«Чудотворец» «Цеха свободных художников» по мотивам «Старухи» Даниила Хармса покинул сцену Камерного театра Малыщицкого. Спектакль скитается в поисках площадки: 13 апреля — в «Нашем театре», а потом?

«Чудотворец». По мотивам повести Д. Хармса «Старуха».
«Цехъ свободных художников».
Режиссер Александр Кладько.

Перефразируя Хармса:

…это мог бы быть рассказ о выпускниках мастерской Анатолия Праудина, которые живут в наше время и пробуют творить чудеса, но вынуждены съехать из театра. Союз с театром Малыщицкого не сложился, хотя стоит им только подстроиться под репертуарную политику, и сцена останется за ними, но — плоть от плоти Мастера — они этого не делают. Покорно или нет, — актеры съезжают из театра. В никуда. Бесприютные и дерзкие, они из ничего измышляют площадки: играют в библиотеках, музеях, книжных магазинах. Играют бесплатно, при этом не теряя ни толики драйва и интеллекта, которыми по всему Питеру славились их выпускные работы. Они горды, преданы идее, они не жалуются. Но все знают, какая в Петербурге театральная «дедовщина». Как праудинцам выжить, откуда взять деньги, чтобы сохранить «Цехъ свободных художников», репетировать, выпускать новые спектакли? Ни «Скороход», ни Новая сцена Александринки, ни малые сцены МДТ, БТК, БалтДома не зовут этих «молодых и рассерженных» на свои подмостки. «Сегодня мы будем голодать», — записал Даниил Хармс 4 октября 1937 года. А 22 ноября: «Есть ли чудо? Вот вопрос, на который я хотел бы услышать ответ».

Спустя три года после студенческой премьеры первый спектакль курса Праудина, сохранив студийное чувство ансамбля, заметно вырос и дарит нынешнему зрителю радость абсурда, как когда-то бутусовский «Годо». Есть в нем и что-то фоменковское: изящество фантасмагории, лиризм несуразной повседневности. В основе же — праудинские гротеск и бурлеск.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Герой хочет сочинить рассказ о Чудотворце, который живет в наше время и не творит чудес. Однако вместо этого вынужден придумывать, куда деть мертвую Старуху, пожаловавшую за ним из вечности с часами без стрелок. Но где фантасмагория, там и Чудо. В интерпретации Цеха Чудотворцем и главным героем становится сам автор.

Этюдным методом актеры вместе с педагогом и режиссером Александром Кладько ставят произведение, как мир Автора, как лабораторию писателя: «Старуха» вбирает в себя дневники и записные книжки Хармса, оборачиваясь виртуозной сценической композицией о смерти и бессмертии. Стены в спектакле обыграны как страницы дневника писателя, сразу помещая нас в пространство замысла, внутрь поиска (кроме того, Хармс действительно любил разрисовывать стены).

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

На сцену выходят актеры в образе музыкантов, с апломбом достают из больших футляров маленькие игрушечные инструменты (сколько в этом иронии, примитивистского шарма!) и, щелкнув пальцами, объявляют: «Это будет рассказ о Чудотворце, который живет в наше время и не творит чудес». Как правило, произведению создателя свойственна смутно-волнующая автобиографичность. Но тут уже мелом по черному: о Хармсе и о Боге… «И между ними происходит следующий разговор», — эпиграф к повести. «Молитва как диалог» — так хочется обозначить жанр спектакля. «Вы верите в чудо?.. в Бога?.. в бессмертие?» — этот, в сущности, единый вопрос из уст Чудотворца звучит отчаянно. Да и может ли он «сотворить любое чудо»? Порою балуется по мелочи (чтобы выключить брюзжание соседки или лампочку зажечь), но и то — с переменным успехом. В «Серой тетради» Александра Введенского записано: «Чудо возможно в момент Смерти. Оно возможно, потому что Смерть есть остановка времени». И чудом оказывается не воскрешение умершей Старухи, а уход героя в вечность. Для Хармса и праудинцев вопрос и ответ, начало и финал, быль и фантазия, смерть и бессмертие меняются местами, чтобы оставаться парадоксально неразрешенными. Тексты обэриута «высокого роста» растасканы на строчки, на клочки бумаги, превращены в наброски. Спектакль претворяет едва задуманное персонажем в свершившееся, а уже написанное Хармсом — назад в замысел.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Автор в постановке «Цеха» рассыпается на исполнителей (Евгений Санников, Михаил Николаев, Геннадий Блинов, Андрей Чулков, Михаил Каргапольцев и другие), которые всегда в диалоге, в споре, на равных, словно мысли персонажа повести: «скачут, путаются, возвращаются к исходному пункту и вновь скачут, захватывая новые области», ритмизируя спектакль. Роль перекидывают как горячую картошку: актеры отражают каждое движение, откликаются на каждое слово, и в ответ реальность дробится, множится вариациями. Вырисовываются словно бы два абсурдистских Хора: хор писателя и хор толпы. Сознание Чудотворца/ев чередуется с коллективным бессознательным агрессивных пионеров, соседей по коммуналке, теток в очереди. Хотя даже сатира коверного, буффонно-гротескного плана не лишена лирики. Так, язвительные мешочницы из очереди за хлебом, услышав, что они «милые женщины», вдруг со слезами взлетают, как шарики-сударики. А дети могут быть не только садистами-фанатиками в красных галстуках, которые «вывизгивают» цитаты Хармса из «Чижа» и «Ежа», с наслаждением доводя писателя до белого каления (этих и травить не так уж и жестоко), но и Детьми. Теми, что фыркать хотели на «всемирный день чистоты и гигиены» и кормят бумажных птиц бумажными крошками. «Сюжет расшатан многими, как бы посторонними темами, — писали обэриуты в „Декларации“ „Театра ОБЭРИУ“, — сюжет драматургический… как бы теплится за спиной действия. На смену ему — приходит сюжет сценический, стихийно возникающий из всех элементов нашего спектакля».

Все здесь хармстихийно, как поэзия, как музыка. Абсурдомания праудинцев дает карт-бланш безудержной иронии (доходящей порою до элегантного стеба) и открытой театральности с уймой этюдных нюансов. Сакердон Михайлович (Виктор Бугаков) и в бессмертие верит, и стулья все продал, и даже сарделек не нажил; взамен он вешает на стену рамку, чтобы в получившемся «Черном квадрате» изобразить закуску для гостя. Старуха (тоже Бугаков), воскреснув, выходит «на минутку отлучиться», напевая арию Графини (даром, что вставную челюсть ей Чудотворцы вышибли пинками). «Милая дамочка» (Ниёле Мейлуте, Анна Хорунжева), которая любит водку, становится Музой писателя, начертавшей в его дневнике вектор: «Чудотворец».

В финале она же из бессмертия пишет водой на черной стене, поверх отчаявшихся меловых записей Хармса: «Чудотворец есть», переводя прошедшее в вечное. Фраза исчезает, высыхая. Ее нет, а Чудотворец есть. И спектакль есть. Но — где ему быть?