«Тиль Уленшпигель». По роману Ш. Де Костера.
Санкт-Петербургский Городской театр.
Режиссер Федор Климов, сценография и костюмы — Мария Медведева и Елена Левина

Тем, кто побаивается «неудобного местечка» на жестком стуле в зале из всего-то четырех-пяти рядов, вряд ли стоит идти на этот спектакль. Черные модули складываются в маленький «амфитеатрик», а сбоку, вдоль одной из стен, видны глубокие полуподвальные окна, и они обыграны — это какие-то тайные места глубинного народа, живущего в глуши, в лесу, на побережье, в «природе», на планете Земля, всюду и всегда. И что совсем некомфортно — этот «народ» возникает в театре, в котором сцены нет, и никакая рампа не отделяет вас от них — могут задеть, могут в глаза заглянуть.

И. Лосев (Ламме), Ф. Федотов (Тиль).
Фото — архив театра.

Этот народ, конечно, придуман. Он, кажется, придуман сплошь еще молодыми авторами, может быть, почти детьми: он сродни лешим, весталкам, колдунам, чистым и нечистым сказочным силам. Но ничего «замшелого» и старинного здесь все же нет. Удивительно юные лица безо всякого грима (или так кажется) проходят перед зрителем на крупном плане, потому что другого в этом пространстве физически нет.

Зачем они выбрали историю о Тиле, пригодную для балета, оперы, в конце концов — мюзикла, и решили эту историю рассказать длинно, многословно, с кайфом выговаривая витиеватую фразу, создавая «хороводы» слов, не спеша растягивая риторику, не стесняясь устаревших восклицаний, вроде «Ах, Неле!» или «Ой, прощай Тиль! Ты будешь в пути вести себя благоразумно?..»?

У них в помине нет той яркой и задиристой вариации Г. Горина, которая предлагала очнуться от застоя в знаменитом ленкомовском «Тиле» М. А. Захарова. Все наоборот. Поколение, которое нынче выходит на сцену, готово тихо ворожить. Оно, пожалуй что, круче предков желает «заморочиться», примериться к слову и звуку, поплавать в «книжности» речи и при этом вытащить на сцену гигантский контрабас и взять несколько нот, оседлать бочку-барабан и извлечь из нее звук мягким касанием ладоней. Модное слово «идентификация» неожиданно становится желанием аутентичности. Ноты этого спектакля звучат «в долгую». Музыкальное «оформление» работает легче любых декораций, создает невесомость (композитор и музыкальный руководитель Евгения Натанова).

Этот спектакль беспредметен. Ребята выходят в пустоту. Черный линолеум, низкий потолок, задник — занавес из висящих от потолка до пола вертикальных досок (сценография Марии Медведевой и Елены Левиной). Кулис нет. Все выходы — сквозь щели задника, иногда из зала, по узкому проходцу. Так Клаас между зрителями тащит свою лестницу. Самый высокий из артистов этой длинной лестнице удивительно подходит. Вместе они — незамысловатый рисунок (чертеж?) человеческого угнетения, смешанного с усталостью, болью и скорбью. Даже не метафора — нота.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Идеально положенная в сюжет, почти незаметная и почти не смолкающая музыка ко многому обязывает. Она создает ансамблевый дух.

Кажется, в замысле этого спектакля — потребность интонации. Своего рода экзамен: найди свой звук, свой тембр, свой темп. Или так: найди себя в этом ритме, в чужой, незнакомой вибрации, в отклике тела, горловой связки, живота, груди, позвоночника… когда под текстом дышит контрабас, когда на висящей трубке-камертоне высоко и серебристо возникает единичный звон, когда едва вздрагивает на плетеном круге наивный детский колокольчик. И нужно войти в резонанс с этим миром — скупым на подсказки, неуступчивым, отрывистым и в общем — невнятным.

Не все получается. Но спектакль держится на сильных моментах — когда особая интонация, и не житейская, и не высокопарная, как наитие «берет» этот текст талантливо и с чувством своеобразной выстраданной эстетической правоты. Тогда история о сказочном, «фольклорном» народе превращается в серьезный поколенческий вопрос: как жить? Чего ради? И, признаться, на крупном плане очень юных лиц такой «вопросик» звучит всерьез, так что не увернуться, целит туда, где должна бы воспалиться совесть.

Возможно, самым отчаянным и смелым зрителям хотелось бы сократить представление. Убрать растянутое начало: долгое хождение вокруг почти игрушечной рубашечки только что родившегося Тиля. Вычеркнуть первое лирическое свидание Тиля и его самоотверженной подружки. Но что останется? Крутые сцены расправ и пыток? При всей условности они имеют нервную пробивную силу. Но и они не выпирают, увязаны и даже слиты с общим, каким-то «обрядовым», очень важным для авторов тоном.

К. Плюснина (Неле), Ф. Федотов (Тиль).
Фото — архив театра.

Многое запоминается.

Казнь Клааса — голова торчит между палками лестницы, вдруг опрокинутой на плечи, как страшные средневековые колодки.

Пытки Катлины, от которых она медленно скатывается в безумие.

Тиль, держащий руки на висках замученной матери.

Разобранный задник, доски перевешены в пространстве — словно деревья в лесу. Петушиный крик Тиля: «В атаку!» Отличная находка — взвизгнула природа, нечеловечий вещий призыв.

Король в черной мантии, наброшенной на голову и «прилизавшей» волосы, сделавшей царскую особу «червивой», порочной, с болезненной гнильцой в голосе и тошнотворной томностью жестов. Как изобретательно решил режиссер: Филипп (Артем Пономаренко) двигает головами трупов, будто в кукольном театре, и, кривляясь, озвучивает мертвых. Циничная власть беспощадна и равнодушна к своим подданным.

Но если очистить «месседж» от всего, что затягивает историю, если сделать купюры там, где не хватает плотности, где «провисает» момент, уйдет, наверное, и то простодушие, та немотивированная подробность, без которой не понять сегодня поколение Y и поколение Z. Может быть, они хотят зависать, может быть, верят в этот транс, эту ворожбу. И не то чтобы стремятся к «новым формам». Скорее, ищут двери, которые откроются, чтобы войти или, наоборот, выйти из «обнуления».

Екатерина Карманова делает Пролог (зачин) в роли Совы: птицы-Смерти, заглядывающей в зал с вызывающим спокойствием. Чуть блуждающий взгляд, ощущение слепых и жутковатых глаз — фокус безумия. Краска безрассудства и «сумасшедшинки» переходит к Катлине, сыгранной той же актрисой. Лица не мелькают, они множатся, стремясь к универсуму.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Королева Мария и девушка в публичном доме — две маленькие роли в исполнении Ирины Собгайды даны грациозно, намеком и с шальным акцентом бесстыдства.

Константин Федин запоминается как Клаас, а Ксения Пономарева-Бородина как Сооткин. Это родители Тиля. И тут огромный соблазн дать биографии «бедняков», наделенных добрым сердцем и наивной душой. Пожалуй, им не хватает «художественности». Перевешивает желание дойти до житейской сути.

Ксения Плюснина в роли Неле — подружки Тиля. Артистка запомнилась главной ролью Элен в «Сотворившей чудо», курсовом студенческом спектакле, вошедшем потом в репертуар Социально-Художественного Театра. Это была большая работа, избыточно «телесная», выстроенная на антиэстетике пробуждения человеческого и, значит, увы, страдания и со-страдания. И теперь ее Неле меньше всего Муза, она сделана словно из того же существа, «беспозвоночного», словно порой живот прилипает к диафрагме, спина образует дугу, реплики возникают из замысла пластилинового, пластичного. Ее сюжет здесь гораздо меньше, чем тот курсовой спектакль. Но отрывистость героини равна ее обделенности в счастье и любви. Плюснина наверстывает, рассказывая, «озвучивая» фрагменты жестокости, и старается удержаться от мелодраматического налета. Но глаза влажнеют, и кажется, рассказы непроизвольно строятся по интонации, идущей вверх…

Спектакль собран из нескольких линий. Все для того, чтобы история Тиля вышла из множества и стала главной.

М. Рябов в сцене из спектакля.
Фото — архив театра.

Тиль — Федор Федотов, именно в эти дни «засветившийся» в главной роли фильма «Серебряные коньки». В спектакле о Тиле он, однако, рискует напомнить едва ли не Гарри Поттера. Напомнить не прямо, а скорее по принципу противоположности. «Положительные», «сказочные» мальчики с судьбой. Но задумчивый и серьезный Тиль рвется прочь из детства. Он — единственный в спектакле дан не в собирательном, универсальном, а в индивидуальном, горьком, мужественном срезе. У него есть свой путь: от лирического к гражданскому, от беззаботной отваги к первому смелому и решительному шагу. Его остроумие — не балагурство, его находчивость — не легкая смекалка. Он мускулист, закатаны рукава красноватой сорочки, на запястьях — кожаные «браслеты», в каждом движении — упрямство, уже не детского свойства, прямота, чреватая всяческими неприятностями. Такому Тилю нужна «брехтовская» краска, и в спектакле возникают несколько зонгов. Традиционные зонги звучат в микрофоны, без которых в маленьком зале могли бы обойтись, но звуковое усиление дает чувство сцены — трибуны, с которой настало время сказать свое слово. Зонги Тиля похожи на балладу в духе современного рэпа, настроенного в равной мере «в себя» и на публику.

«Колдовские» чары рассеиваются. И вот он факт спектакля: в цифровом, туманном, мнимом человечестве молодым артистам нужна своя история, нужен свой сюжет, нужны свои — исток и импульс. И «Тиль Уленшпигель», хотелось бы верить, для его авторов и артистов — призыв, начало пути за своей правдой.