Сегодня день рождения Андрея Могучего.

Андрей Могучий.
Фото — В. Луповской.

Разные есть критерии оценки искусства, особенно такого, как театр: можно судить по количеству проданных билетов, по частоте смеха в зрительном зале на единицу времени, по количеству упоминаний в масс-медиа, по влиянию спектакля на следующие поколения режиссеров, актеров и драматургов. Но есть и совершенно субъективные критерии, подходящие только для индивидуального пользования и только для особых спектаклей. Например, «сбой реальности».

Именно такой эффект вызывал, например, когда-то «Петербург» Андрея Могучего. Его играли в дворе Михайловского замка (там был выстроен помост, вдоль которого стояли вагончики для зрителей). Функцию монтировщиков, которые передвигали вагончики и смывали песок водой из шлангов, выполняли студенты геофизического колледжа в прозодежде: белых комбинезонах с капюшонами. Спектакль закончился, зрители громко обсуждали его по дороге домой, но чувствовалось: что-то не так с улицей, что-то не так с переходами в метро. Приглядевшись, мы поняли, что навстречу нам идет много людей в белых плащах с надетыми на голову капюшонами, точь-в-точь как в самом спектакле. Казалось бы, мелочь, но это означало, что Могучему удалось полностью перестроить оптику зрителей.

Последняя премьера Андрея Могучего состоялась в Дюссельдорфе, и она, кажется, обладает тем же уникальным свойством трансформации реальности. Об этом — в статье Елизаветы Снаговской.

ЕСТЬ ВЕЩИ СТРАШНЕЕ СМЕРТИ

«Процесс» по одноименному роману Кафки, пьеса А. Артемова и Д. Юшкова.
Dusseldorf Schauspilhaus.
Режиссер Андрей Могучий, сценография Марии Трегубовой.

Андрей Могучий поставил в Дюссельдорфе «Процесс» Франца Кафки. С помощью романа, написанного в 1914–1915 годах, во время Великой войны, режиссер передал ощущение разламывающегося мира. И если в начале XX века система мира рушилась благодаря открытию бессознательного (Фрейд), смерти больших нарративов (Ницше), использованию человека как инструмента, а не личности (Маркс), то в начале XXI века мир уже не сходит, а сошел с ума. Поэтому в спектакле мы наблюдаем не за миром, который уже нет шансов понять, а за Йозефом К. За героем, который, быть может, наиболее точно отражает самоощущение режиссера сейчас: всегда чужой, всегда не дома.

На сцене Дюссельдорфского Шаушпильхауза поют: «чувствительность, нежность, сострадание, преданность, доброта, печаль, гнев, энтузиазм, меланхолия, терпение, страх, жалость, зависть, печаль, радость, любовь». И возникает вопрос: а что испытываете вы? Каждый день, когда просыпаетесь и идете по делам, вы чувствуете? И вас не разрывает от этого? Вы столько всего уже сделали в жизни, и это влияет на ваше будущее, может быть, вы убили своего отца и спите со своей матерью, как Эдип… Вам не страшно от этого? От того, что вы не контролируете эту жизнь. Вы уже в процессе. Вы родились и сразу начали умирать.

«Йозеф, Йозеф, где ты? Я здесь и всё жду. Иди же, иди ко мне, иди же, иди ко мне, когда только пожелаешь! Я здесь, а тебя рядом нет». Конечно, нет, дорогая фройляйн Бюрстнер, у него есть дела пострашнее. Его выбрали, и пришлось жить. Он стоял в толпе людей, в черном костюме, как все, со своими переживаниями и судьбой, как все, и его никто не трогал. Толпа пела душераздирающие арии Александра Маноцкова о смысле жизни, а Йозеф К. (финский актер Карл Альм, внешне похожий на Чехова) вспомнил песню своей родины — Финляндии. И спел тихонько, просто чтобы не забыть, кто он такой. Но это оказалось фатальной ошибкой — он стал личностью в толпе, а это никому не нужно, даже опасно. Тогда его решают запугать, а он, по-фински нерасторопно поразмыслив, решает: я буду бороться.

Карл Альм (Йозеф К.).
Фото — А. Сигалова.

На зрителя вместе с Йозефом обрушивается такое количество визуальной информации, что можно сойти с ума (художник — Мария Трегубова). Комната Йозефа катится вниз, в обрыв, и, спасаясь от следствия, он бросается в эту пропасть. Но сложно скрыться, если весь мир нацелен на то, чтобы тебя поймать и уничтожить. И Йозефа догоняют, хоронят: обкладывают красными цветами, поют над ним погребальную песню. Но это ничего не меняет — мир все так же фантасмагоричен, а Йозеф — нацелен на борьбу. Только борьба эта не с миром, а с самим собой. Со своим детством, страхами. Мир в сознании Йозефа — толпа (хор из 69 человек), в черных костюмах распевающая судьбоносные песни. Не так уж и страшно. А вот собственное сознание… Здесь вам и мать, появляющаяся в белом платье в ярком луче света, и дядя, поющий легенду о семье на мотив средневековой баллады, и, по Фрейду, множество голых: адвокат, Лени, судебные чиновники, женщины с ружьями. Эти «голые» сцены уморительно смешны, да и не смешны ли мы сами со своими похотливыми желаниями?

Техника Шаушпильхауза позволяет бесшумно и быстро перемещать уровни сцены, и Могучий, конечно, не преминул этим воспользоваться. То хор из семи десятков человек поднимается из подземелья, а над ней мечется Йозеф К., чувствуя, что под землей что-то неладно. То огромный центр сцены вместе с этой же толпой поднимается и начинает вращаться. То тектонические породы сцены начинают шевелиться, и в воздух поднимаются все детские воспоминания Йозефа: коровы, колосящаяся рожь, горящий дом, тут же рядом березы и печь-голландка, которая расположена в доме Адвоката, а скорее в сознании К., которое переполнено финской родиной. Единственный, кто в этой реальности адекватен, — это фройляйн Бюрстнер, образ которой проходит по касательной к сознанию Йозефа и не является его частью. На фройляйн Бюрстнер (Патриция Вапинска) — тинейджерская одежда, рюкзак. Периодически она пересекает сцену и вспоминает о том, как их и без того странные с К. отношения закончились, когда начался его процесс. Процесс экзистенциальный, поэтому Йозефу, конечно, не до фройляйн. Наверное, он любил ее, иначе бы она не являлась ему так настойчиво, но в спектакле Йозефу жизненно необходимо собрать себя, понять себя и мир, и тут уж не до любви. «Вы опоздали, фройляйн», — говорит К.. Она же тихонько напевает финскую песню. Теперь нам не так страшно, ведь когда Йозеф умрет, о нем будет кто-то помнить.

Сцена из спектакля.
Фото — А. Сигалова.

В конце первого акта К. доходит до кульминации своей душевной работы и ломает пыльный рояль (вспомним крушение рояля в спектакле Могучего «Иваны» в Александринском театре), срывает задник с изображением дома, оставляя на сцене руины (в «Изотове» герой так же сдирал огромные полотна ткани, приближаясь к своему «истинному я»). После этой истерики Йозеф успокаивается, а вместе с ним и его сознание, в которое мы погружены на сцене. Визуальный театр превращается в разговорный. Во втором акте паника Йозефа К. сменяется трезвым анализом, но от этого ситуация становится еще страшнее. Это просто следующий круг ада. Весь акт Йозеф едет в электричке, пытаясь понять процесс и себя в нем. Он разговаривает и спорит с героями, и мы окончательно понимаем, как безнадежна попытка бороться, как непроходимо тупо, коварно и грязно то, что происходит в этом мире. А электричка все несется к своей последней остановке.

Все душевные метания, а затем трезвый анализ не меняют ход процесса жизни и смерти Йозефа. В какой-то момент он просто ложится, он уже мертв. Под сбивчивую музыку Олега Каравайчука (вся инструментальная музыка к спектаклю написана им) на черном экране мелькают руки, которые вырезают из фотографий фигурки и делают коллаж незаметно промелькнувшей жизни Йозефа К.: вот мама качает его в коляске, вот он сидит за партой в школе, а вот уже стоит в стройных рядах спортсменов, а вот и красное пятно растеклось по экрану.

В мире «Процесса» Могучего нет Бога, но нет и дьявола, даже в лице государства. Всё это живет в нас самих. Это мы распадаемся и пытаемся собрать себя и понять мир вокруг. Йозеф ничем не отличался от остальных (разве что говорил с акцентом), просто к нему мы внимательнее пригляделись, а кто знает, может быть, кто-то из толпы поет так же бесхитростно, только уже немецкую песню, а в голове у него тоже интересно, только там не финские коровы и рожь, а сосиски и немецкое пиво. Ничего хорошего о государстве, в котором живет К., сказать нельзя, оно только готово заводить процессы и петь о «фиксации и закреплении», но, в какой бы стране ты ни жил, есть вещи пострашнее — ты сам. И в этом сила и слабость: если справишься с собой, уже неважно то, что происходит вокруг. Йозеф не справился.