«Ребро на столе: Мать».
Театральная компания «laquinandi S. L.» (Мадрид), копродукция с театром Види-Лозанна и Театрос дель Канал (Мадрид) на XXI Международном театральном фестивале «Новый Европейский театр».
Режиссер Анхелика Лидделл.

Название театра «Атра Билис» (Atra Bilis), который Анхелика Лидделл создала в Испании в 1993 году и стала выступать в нем как драматург, режиссер и исполнительница главных ролей, переводится как «черная желчь». Этот шуточный термин когда-то придумал Гиппократ для описания суицидального и меланхоличного темперамента. И он, по мнению Анхелики, полностью соответствует сути нового театра.

«Театром движет любовь к смерти, это место страдания и общей боли», — говорит Анхелика и создает спектакли, подтверждающие это. Они рассказывают о делах «ядом переполненного человека». По Лидделл, его склонность к совершению чудовищных поступков безгранична, а само существование утомительно.

Сцена из спектакля.
Фото — Susana Paiva.

«Ребро на столе: Мать» — первый спектакль Лидделл, показанный в России. На сцене — шесть сидящих на стульях, застывших под покрывалами фигур. На заднике экран с цитатой-«предисловием» из Фолкнера: «Смысл жизни — приготовиться к тому, чтобы долго быть мертвым». Через несколько мгновений на сцену вбежит героиня Анхелики, и начнется ее священнодейство над воображаемым телом умершей матери. Священнодейство — в десятиминутном монологе, сыгранном на пределе возможностей. Это дочерний плач об умершей матери. Но больше — о себе самой: «Мама, нам больше нечего разрушать». Это плач над матерью, которую самой хотелось убить: «Мама, я уже не в силах тебя ненавидеть». Но мама умерла своей смертью, и только теперь возможна любовь.

«Проститься без ненависти — это чудо». Мать рождающая и поглощающая, мать дарующая и мать-людоед. Бунт дочери подобен бунту Каина: «Мне предписано не быть на свете». И чрево становится тем местом, куда возвращаешься в конце жизни. Впрочем, завороженность умиранием и сопряжение рождения и смерти — давняя испанская тема. Еще герой Кальдерона Басилио в пьесе «Жизнь есть сон» материнское лоно называл живой могилой.

Анхелика Лидделл не боится ни пафоса, ни предельной экзальтации. Она сама говорит, что ей хорошо в мире экстрима. Взвинченность с первых секунд существования и надрыв главной героини похожи на выкрики пифии, возгоняющей себя в безумие снова и снова. Неизбывный поток вырывающейся наружу боли — от осознания потери и одновременно стыда, что смерть матери — это облегчение. От бессилия полюбить. И от невозможности смириться со смертью. И потому хочется похоронить саму землю.

Сцена из спектакля.
Фото — Luca Del Pia.

«Тело» спектакля балансирует между физиологизмом и ветхозаветной образностью. Оно превращается то в ритуальное действо, отсылающее к «Стойкому принцу» Ежи Гротовского, то в близкий Марине Абрамович перформанс: зловоние умирающего тела, за которым нужен почти ежеминутный уход («фекалии — памятник чистоте»); мать как совокупность костей, одряхлевших мышц и кожи (именно поэтому — ребро на столе). И через несколько минут — долгое, вводящее в транс мужское канте хондо с его нездешними перекатами голоса, горловой зыбью. В его основе, как известно, древние песни-плачи, цыганская сигирийя, которая, по словам Лорки, как спирт, обжигает сердце, горло и губы певца. У него же есть лекция-эссе, где он размышляет о сути испанских колыбельных, сравнивает их с русскими и говорит, что в них «сквозит надрывная славянская тоска — скука и даль, но в этих песнях нет незамутненной, крутой и бурной простоты наших. Ребенок может свыкнуться с печалью русской колыбельной, как с непогодой за окном, но испанской печали ребенку не одолеть». На спектакле Анхелики Лидделл кажется, что испанской печали не одолеть никому.