«Бал. Бесы». По роману Ф. М. Достоевского «Бесы».
Казанский ТЮЗ.
Режиссер Туфан Имамутдинов, художник Лилия Имамутдинова.

У постановки прошлого сезона в Казанском ТЮЗе «Бал. Бесы» счастливая гастрольная судьба: спектакль Туфана Имамутдинова уже побывал на фестивалях в Новгороде, Москве, Петербурге и явно еще поездит по стране. Только что его посмотрели гости и участники прошедшего в Петербурге Международного театрального фестиваля «Радуга» — ТЮЗ им. А. А. Брянцева смог организовать и героически провести свой двадцать первый смотр драматического искусства в условиях пандемийных ограничений и форс-мажоров.

Сцена из спектакля.
Фото — Наталья Кореновская.

Режиссер инсценировал роман Достоевского «Бесы», отбросив сюжетные линии и выведя на подмостки череду бесовских характеров, позволив зрителю пристальнее вглядеться и вслушаться в идеи, дьявольским вихрем зародившиеся в России полтора столетия назад и оказавшиеся чрезвычайно живучими.

Объявлен губернаторский бал в пользу гувернанток. Восемь номеров — восемь персонажей романа, выступающих с речами, танцами или пением. Для этой «кадрили литературы» художница Лилия Имамутдинова построила квадратный дощатый помост, который качается на «курьей ноге» — где и быть нечисти, как не на полу бывшей избушки. Качка, опасный крен, съезжающие, словно по наклонной палубе, тела создают ощущение тревоги, предчувствия катастрофы. Причем персонажи сами же и раскачивают, крутят неустойчивое основание, стряхивают с него людей, сбрасывают за край или ловко держатся, балансируют на стульях, танцуют — действительно бесы. Одеты они в шинели, темной гаммы штаны и рубахи без примет исторического времени — обобщенный образ военного, подневольного, унифицированного и сумрачного племени.

Спектакль закольцован цитатами: в начале — евангельская притча о бесах, по дозволению Христа вселившихся в свиное стадо и сгинувших в море, в финале — пушкинские «Бесы». Нечисть собрана разного ранга, но без Ставрогина. Открывает бал записной либерал, барин, «двадцать лет призывающий к труду» и бьющий в набат по гостиным, мешая французский с нижегородским, — Степан Трофимыч Верховенский (Валерий Антонов). «Люблю Россию!» — и занюхивает чьей-то макушкой. И с первого же номера очевидны и актуальность размышлений Достоевского, которые в спектакле превращены в скетчи, язвительную публицистику, и современность галереи его русских типов, каждый из которых подан с наглядностью зоологического препарата. Верховенский-старший — бездельник-эмигрант с медийным весом, пафосный пустозвон, который с самозабвением и удобством любит Россию издалека.

Сцена из спектакля.
Фото — Наталья Кореновская.

«Танец честной русской мысли» — с ухарством и выкрутасами исполняемое под «Эх, раз, еще раз» что-то среднее между пьяным переплясом и звериными прыжками. Над сценой висит рояльное нутро — струны, на которых резко, с визгом и нажимом, как пилой на нервах, играют сочиненное Камилем Гатауллиным музыкальное сопровождение спектакля.

Полуголый красавец выволакивает на плече девушку — это капитан Лебядкин с сестрицей. Оба еле держатся на ногах, и пока он делится своими ценными соображениями о родине, вроде «Россия есть игра природы», она виснет на нем и красными буквами разрисовывает ему грудь: сначала «mad», потом «made in USSR». И поэтов, мнящих себя провидцами и способных написать разве что о таракане и «мухоедстве», за Лебядкиным видно вереницу — до наших дней. Камиль Гатауллин играет хама, отчаянно, на публику страдающего — этакий грубый байкер, уверенный, что тонок душой и одарен.

Безымянная героиня, названная Маньяком — ее играет Гузель Валишина, обличает взяточничество, почитаемое всеми как верность порядку и патриотизм. Во время ее речи лежащие на помосте молча, торопливо рисуют мелом общий лозунг, буквы складываются в «дай слово», написавшие замирают рядком, ничком, с заложенными за голову руками — как на краю расстрельного рва.

Танец стриженых нигилисток — это апофеоз неподвижности: четыре сидят на стульях крестом по углам крутящейся площадки, а пятая развязно и вызывающе обещает легко доказать, что Бога нет. «Вашего Бога», — обращается она к мужчинам, и самоуверенная глупость героини этого эпизода рифмуется с другим номером, объявленным как танец «ХЗ» и исполненным под крик «я сегодня Бога убила!». Феминистский протест — для Достоевского один из видов бесовства, тотального отрицания, для нас сегодня — повод заново осмыслять Бога, видеть в нем не мужской патриархальный конструкт.

Сцена из спектакля.
Фото — Наталья Кореновская.

В спектакле част кросс-гендерный кастинг. Актрисы играют Маньяка, губернатора Лембке, Шигалева, Кириллова — но смысл такого распределения не всегда очевиден. Если Кириллов в исполнении Эльмиры Рашитовой, ищущий победы над страхом путем суицида, еще может быть трактован как лишенный мужественности, то в остальных случаях пол исполнителя не важен, у персонажа он как бы отсутствует. Телом Кириллова после самоубийства — лопается над его головой шарик — остальные играют, как огромной тряпичной куклой, валяют, таскают и оставляют брошенным. Шигалев — Полина Малых представляет свою систему мира со всеобщим доносительством и деспотизмом, как дитя с табуретки, хохоча и кривляясь. Лембке — Эльвина Булатова, склеив макеты губернии, готовый склеить всю Россию, предстает тяжелым маразматиком. Инфантилизм или самодурство не имеют пола.

Писатель же Кармазинов — травестийный образ в исполнении Егора Белова. Он наряжен в женское платье с кринолином, его голову, обильно удобрив пеной, наголо обривают прямо на сцене, пока он исполняет номер прощания с русской публикой. Этот великий писатель удаляется в Европу, прокляв напоследок родину и подчеркнув свое отречение от нее. «Свист Шопена» здесь изображает нещадно фонящий микрофон, облик крепкого парня в женском платье напоминает анекдот про бежавшего Керенского, яростное танго Кармазинова с Лебядкиным показывает близость взглядов на Россию извне и изнутри, признанного мэтра, плохо владеющего орфоэпией, и бездарного пропойцы.

Главный фокус бала — придумка Петра Верховенского. Резкий, опасный, острый Ильнур Гарифуллин делает своего героя истинным бесом. Он излагает программу уничтожения мира с внешней сдержанностью и фанатическим огнем под нею. Это гимн разрушению и смуте, смерти ради смерти. Инструментами воплощения должны стать равенство в низости, рабство, разврат. Перечисляя со злым вдохновением тех, кто «уже наш» в разных слоях общества, он прямо адресуется в зал, и этот прием усиливается светом софитов, со сцены направляемых зрителям в лицо в момент чтения пушкинских «Бесов». «Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают» — здесь все персонажи исполняют выразительный ритуал: разрубают надвое луковицы, вонзают ножи в доски, прикладывают белые половинки к глазам. Бесы не плачут, не видят — белые бельма смотрят в зал, на качающейся палубе на бис исполняется залихватский «танец честной русской мысли», зритель ежится от сходства повестки нынешней и полуторавековой давности.

Сцена из спектакля.
Фото — Наталья Кореновская.

Туфан Имамутдинов как бы откинул на сито роман Достоевского, удалив из него влагу всех человеческих историй и показав его как роман идей — вне отношений и событий. Сами идеи у него становятся персонажами с голосами и именами героев романа, сами идеи обращаются к нам, рассказывая нам о нас сегодняшних, заставляя искать ответы на вопросы, некогда поставленные писателем в той, давно разрушенной бесами России.