«Пачупки». Песня в одном действии.
Республиканский театр белорусской драматургии в рамках ХХХIII Международного театрального фестиваля «Балтийский дом».
Авторы Евгений Корняг и Катя Аверкова, художник Татьяна Нерсисян.

Два года назад в Петербург привозили «Шлюб з ветрам» Евгения Корняга — спектакль-песню о браке как о переходе в новое состояние. Полный тревоги в начале и неизбывного трагизма в финале, он представлял собой первую часть трилогии, посвященной жизненным циклам. Вторая часть трилогии — «Пачупки» — о рождении. Это мир, заполненный пустыми кроватками: вместо детей — пластиковые эмбрионы. Мир, где свет больше не может отделиться от тьмы. В этой части мы спускаемся в ад.

Казалось бы, как это вообще — поставить спектакль в одном цвете? То, как выглядят «Пачупки», можно было бы описать древней страшилкой: в одном черном-черном городе, на одной черной-черной улице… Вот только тут все куда трагичнее, и анекдот на тот же мотив придумать не выйдет.

В спектакле действительно черным-черно. Лишь несколько раз вспышка холодного света врывается в заледеневшую преисподнюю. Двенадцать актеров — участники ансамбля универсальных марионеток в плащах (не то модных тренчах, не то перекроенных рясах). Но жутко другое: у них как будто бы нет лиц — они закрыты черными повязками. Это и не люди уже. Просто существа в спецодежде. То, что осталось от людей.

Их песни не звучат убаюкивающе или хотя бы успокаивающе. Суть этих метасюжетов доходит как-то не сразу, медленно прорастая из вязи как будто бы странных, одновременно знакомых и чудных для русского уха слов. Бесконечная история о беззащитности, о нежеланных детях и тех, кто так и не родился, о страхе начала новой жизни и ее невозможности.

Режиссер глобальных тем, Корняг говорил о браке на языке архетипов — языке философии и психоанализа, пугающе безусловном по своему воздействию. А здесь иначе. И «Шлюб з ветрам», и «Пачупки» — спору нет, явления из поля визуального театра. Стиль Корняга непросто определить: здесь и Роберт Уилсон, и Пина Бауш, и Матс Эк, и DV8. Более того, от спектакля к спектаклю даже внутри трилогии трансформируется, как уже сейчас видно, сам язык. И если в «Шлюб з ветрам» песенная ворожба была остранена игрой архетипических начал, то в «Пачупках» этой преграды нет: тканью спектакля становится сам голос человеческой скорби, прошедший сквозь столетия. Горькие песни бесплодной земли.

Черным-черно. В черном мире, созданном Евгением Корнягом, нет людей и нет жизни. Название спектакля «Пачупки» — горькая насмешка: пачупки, то есть веревка для люльки, оказываются ненужными. Это не смерть, это нерождение. Это не страшно, это больно. На два этажа сцены растянулись квадраты камер, в которых возникают безликие-безлицые артисты. Чтобы спеть, чтобы исчезнуть, чтобы мерцать отражениями на стене, чтобы утонуть под горой пенопластовых камней. Чтобы не быть.

Корняг, как и в другой части трилогии — «Шлюб з ветрам», ткет полотно спектакля из народных песен, которые композитор Катя Аверкова талантливо семплирует с битами. Режиссер синтезирует фольклорные тексты с современным звучанием, чтобы поговорить о сегодняшней реальности. И сегодня мир обволакивает тьма, густая и плотная, из которой невозможно вырваться, в которой невозможно жить. Техногенный, искусственный мир пенопласта, стробоскопа и музыкальной электроники удушает бездушием.

Давящая одинаковость и тотальное бездействие. Если в «Шлюб з ветрам» свадебные песни жениха, невесты, свекрови работали на драматическое развитие, высвечивая и неразрешимый архетипический конфликт мужского и женского, и столкновение власти и человека, то в «Пачупках» иначе. Трагические песни о матери, убившей или бросившей ребенка, о братьях, муку сыскавших, о нежеланности и трудности деторождения — непрекращающаяся песня скорби, звучащая не плачем, а кличем. Не скорбно, а экстатически. Без начала и конца, без истории и коллизий. Безлицые певцы не проживают, но транслируют. Действие дистанцировано от авансцены для затруднения непосредственного чувствования. Здесь «ничего» становится действием. Пугающе непроисходящая реальность. Не-ритуал, потому что перехода и перемены не случится. Полуторачасовая песня разрыва, ускользающей грани смерти и рождения.

Мир застыл в лимбе. Сегодняшние войны и катастрофы останавливают время жизни, провоцируют глобальное замирание и внутреннее исступление. В безжизненной реальности «Пачупок» ежесекундно происходят всполохи танца, песни, крика, оглушающие неслучившимся. Песенная агония нахождения между — не раем, не адом, не чистилищем. Лимб.

На любом спектакле сейчас думаешь не о спектакле.

Сидя в театре, думаешь не о театре. И если думаешь на спектакле не о театре — значит это хороший спектакль.

Обычно бывает Danse macabre. «Пачупки» — зонг-макабр, песня смерти, под которую думаешь об угольно-черной действительности, о невозможности родиться в этом мире, об обреченности жить без света, о поглощенности жизни смертью — и у нас, и в Беларуси. Белая Русь — черная земля, беспросветная зона средневековой тьмы.

Поразительно спетые народные песни оказываются бесконечным стоном плакальщиц по нерожденной жизни, похоронной процессией в чистилище. Корняг радикален: свет так и не наступает, потому что он не наступает за стенами театра. На спектакле вспоминаешь еще недавние светлые певческие демонстрации белорусов за свободу. Но свет погас, батьке-матке не нужен свет, пусть рождаются черные пупсы. В темном царстве нет не только светлых лиц, тут нет лиц вообще, нет мужчин и женщин, есть бесполые чернецы.

Корняг не ставит публицистический спектакль, у него — черная экзистенция, отпевание, на бессюжетном вокальном фоне которого хорошо думать не о театре, хорошо мечтать о луче света, скорбеть о жизни в царстве мертвых и думать о том, что «тьма» в русском языке означает не только мрак, но и числительное, равное миллиону. «Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы. Попробуйте, сразитесь с нами!», попробуйте разорвать тьму…

Каждый спектакль Евгения Корняга становится попыткой выразить общечеловеческие категории, не имеющие четкого словесного или физического определения, будь то любовь, брак, рождение, смерть, утрата. Каждое из этих понятий мерцает мистическим светом, возникает опосредованно через жест и слово.

Режиссер-демиург создает странный техногенный мир. Утробный, лишенный цвета. Мир, который дышит целлофановым шумом, но не живет. В корневое, родовое, природно-архаичное проникает современное, опутывает кусаче-жалящими проводами микрофонов. Режущий белый свет разбивает пространство на крохотные клетки.

Это мир, заваленный угольной грудой,
мир, в котором постулаты валятся с полок,
мир разъятого человека,
мертворожденный мир,
не-мир.

В этом мире безымянные,
безликие,
бесполые существа
поют народные белорусские песни на тему деторождения. Купают и топят черных пупсов, собирают резиновые ручки и ножки по частям.

Жизнь, вывернутая наизнанку,
человек, вывернутый наизнанку,
потерявший свою индивидуальность,
неразличимый
не-человек.

Традиционное голосоведение вливается в электронную постпанк-аранжировку.

Звук сердечного ритма на УЗИ — живой ритм, переведенный в цифровое колебание аудиодорожки. Первый признак рождения живого ребенка — крик. С него начинается и спектакль — но не с крика ребенка, а с протяжной песни-вопля матери, у которой начались схватки.

Каждая песня —
плач
о рожденных напрасно.

Заданный мир остается в своей цельности рассыпающегося пространства. Он не имеет нарративной структуры и не развивается последовательно, следуя законам народного фольклора. Визуальные образы повторяются рефренами, становятся очередной строчкой белорусской песни.

Веревки, путы, нити — пуповина, обрекающая на связанность с братом, матерью, страной, родом.

На детских качалках — озлобленные пасти псов.

На рентгеновских снимках — путь человека от эмбриона к богу.

Рождение — тяжесть, мука, кара и страдание.

Из тьмы все зародилось и в тьму уходит, растворяется в черноте за железными решетками люлек. С рождения в клетке.

Каждый рожденный ребенок окажется мертвым, или потерявшим своих родителей, или ими же убитым. Рожденным для смерти.

Это рождение, украденное смертью —
не-жизнь
в не-реальности,
не имеющая будущего.

Связи с богом разорваны, колокольный звон больше не руководит рукой человеческой, путы сняты, за маской — суровые молчаливые лица.
Это еще смерть
или уже жизнь?

*в тексте использованы строчки из стихотворений современного белорусского поэта Дмитрия Строцева.