть», истории, и в то же время это пространство, которое в мгновение ока может оказаться просто подмостками, засыпанными сором (хотя «сор» секунду назад был ритуально разбрасываемой землей).

Иначе говоря, сам спектакль тоже преследуем «дибуком»: то оказывается в его власти, то освобождается от него. Освобождается… Это слово автоматически наделяется нами позитивными коннотациями. Однако, что касается театра, мы привычно ставим выше не актерство «освобожденное», а актерство «одержимое». Какую бы пищу для ума ни давало нам жонглирование идеями и приемами, удавшаяся попытка так называемого перевоплощения всегда ставится рангом выше. Эта иерархия соблюдена, в конце концов, и в спектакле Клечевской.

Идею «дибука» воплощает в первой же сцене долгая пантомима Леи (Магдалена Колесник) и ее возлюбленного Ханана (Петр Страмовский): раскованные игры влюбленных заканчиваются тем, что Лея забирается на спину Ханана, под его дырявый, растянутый до бесформенности свитер, и так там и остается. Становится его вторым «я», его химерой, его горбом. Пара находит покой на полу в глубине игрового пространства — что можно было бы понять как аллегорию «долгой совместной жизни», но приходится прочесть как аллегорию сплетенности душ и после смерти. Майя Клечевская не собирается трактовать тему слишком возвышенно. Трагедия трагична и тем, что она бывает неприглядна.

Сцена из спектакля.
Фото — Магда Хёгль.

Явление, которое диагностируется как дибук, тоже не несет на себе печати мистического ужаса. Отец приводит Лею, — которая, вместо того чтобы выйти за перспективного жениха, устроила трансцендентный перформанс, — к цадику (Генрик Райфер). К тому, кто только что развлекал публику популярной лекцией об иудаизме… Приводит так, как тащат ребенка к знахарке родители, отчаявшиеся в докторах. Дискурс о дибуке довольно долго разворачивается на этом уровне. Девушка явно издевается над взрослыми, готовыми ради достижения своей цели поверить в сказку о дибуке. Ее «дибук» пищит придурошно, это страшилка, это отыгрывание своей обиды, это то, что называется «неадекватным поведением». После каждого «раунда» девушка обращается к отцу и уже нормальным голосом спрашивает: «Может, уже хватит, папа?» Но ни папа, ни цадик не реагируют. Цадик не желает «терять лица»: мол, все они только дурят, что дибуков нет… надо изгонять и все тут.

История о дибуке для Клечевской — это не только и не столько возвышенная сказка о мучительном расставании девушки со своим умершим возлюбленным, причем сказка, которой верования придали именно такую, а не иную форму, расцениваемую, за давностью, как «поэтическая». Это, может быть, прежде всего история очень патриархальная, в которой женщина становится средством расчетов между двумя родами (а история любви возникает, скорее, вопреки этим расчетам). Когда, наконец, история о дибуке перейдет из эстрадного регистра в театральный, и в грозных сумерках появится фигура отца Ханана, который требует от отца Леи исполнения брачного обета, — этот несостоявшийся свекор будет таскать Лею за волосы, изгибать ее тело в дугу… Лея не столько «между двух миров», как сказано в знаменитом подзаголовке пьесы, сколько между двух отцов.

Насколько все это связано с темой памяти? Настолько, насколько человек, сам переживающий внутренний разлом, оказывается открыт разломам времени. Лея выходит за границу индивидуальности, она становится проводником для других душ. Логики, возможно, в этом мало, но память, может быть, всегда противоречит логике. Она действует «наплывами», и пространство Еврейского театра в центре Варшавы открыло себя ее волнам.

Текст написан в рамках исследовательского проекта «Ритуалы памяти в польском и российском театре», поддержанного Центром польско-российского диалога и взаимопонимания.