«Идиот». Ф. М. Достоевский.
Донской театр драмы и комедии им. В. Ф. Комиссаржевской (Казачий драматический театр).
Режиссер Ашот Восканян, художник Степан Зограбян.

Ашот Восканян начал свою жизнь в качестве главного режиссера новочеркасского Казачьего драматического театра не с комедийной пешки (как нередко поступают новые люди — для «разгона»), а сразу сделал ход конем: объявил, что будет репетировать «Идиота».

И вот премьера.

Режиссер выбрал в соавторы высококлассных специалистов: сценографа Степана Зограбяна и художника по костюмам Наталью Пальшкову (оба из Ростова). Прозрачные панели, обтянутые светоотражающей пленкой и принимающие различные формы, позволяют видеть жизнь по другую их сторону. А там движутся безмолвные фигуры, вздымающие руки, в ломаной пластике посылающие тревожные знаки. Театр теней поддерживает общую атмосферу, пропитанную мистическими предчувствиями. Жаль, что заявленный прием, эффектный и содержательный, не получил ни дальнейшего развития, ни завершения.

Зато «жизнь костюма» последовательна и находится в полном согласии с движением сюжета. Легко осмысливается сочетание одинаково черных и, тем не менее, разных в деталях платьев Епанчиных и Иволгиных с неизменно белыми костюмами князя, черно-белые полоски в наряде Настасьи Филипповны в первом действии и красное платье — во втором, дорожный тулуп Парфена Рогожина и торжественный цивильный костюм-тройка с цилиндром в решающей сцене у камина. Почти жених, почти победитель… Неотвратимо приближается час преступления, а Рогожин парадоксальным образом «высветляется». В предфинальной сцене (Мышкин у Рогожина) Парфен (Эдуард Мурушкин) будет одет в белую сорочку с черной жилеткой. Чувства, захлестывающие его до беспамятства, уступают место трезвому рассудку. Он говорит спокойно и горько: есть у него Настасья Филипповна и нет ее. В последнюю встречу они точно поменялись местами: Рогожин в белой сорочке, на плечи Мышкина наброшен черный фрак. Рогожин в эту минуту отдает себе полный отчет в содеянном. Ну а лечение Льва Николаевича в благословенной Швейцарии, надо полагать, пошло насмарку в круговерти петербургских событий: на нашей родимой почве бедный князь уже необратимо умом подвинулся. Только повторял сокрушенно: «Я это знал… Я это знал».

Конечно, знал. Был чуток, не по-человечески, а как существо иного порядка, и читал судьбу человека не только по лицу его, но и по чертам портрета. И слово «зарежет» произнес задолго до трагедии.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Уже и в первой сцене разлита тревога. Своеобразной выгородкой в декорации будет купе, где знакомятся Мышкин и Рогожин. Два человека в профиль к залу, глаз не видно, у Рогожина еще и воротник поднят. Вроде бы обычный дорожный разговор, но есть в диалоге та исповедальность, которая объясняет, какая сила притянула их друг к другу. Оба почти неподвижны, над ними нависает довольно назойливый чиновник Лебедев (Алексей Ситников), который бесцеремонно ввинчивается в разговор. Возникает имя Настасьи Филипповны, и кажется, что воздух сгущается, что мы присутствуем при роковой встрече, в опасной близости к чьему-то несчастью.

В сцене Настасьи Филипповны и Аглаи панели словно сплющатся, вытянувшись в узкую металлическую конструкцию, по обе стороны которой застынут Мышкин и Рогожин молчаливыми свидетелями нервного разговора. И в их статике будет больше напряжения, чем в томительной сваре двух женщин.

Большие лампы, свисающие на нитях, дают полный свет только в двух сценах: знакомства у Епанчиных и жестокого розыгрыша с пачкой денег. В остальных свет, словно прицельный луч прожектора, направляется на главное событие, на главную фигуру.

Спектакль крепко стоит, как на сваях, на небольших по объему, но чрезвычайно важных ролях артистов старшего поколения: Александра Коняхина и Ирины Шатохиной (Епанчины), Валентины и Александра Иванковых (Иволгина, Тоцкий). Жанру мистической драмы вовсе не противоречат подробные психологические характеристики персонажей. Восканян сам писал инсценировку романа, выбрав главы, которые посчитал нужными для спектакля. Можно с чем-то не соглашаться, усмотрев длинноты в отдельных сценах, но главное осталось: не столько трагическое столкновение общества, стоящего на лицемерии, с открытой душой, не ведающей корысти, сколько смятение в душе Мышкина. Нет ответа на вопрос: как жить в этом мире?

Игорь Лебедев строго держится заданного рисунка, порой просто закован в нем, и тогда кажется, что это тотальная актерская задача. У него смиренный взгляд нездешнего существа, робкий шаг, неестественно согнутые руки прижаты к телу. Но когда он выпрастывается из своего «кокона», в нем открываются и обаяние простодушия, и подкупающая приязнь к собеседникам, и желание быть понятым. Это есть в сцене у камина, например, решенной как отчаянная схватка мира теней с живыми людьми, которые позволяют себе говорить то, что думают. Мышкин без колебания произносит «нет», решая судьбу замужества Настасьи Филипповны. Он человек рая и наивно верует в то, что на земле тоже можно жить по закону добра и всеобщего блага.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

В облике Мышкина нет ничего иконописного (и в обмене крестиками с Рогожиным вовсе не будет религиозного смысла). Он вполне земной человек, только «не имеющий жеста», да к тому же прибыл из другой реальности. Странный, скованный, не схожий ни с кем из окружающих, князь оказывается самым естественным существом. Его «идиотизм» заключается в том, что он говорит правду, а это не принято.

Сближение с другим естественным человеком — Настасьей Филипповной (Наталья Лебедева) — есть предмет сценического рассмотрения. Сближение и разрыв, тяга и отторжение, бегство. Главное свойство этой инфернальной женщины — хрупкость. И она пуще всего боится, чтобы эту очевидную хрупкость не приняли за ломкость и не использовали во вред ей. А то, что все для нее трын-трава и жизнь — копейка, так тут немного игры на публику, но по существу так оно и есть. Она и к Рогожину-то ушла, чтобы пасть от его руки. Лишь однажды она позволит себе душевное слово: когда присядет перед князем и признается, что мечтала о таком же чистом и хорошем человеке, который придет и скажет, что она не виновата. Слова звучат тихо и скорбно — так говорят о погибшем.

Эти двое друг друга поняли (ведь оба — вне мира), а Парфен Рогожин до последнего момента никак не уразумеет, почему, убежав с ним, она так рогожинской и не стала. Эдуард Мурушкин играет страсть без берегов, готовность в любую минуту мчаться очертя голову за своей королевой. Рогожин в спектакле увиден всепрощающими глазами Мышкина («Он вас очень любит», — так князь отмел от него обвинение в торге). А вызывающая красота Настасьи Филипповны, которую невозможно ни приручить, ни укротить, оказалась между двумя полюсами: Мышкин желает блага для нее, Рогожин — для себя.

Вот что не получилось в спектакле вовсе, так это роль Гани Иволгина. Есть лишь смутная догадка, что у него своя Голгофа, и если бы догадка обернулась очевидностью, то мимо этой фигуры не прошла бы остро звучащая в спектакле тема непреодолимого одиночества. Именно с этим ощущением главные герои истории несут бремя жизни. И когда под маленький фрагмент ариозо Канио из «Паяцев» Мышкин понуро уходит в глубину сцены, в свое одиночество, понимаешь, что оно неизбывно.