«Самые добрые в мире». Ульф Нильсон.
Театр Fair Play (Дания).
Режиссер Роберт Парр, художник Таня Бовин.
В рамках VIII Международного фестиваля спектаклей для детей «Гаврош».

Пока мы живы — задаем какие-то вопросы и переживаем какие-то проблемы. В детстве, наверное, более активно и прямолинейно. Потом умнеем, учимся прокрастинировать, изобретать отговорки и причины. Но суть дела не меняется, если честно. На вопрос можно либо отвечать — либо откладывать его в долгий ящик, либо работать с проблемой — либо вытеснять ее в бессознательное, где она будет ждать своего часа и откуда выпрыгнет в самый неподходящий момент. Все эти прописные истины касаются как личности, так и социума в целом, а поводом обратиться к ним в очередной раз стала для меня программа «Гавроша-2014».

Восьмой «Гаврош» дает основания говорить о сложившейся концептуальной составляющей — социально-педагогической. Уже не в первый раз в спецпрограмму входят не только «воркшопы» сугубо театрального содержания, но и встречи со специалистами, имеющими богатый опыт работы с разного рода проблемными сторонами жизни детей и юношества. Они представляют российской аудитории государственные программы, общественные организации и творческие проекты, ориентированные на решение каких-либо насущных вопросов здоровья, коммуникации и воспитания юных членов общества европейских стран. В разные годы в спецпрограмме «Гавроша» обсуждались опыт социальной адаптации детей с синдромом Дауна (Франция), психологическая поддержка подростков с анорексией (Италия) и другие сложные актуальные темы (большинство из них были поддержаны небезынтересными в художественном плане спектаклями основной программы). На нынешнем «Гавроше», знакомившем своих зрителей со спектаклями из Дании, в офф-программе обсуждались проблемы «буллинга» (травли, притеснения, детской жестокости) и так называемых табуированных тем.

Сцена из спектакля.
Фото — архив фестиваля «Гаврош».

Такое официальное предисловие на самом деле предваряет рассказ о весьма забавном, полном наивного позитива получасовом зрелище по мотивам книги Ульфа Нильсона «Милые маленькие мертвые звери». Вдохновлялся ли автор знаменитым опусом Стивена Кинга? Неизвестно. Но то, что сюжет Нильсона можно воспринимать как парафраз «Кладбища домашних любимцев», сомнений не вызывает. Итак, девочка находит мертвого шмеля («Я люблю тебя, шмелик!» — шепчет она тихонько) и решает проводить его в последний путь. К организации похорон она привлекает приятеля, который поначалу смотрит на ее затеи с нескрываемым испугом, но соглашается сочинить прощальные стихи, чтобы прочесть их над свежей могилкой: «Малютка больше не жужжит, наш шмель в земле теперь лежит». Это событие становится толчком для поистине буйной креативной деятельности — герои решают основать собственное похоронное бюро и позаботиться о животных, не удостоившихся погребения. Выбирают полянку поблизости от дома и приступают к поиску будущих постояльцев своего «смертельно классного» кладбища. «Так мы, получается, самые добрые в мире?» — спрашивает подружку пораженный мальчик. В фестивальной афише название спектакля так и звучит: «Самые добрые в мире».

Микаэль Рамлёсе, автор инсценировки, пояснил: «Мы выбрали этот сюжет не потому, что книга довольно известная, и не потому, что тема, как сейчас говорят, табуированная. Это, скорее, проблема взрослых, это они чувствуют себя обязанными защищать своих детей от всех сложностей окружающего мира. Для детей смерть — вовсе не табу, а равноправная часть жизни. Но для нас, для театра, важнее то, что это просто очень хорошая история с поэтичной доброй атмосферой, которую мы и постарались воссоздать в нашем спектакле. Особенно замечательно, что в этой книге много стихов — немножко странных, в них есть и печаль, и юмор. Но в этом их ценность, что они звучат очень по-детски». Трогательно-наивная интонация, надо признать, сохранилась и в русском переводе, который в живом исполнении Василия Рябова стал полноценной частью спектакля. А на сцене мы увидели нечто вроде лирической клоунады с элементами театра художника и музыкальной сказки. Без малейшей скандальной или намеренно депрессивной ноты.

Хенриетте Росенбек и Хенрик Стин Ларсен — артисты вполне зрелые, — конечно же, не играют маленьких детей. Образы, которые они создают, лишь балансируют на тонкой грани травестирования, отчасти приближаясь к маскам «белого» (трусишки-пессимиста) и «рыжего» (бесстрашного оптимиста). Контраст мировосприятий подчеркнут и предметной атрибутикой: по ходу действия миниатюрная «рыжая» довольно лихо управляется с огромным контрабасом, между тем как ее высокий партнер подыгрывает на крошечной укулеле (оба они слаженно и негромко мычат короткий мотивчик без слов — ни резких звуков, ни надрывных интонаций). А конфликт при этом реализуется не столько в противодействии, сколько в трансформации характеров: активная, добродушно-циничная девчушка заражает своим жизнелюбием ранимого, чувствительного приятеля и, в свою очередь, оказывается способной оценить по достоинству его лирический талант. Ближе к финалу мальчишка, боявшийся даже притронуться к шмелю, нежно гладит блестящие перья умершей птицы (благо, рядом не оказывается никого из взрослых фанатиков гигиены), а его подружка прослезится, слушая очередной похоронный экспромт: «Птичка пела и летала, а теперь молчит…».

Сцена из спектакля.
Фото — архив фестиваля «Гаврош».

«Клиентура» похоронного бюро представлена в спектакле условными объектами: кусочком меха в чайной жестянке (хомячок), кошачьей игрушкой (мышь), целой композицией из лоскутков меха и кроличьих лапок (сбитый машиной заяц) и даже откровенно кукольной птицей на длинной трости, с которой пернатого усопшего снимают, чтобы похоронить. Контраст им составляют узнаваемые бытовые предметы: садовая тачка, наполненная настоящей землей, малярный шпатель, одноразовые пластмассовые вилки и ложки, потертые старомодные чемоданы, упаковочная пленка в пузырьках, настольная лампа на кронштейне и др.

Незатейливый, на поверхностный взгляд, сценический текст оказывается при более пристальном рассмотрении насыщенным и образно, и философски. Здесь очень внимательно, деликатно, с незлой игровой иронией прослеживается весь путь осознания и принятия ребенком смерти как важной части жизни. Что нужно для устройства «самого классного кладбища»? А нужно очень много всяких вещей: коробочки, баночки, молоток, красивые надгробные камни, краска, палочки от мороженого для изготовления крестов, искусственные цветы… Сто или двести рублей взять с первого клиента за похороны хомячка Мусика? Нельзя ли выкопать погребенную зверушку, чтобы посмотреть: вдруг она уже чувствует себя лучше? Расстроятся ли мама и папа, когда я стану дряхлым старичком и умру? Можно ли мне тогда будет взять с собой в гроб игрушечного зайца или плюшевого мишку, сок и печенье? Надо ли сначала дать имя найденной в траве мертвой мышке, чтобы написать его на могильной плите? Что означает слово «покоится»? Где найти «усопшего» посолиднее дохлой мухи, чтобы кладбище без привычных оградок и ширпотребовских надгробий выглядело эффектно? Вся эта отчасти рискованная и вполне смешная «белиберда» вперемежку с рифмованными эпитафиями типа «Смерть пришла внезапно, ровно в три часа. Почему так скоро, скажите, небеса?» на самом деле достоверно отражает спектр вопросов, актуальных для каждого ребенка. Нередко ему приходилось оставаться с ними наедине — ведь взрослые, если и снисходили до ответов, то все же куда больше стремились возвести «информационные оградки», чем помочь пережить осознание смертности. Разве могли мы тогда понять, что это продиктовано желанием защитить маленького человека от собственного ужаса перед грядущим небытием? И, в то же время, разве разумно было бы заклеймить как «табуированных» дохлую кошку Гека Финна или цветы маленькой Иды?

Как рассказал М. Рамлёсе, в Дании спектакль хорошо принимают не только дети, но и взрослая аудитория. Возможно, и кто-то из взрослой публики «Гавроша» окажется достаточно смелым, чтобы по-новому осознать ценность творческой простоты мировосприятия, данной от рождения. «Самые добрые в мире» дают тому впечатляющий пример, решая дилемму «жизнь-смерть» наивно-художественными средствами — воздвигая к финалу из коробочек-баночек-ящичков, в которых упокоились «милые мертвые зверушки», целую инсталляцию, увенчанную искусственными цветами, раскрытыми зонтами, фонариками и даже бенгальскими огнями. «Красиво как!» — выдохнул один из маленьких зрителей у меня за спиной…

Спектакль завершается по-детски правдиво и по-человечески мудро — словами «на следующий день мы занимались совсем другими делами». Первичный опыт героями пройден, гештальт до времени закрыт, и жизнь идет своим чередом.

«Жизнь длинна, а смерть печальна, все, кто жил — умрет. На могилке тихой, милой — цветочный хоровод».