«Дуэль». А. П. Чехов.
Екатеринбургский ТЮЗ.
Режиссер-постановщик Анатолий Праудин, художник-постановщик Анатолий Шубин.

Чехов — или мне кажется? — прорастает в нас все больше. Как ни странно. Бурные медицинско-политические катаклизмы как будто совсем не созвучны его тихой, как будто даже чуть вяловатой эстетике. Но именно состояние, душевное состояние, людей последнего безумного времени удивительно резонирует с тем экзистенциальным абсурдом жизни, который вкрадчиво проступает в его рассказах, пьесах и повестях. Вялость, усталость, растерянность, апатия, непонимание, наконец, неделанье — и при этом «надо жить… надо жить». А как?

Сцена из спектакля.
Фото — Татьяна Шабунина.

В спектакле «Дуэль», последней премьере Екатеринбургского ТЮЗа, Чехов, что теперь уже и не так часто, на сцене был. Был с его пристальным вглядыванием в людей, с его объемом понимания человеческих сил и слабостей, с его доброй и злой иронией, с его грустью. Грусть была еще отчетливей, поскольку авторский взгляд на людей, на их беды, заботы, отношения друг к другу в данном случае происходил на фоне чудного природного окоема, сотворенного Анатолием Шубиным. Сколько воздуха в этом, на Малой сцене творящемся, спектакле! Сколько солнца, щедрого света (художник по свету Мария Цыганова), сколько моря с его многообразными прибрежными звуками (композитор Александр Жемчужников) — кажется, что слышишь даже запахи и легкий морской ветер овевает лицо. Хотя на самом деле здесь только белый задник с искусно нарисованным морем, белые легкие столики и стулья с гнутыми ножками, разбросанные по сцене пляжные лежаки. Последние окажутся потом и домашними кроватями, и ширмами, и стенами, и тележками, и телегами, в которых люди тащат свои несчастья, как Сизифы. Автор спектакля Анатолий Праудин рассказывает нам историю несчастий не только Лаевского, но и его гражданской жены Надежды Федоровны, и всех членов семьи Марьи Константиновны, и даже фон Корена.

Никакого привета обворожительному Олегу Далю в этом спектакле Лаевский не передает. У Олега Гетце это немолодой, с большой уже лысиной, но еще довольно стройный человек с тонким беззащитным голосом и почти непреходящим выражением муки на лице. Жить невозможно: разлюбил, но расстаться нельзя, потому что и от мужа живого увез, и денег, чтоб дать ей, нет, да она и не возьмет. Он неприятен в своем брюзжащем эгоцентризме, но и едва ли не трогателен в своей искренности, жесток и наивен, истеричен, но не лишен достоинства и, главное, внутренне узнаваем. И потому понятен. И потому вызывает не только неприязнь, но и сочувствие — кто без этих же самых грехов, пусть кинет камень.

Сцена из спектакля.
Фото — Татьяна Шабунина.

Не менее, а, может быть, и более интересно наблюдать за Надеждой Федоровной. Потому что у Чехова она душевно не раскрыта, в том смысле, что мы знаем только ее действия, внешние реакции, поступки, — в спектакле с самого начала мы наблюдаем, как углубляется рана, нарывающая в сердце этой запутавшейся женщины. В каждой на первый взгляд как будто даже нейтральной реплике Лаевского, в каждом взгляде она остро чувствует ужас его нелюбви, отчуждения, раздражения. Режиссер создает для актрисы роль мощного трагического накала: например, в сцене пикника она бегает, хохочет, напропалую кокетничает и даже, снимая чулочки на подвязках, откровенно соблазняет, сводя мужчин с ума, но все это в состоянии крайнего отчаянья. А чего стоит страшный клекот чайки, который время от времени вырывается из ее маленького очаровательного ротика! Алеся Маас — вся маленькая и очень изящная, очень женственная и талантливая артистка. Ее Агафья Тихоновна в «Женитьбе», Варя в «Вишневом саде», Лиза в «Барышне-крестьянке» и многие другие замечательны своей цельностью, трепетностью, чистотой. В этой работе кажется, что актрисе не хватает внутренней трещины, опыта ада в жизни — роль чревата безмерностью. Хотя, может быть, так кажется только пока — по опыту наблюдения за жизнью других спектаклей этого режиссера знаю, что по первым показам судить преждевременно, он глубоко сажает свои зерна, и иногда даже диву даешься, как и когда прорастают они в будущем.

Бомба спектакля — семейка Битюговых с Марьей Константиновной —Мариной Егошиной во главе. Едва обозначенная в повести, но от этого не менее злая чеховская ирония по отношению к этой героине здесь вырастает до открытого гротеска. Зычный, командный, с постоянным смехуечком голос, диктаторские, временами до физического насилия, жесты, приторные людоедские улыбочки, истовая православность — она у актрисы гомерически смешна, но и ужасна. И забитый муж Александра Кичигина — «упырь» (его «ласкательное» в устах супруги прозвище), и дети в замечательном исполнении совсем юных Марии Морозовой и Александра Пинигина — у каждого из них свои точно проработанные отношения с матерью и друг с другом, у каждого своя скрываемая тоска, боль, свое несчастье.

Сцена из спектакля.
Фото — Татьяна Шабунина.

А фон Корен (Даниил Андреев), главный оппонент и ненавистник Лаевского — здесь вообще крот. Девяносто процентов времени он со своими микроскопами-пробирками находится под сценой, только голова в темных кротиных очках торчит над подмостками. Вылезает он из своей норы-лаборатории только для того, чтобы декларировать нравоучительные монологи про необходимость уничтожения всего слабого, больного, «неправильного», опасно махая при этом прямо в зрительный зал большой, тяжеленной на вид кувалдой. И у этого жесткого резонера свой надрыв, своя тайна — уж слишком страшными расправами не только для Лаевского, но и для бедной Надежды Федоровны распаляет он себя.

В спектакле, как, собственно, и в повести, есть два персонажа, которым откровенно симпатизируют авторы. Это, во-первых, доктор Самойленко. Как вкусно Владимир Нестеров в первые минуты спектакля, когда его герой только вышел из воды, пьет на авансцене кофе! Счастьем и покоем светится его лицо, когда он зрительно, слухово, тактильно наслаждается всеми радостями летнего кавказского утра — красотой природы, шумом прибоя, пеньем птиц, теплом утренних лучей. Может быть, он на самом деле и не читал Спенсера и даже Толстого, и лечит он всех как-то подозрительно одинаково, и да, ему чрезвычайно важно даже в самые неподходящие моменты уточнить, с кислецой ли его вино. Но он весь уютный, светлый, любящий людей, море, солнце, воздух, мир — и этот Дар приятия жизни своего персонажа бережно транслируется актером.

Сцена из спектакля.
Фото — Татьяна Шабунина.

Второй — это, конечно, юный дьякон, истошный крик которого и спасет Лаевского от физической смерти. Вопль у Бориса Зырянова получился действительно истошный, к тому же направлен он прямо в зрительный зал, точнее, в расположенную прямо за ним осветительную будку, где и происходит, видимо, дуэль. Мы только слышим (причем не всегда, к сожаленью, отчетливо) где-то за спиной голоса дуэлянтов — кто там в кого в какой момент стреляет, не очень понятно, особенно тем, кто давно читал. А перед глазами только вопящий на авансцене, до этого тихий, дьячок, который запомнился прежде всего тем, что в моменты ссор и скандалов шел куда-нибудь в угол сцены и едва слышно читал там Евангелие.

Да, всегда в мире, созданном Праудиным, интересно вглядываться в каждого персонажа. Именно через них, через тонко, часто неожиданно и точно продуманные отношения людей здесь вырастает главная тема. Но в данном случае, мне показалось, — не выросла. Или, по крайней мере, не в полный рост. Мне плохо верится, что Праудин не смог придумать, как воплотить центральное смысловое событие — перерождение Лаевского, его духовную смерть и воскресение. Но если говорить в буквальном смысле — не воплотил. Точнее, не воплотил воскресение — умирание на протяжении всего спектакля было отчетливым. Возможно, что социально-исторический момент, в который создавался спектакль, повлиял. Но, так или иначе, в решающий момент режиссер прямо передал слово Чехову: голос Лаевского просто прочитал «за кадром», что в душе героя произошло…

Сцена из спектакля.
Фото — Татьяна Шабунина.

В финале Лаевский с Надеждой Федоровной в темных рабочих комбинезончиках дружно, без слов — по-деловому обустраивают в кадке виноградный саженец. Надо жить. И все участники событий выходят на этот удивительный процесс посмотреть… ну, а заодно и зрителю поклониться.