Начиная с 9 сентября и в течение недели на сцене Театрального зала Московского Дома Музыки играют «Чу» Славы Полунина. А рецензию на спектакль, опубликованную в рубрике «Шапито»  ПТЖ № 75, можно почитать здесь.

«ЧУ…» Славы Полунина обещало ЧУдо. ЧУжие на театральных праздниках жизни, не бывавшие в его знаменитом поместье под Парижем, не посетившие в силу ЧУдовищной загруженности московскую театральную Олимпиаду, автором которой он был, мы, ЧУкчи-писатели, видели за двадцать лет мало. Пожалуй, только ЧУдесное «сНежное шоу», да и то ЧУть-ЧУть. В общем, сидящие в петербургском театральном ЧУлане, мы много лет ЧУвствовали себя оторванными от его клоунской судьбы. И вот осенью разнеслось — ЧУ! Он сыграет свой первый спектакль в Питере, вернувшись с ЧУжбины на топкие берега.

Радость многих усугублялась тем, что «ЧУ…» было анонсировано как продолжение и вариация знаменитых «ЧУрдаков» — спектакля тридцатилетней давности, которым начинался этап новой отечественной клоунады. Когда-то, в 1981-м, герои «ЧУрдаков», состарившиеся забытые клоуны, собирались в маленьком зале легендарного Дворца молодежи и как бы на чердаке играли свои ЧУдные представления… Спектакль был посвящен великим клоунам, братьям Фрателлини (они появились во Франции после деятилетнего пребывания в России, на их спектакли ходил весь Париж, а в старости они оказались забыты публикой). В преддверии «ЧУ…» кто-то, и не без основания, ЧУял римейк (соберутся и повторят), сам Полунин совершенно открыто, не ЧУфранясь, считал спектакль продолжением «ЧУрдаков», декларативно возвращаясь к тому, чем, по сути, начинал.

Дворца молодежи давно нет, но нынешний спектакль действительно формально похож на тот, давний. Полунин снова собрал компанию клоунов как бы на забытом чердаке, а на самом деле во вполне фешенебельном зале «Чаплин-сквера» и снова посвятил спектакль братьям Фрателлини. Только есть сущностное и крайне важное отличие: смерть, о которой рассказывает спектакль, — реально приблизилась на тридцать лет… И если в финале-1981 на небесном месяце качались ЧУкавые, хитрые, ЧУмные молодые ребята, изображавшие стариков, то нынче на той же лунной люльке сидят уже немолодые представители клоунского жанра.

В. Полунин в  сцене из спектакля.
Фото — пресс-служба Цирка на Фонтанке.

А вначале, наверное полчаса, пришедшие зрители наблюдают за тем, как те гримируются, одеваются, навешивают носы. Присутствие Желтого, Полунина, в красных ЧУвяках, — всегда залог радости и ожидание чего-то…

Клоуны живут открыто. Структура спектакля разомкнута, у него нет ни начала, ни конца, поскольку жизнь бесконечна, как игра. Вот под неизменных «Blue Canary», ЧУх-ЧУх-ЧУх — паровозиком, выплывают клоуны (Николай Терентьев, Георгий Делиев, Артем Жимо). Но Полунин останавливает всеобщее ликование и объясняет, что «Канареек» они лучше исполнят в конце. И клоуны кидаются в зал, обнимаются со знакомыми, каждый стремится ЧУмаркнуться — чмокнуться. Пролог всеобщей любви.

И главное здесь — свобода! Можно спуститься обнять знакомого, пересадить кого-то поближе, ответить ребенку. Слава Полунин проделывает это с поразительно простой интонацией дружественности. Похоже на настройку скрипки. В какой-то момент он выходит к зрителям и простыми словами объясняет, что вот — старые клоуны собираются на чердаке… А потом надевает дикий парик с всклокоченными волосами, прилаживает нос — и…

Что же показывают? Сперва — тьму египетскую. Гром, дождь, адская непогода. Луч фонарика шарит по сцене, выхватывая предметы, в том числе белый шкаф с ангелами по центру. А вот в корзине спит Желтый…

Еще темно, но по залу пробирается клоун. С чемоданом и мешком когда-то дефицитной туалетной бумаги он вскарабкивается на сцену, бьет часы (кулаком бьет) и будит коллег по задорному цеху. Сонные садятся завтракать камешками, посыпанными — ЧУх-ЧУх-ЧУх — свежепойманной и мелко порезанной мухой…

Разные номера произвели на меня разное впечатление.

Если спросите — какие номера запоминаются больше всего, честно отвеЧУ: «Больной» и «Птички».

Знобит его, знобит! Ломает!!! Дрожь бьет!! Чччихает! С тазом в руках (парить ноги) на сцену выпирается просто какая-то ЧУма — оЧУмелый от простуды ЧУвырла. Дикое лицо искажено простудой, насморком, ОРВИ, ОРЗ и гриппом одновременно. «Болею!» — трагично рычит он залу на своем ЧУхонско-клоунском диалекте. Глаза вращаются, уши заложены, как у ЧУхаря (кто не знает — это глухой тетерев). Он парит ноги в тазу, он прослушивает себя стетоскопом, на конце которого — большой резиновый вантуз (приложит к животу — рычат тигры, приложит к сердцу — звук открывающегося ржавого замка, к голове — свист и вой ветра). И так узнаваемы простудные мучения каждого из нас, и эта рваная шаль на плечах, и слабость, и ноги в тапках, и нет сил идти, и съежившаяся спина (знобит!!!).

Точно, что кто-нибудь да писал про это, но меня каждый раз поражает, как Полунин владеет очень мелкой пластикой, полужестом (ЧУть-ЧУть поводит плечами, ЧУть-ЧУть шаловливо мотнёт бедром, ЧУточку приподнимет бровь), а тут — контраст этой тихой мелкой дрожи (ноги в тазу) — и широкого размаха рук: «Болеюююю!!»

Раненый больной зверь убегает за кулисы.

В. Полунин и Г.  Делиев в сцене из спектакля.
Фото — пресс-служба Цирка на Фонтанке.

И — две птички. Это вам не Blue Canary, не голубые канарейки: на веревку, где аккуратно сидит вежливая птичка, ЧУвильна в красных штанах и шапочке (Делиев стоит, держась за натянутую веревку), ЧУбурахается ЧУмазый ЧУжак. Это что-то типа ЧУгуря (есть такие голуби, похожие на дикарей), ЧУдь белоглазая, ЧУвахлай такой — грубая неотесанная птица. ЧУмаркнув секунду (помешкав то есть), он начинает неистово раскачивать веревку, на которой спокойно нежилась изящная пташка. Прилетевший ЧУбарый, Полунин яростно мотает туда-сюда веревку и недотепством своим нервирует ЧУдную цивилизованную красношапочную птаху. А дальше — целая лирическая история взаимоотношений. Тут вам и хлопанье крыльями, и ссора, и примирения, и прилетевшая на ветку третья дура — ворона: «Каррр!» (Николай Терентьев). Я сидела на спектакле под самой сценой, сбоку. Собственно говоря, снизу вверх мне был хорошо виден только глаз Полунина. И в тот момент это был глаз не человека, а вытаращенный круглый глаз безмозглой, но упорной птицы, осмысляющей свои движения и чувства с предельной сосредоточенностью. Правая рука, доступная моему взору, как-то вдруг стала точно птичьей лапкой с коготками — крючковатой, цепкой, вострой, как и глаз…

Да, еще в спектакле есть прелестный номер про Янцзы и Хуанхэ. Терентьев и Жимо, два китайца на разных берегах, что-то кричат друг другу, переспрашивая: «Цё?» А сойдясь на середине, спорят на тарабарском, что это — Янцзы или Хуанхэ И решают, что с того берега до средины — Янцзы, а с другого до той же середины — Хуанхэ. Так невзначай возникают границы. И недалеко до вопросов Курил и Крыма (но это так, к слову, выход за пределы спектакля).

Цё? А ницё. В эту поделенную воду с опаской вступает Желтый — Полунин. Холодно… теплее… хорошо! Плывет, изящно взмахивая руками… О, крокодил! Невидимый. И так грозно спрашивает фонограммным голосом строгого родителя, заставшего ребенка за баловством: «Сколько сейчас времени?» «Семьдесят два», — честно отвечает старый ЧУдак. «А что ты делаешь?» — «Нинаю…» — испуганно, виновато, как маленький, отвечает клоун и прячется в воду…

А в финале он остается один. Длинной шваброй Полунин раскачивает «солнце и светила» — разнокалиберные шарики, висящие над сценой. Приоткрывает одну крышку (кажется, с бочки) — и оттуда раздается ребячий гомон. Детство. Он берет сачок, бежит ловить бабочек — и слышится щебет птиц. Отрочество. Трогает патефон — из него несется музыка, летят блестки, появляются танцующие клоуны. Молодость. Слава достает из кармана бумажки, кидает — начинается вьюга. Идет взрослая жизнь. Спускается веревочная лестница, зовущая человека вверх, но пока этот недотепа соображает, собирает вещи, хватает чемоданы — его поезд уходит, судьба тихо-тихо уводит лестницу вверх… И вот уже пора «сыграть в ящик». Он открывает дверцу белого шкафа, приглашающую пройти на тот свет… а там клоун Делиев все в тех же красных штанах, но уже с ангельскими крыльями. Он требует билет (очевидно, в один конец…). Желтый Полунин долго шарит в глубоком кармане необъятного балахона и наконец приговоренно и робко протягивает билет: а вдруг не тот, вдруг просроченный, вдруг не на тот поезд? Нет, на тот — ангел бодро компостирует этот билет, и желтый грустный ЧУдик останавливает часы. И печально отправляется в шкаф. Постояв минутку, тихо закрывает дверь — и мы слышим шум поезда, идущего на тот свет… Прекрасно, просто, коротко и откровенно ЧУвствительно — про жизнь и смерть.

Тьмы низких истин Полунину, несомненно, дороже поэтический обман. Потому что…

Ля-ля-ля… Недавно сидевшие на луне, клоуны снова спускаются в мир подлунный. И танцуют. И снова звучат «Канарейки». Но, хоЧУ заметить, в финале седовласый Слава, ЧУчело в желтом балахоне и красных ЧУнях, не торопится на небо вслед за коллегами и не танцует с ними финальный танец. Он восседает на сцене — как полноправный создатель этого ЧУдесного и грустного мира, как Бог-отец, на какой-то там день придумавший и небо, и луну, и эту клоунскую ЧУшь и теперь отдыхающий на глазах у расЧУвствовавшейся публики…

Ему пора снять лохмы и остаться «в своих волосах», как говорят в театре, — почти таких же «стоячих», разлетающихся седым нимбом. Никакой усталости, все — на легком дыхании. Клоуны не потеют! Они питаются размельченными комариками и вечно играют свои номера. На том свете, на этом — какая разница! Сегодня они долго-долго разгримировываются и разбирают декорации. А завтра, бессмертные, снова выйдут играть.

Такое вот получается «ЧУ…».