А. Чехов. «Вишнёвый сад».
БДТ им. Г. А. Товстоногова. Режиссёр Адольф Шапиро
Спектакль Адольфа Шапиро начался с соблазна скандала. Одно это обещало ему успех. «Я буду играть Раневскую!» — упрямо твердила со страниц «Вечернего Петербурга» Светлана Крючкова, сообщив обомлевшим читателям подробности её выживания с роли. Под матерщину коллеги и при полной индифферентности постановщика. И где?., в БДТ! Помня, что свой первый «Вишнёвый сад» в 1971 году, вопреки эпохе «жёсткого» Чехова, Шапиро поставил о «людях удивительного изящества и какой-то мотыльковой прелести» (Н.Крымова), я досматривала первый акт петербургского «Сада» под элегантный «посыл» генерала Аушева генералом Руцким к окошку со снайперами: «Ты ж герой, б…». Стало совсем интересно.
Е. Лебедев (Фирс). Фото В. Дюжаева
Неплотно пригнанные друг к другу доски кочергинских стен пропускали воздух и свет. Стены ограничили пространство светлого задника, на который в нужный момент можно было спроецировать ряд маленьких кладбищенских крестиков. Туда, заломив руки, гудя поставленным басом, убежит крепкая Варя; оттуда, подтаявшей снежной бабой выплывет пофыркивающий Гаев; тряся патлами, выскочит немолодой Петя и, как знакомую пошлость, произнесёт что-то про солнышко…
Но в гостиной «Вишнёвого сада» Шапиро вместо солнышка и подсвеченной паутины Марта Китаева, в которую попадали, осыпая перламутр крыльев, полные жизни, молодые эстонские персонажи, теперь проросли карликовые вишенки с тряпичными кладбищенскими цветочками на сухих ветках. Эти вишни отсылали нас к печально кружащимся сухим деревьям другого чеховско-кочергинского спектакля БДТ — «Дядя Ваня». Но строго выверенное пространство Кочергина, сулившее ясность концепции, как будто просило себя по-китаевски подрябить, смазать фокус. От китаевской пестроты в потемневшем пространстве сада остался разве что забрызганный каплями цветных бутылок пол около шкапа. Этот многоуважаемый шкап, маленький и несолидный, тоже был какой-то китаевский, похожий на своего брата, но уже не шапировского, а владимировского спектакля в театре имени Ленсовета. И от этих театроведческих наслоений пространство на сцене дрогнуло, впустив в себя обрывки прошлых образов, мыслей, стилей, концепций, нюансов.
Знание разных вариантов и поворотов своей судьбы в истории, а главное, финала пьесы уже дошло, кажется, и до самих персонажей. И им надоел заученный текст, чужие концепции, ненужные волнения. Их былую энергию, изящество и красоту сменили какая-то нехорошая растомлённость и оцепенение, а доверчивость — безнадёжный инфантилизм. Что с вами, почему вы так постарели, подурнели, облезли?.. Общим с первым шапировским «Садом» было, пожалуй, прежнее отсутствие болезненности и надрыва Вот только тональность изменилась разительно. Вместо искренности — неуверенные восторги, умеренные слёзы, наигранная заинтересованность и вступившая в права — безразличная сценическая тишина, изредка нарушаемая заученными гэгами белого и рыжего клоунов — Епиходова и Шарлотты. Поднёс Епихо-дов револьвер к виску, грохнул выстрел шарлоттиного ружья, и, невесело улыбнувшись, Шарлотта пошла со сцены, согласно ремарке — не спеша. Пока на застывшую группу — все в светлом — не полезет развязной походочкой — белая фуражечка на голове — Прохожий Валерия Караваева.
Если вчера в его палубной походочке почудился караваевский анархист Рябой из «Оптимистической», то сегодня на голове Прохожего замаячил берет Макашова, что, подвалясь к медлительной, грузной Раневской, доверительно сообщил этим «разомлевшим придуркам», что «скоро у нас не будет ни меров, ни перов, ни серое, ни херов…» Группа так и вылупилась, застыла в ледяном изумлении, и никому не пришло в голову шугануть зарвавшегося негодяя. Яша на его фоне совсем стушевался и вышел премилым дурачком, что на мамашу окрысится, Гаева обалабошит, но чтоб повесить собачку Шарлотты… нет-нет, зачем же? В будущем у этого Яши маячит спокойная торговля «Сникерсами» на новом Арбате. И только Фирс вздрогнет, прикроет собой Гаева, да Лопахин не рассердится — сорвётся в крик: «Всякому безобразию!..» Этот Лопахин сегодня особенно много будет кричать, может быть, потому, что по-другому до них — подурневших, оглохших — уже не добраться.
И вот это печальное, срепетированное шутовство Епиходова, когда уже нет способностей на живую импровизацию, и горькое шутовство самого Шапиро, ловко подставившего Петю, вытолкнув под его монолог о счастье («вот оно, вот я его вижу») высоко поднимающего длинные ноги Епиходова; и этот звук лопнувшей струны (или упавшей бадьи), не символически-отдалённый, а натуралистически-чёткий, физически осязаемо разлившийся сегодня по-над Фонтанкой и дальше, всё выше, не подчиняющийся повороту ручки театрального радиста; и этот дикий Прохожий, не грядущий хам, а сегодняшняя натуральная сила в каком-нибудь кокетливом десантном костюмчике-чи-ки-чики — поверх генеральских погончиков; и эти двое — вечный заложник вишнёвого пространства — каким бы оно ни стало — Ермолай Лопахин и ещё Фирс Евгения Лебедева, слабый и маленький, в чёрной крылатке, напоминающий траурного Оле-Лукойе, — должны были бы сложиться в замечательный спектакль, смысл которого проявился подоспевшим временем.
Двадцать лет назад, если верить Н. Крымовой, Шапиро ставил спектакль «о прекрасной жизни, которая должна кончиться. Не в силу одряхления или болезни, а потому что ей на смену грозной поступью идёт другая, новая…» В сентябре 93-го мы всё морщились… «Вишнёвый сад»? Да зачем? Его актуальность спала со спектаклем Трушкина, должно опять что-то повернуться, чтобы надобен стал. Тут такая тоненькая грань, вы поймите. Чуть в сторону вчера — и Петя в тужурке, и большевичка Аня с конспектами «Манифеста», и сиюминутная милота захаровского «Мудреца». Адольф Шапиро не был бы художником, если бы не взялся именно за «Вишнёвый сад».
В 1993 у него получился спектакль о постаревших и подурневших, что по инерции рассуждают, путают здоровые головы (по инерции, но ведь путают), навязывают свои комплексы, пишут книжки о неуклюжем Лопахине, пошлости дачников, солнышке, рыбе ножом, меняют зевоту на икоту, разрывают на посиневших шейках петлю, чтобы снова подать золотой затянувшему её брату Прохожему и… о чём мы вчера ещё говорили, Любовь Андревна? — О гордом че-ло-ве-ке! Нет, о необходимости новой оппозиции и провокациях 3 октября… Господа, Виктор Сергеевич написал Открытое письмо Президенту… И что, Петя? Да странно как-то, опровергает всё то, что сам вчера яростно защищал.
Вы меня простите за пошлость сиюминутной ассоциации. В спектакле Шапиро нет и тени аллюзий. Возможно, сам он и вовсе имел в виду что-то другое. Сужу только по реально сложившемуся спектаклю. В его «Саду» с замедленным ритмом и частыми паузами есть какое-то свободное внутреннее пространство, в которое въезжаешь со своими сегодняшними ощущениями и предчувствиями. Именно своими. Согласно возрасту и настроению. И если в 71-м году между персонажами и залом была какая-то «печальная независимость», то сегодня Шапиро всё-таки чертит круг. Не утверждая, что мы — это они, а как бы говоря: и мы, и они. Не клеймя и не сожалея, а вот так вот — молчаливо констатируя, спокойно наблюдая, выделяя взглядом только Лопахина и теплея при появлении Фирса. Шапиро оставляет персонажам зрительного зала возможность самим найти своё место в созданном им пространстве и резко вздрогнуть при звуке упавшей бадьи (или лопнувшей струны). На выбор. Если захочется.
Понятно, что в спектакле Шапиро Лопахиным должен был стать Андрей Толубеев. Лишённый примет внешней интеллигентности, с обманчивым выражением характерного простака на круглой физиономии, актёр, чьих невысоких героев — от Горецко-го до Вурма — как будто сжигает внутренний огонь или снедает комплекс Нерона. В «Вишнёвом саде» БДТ все комплексы смягчены, Толубеев играет мягкого, умного человека, но, в отличие от Шапиро, этому Лопахину нужна была всё-таки Раневская — Фрейндлих, так же как и Варя Елены Поповой. Раневская — Крючкова этому Лопахину неинтересна, она его раздражает. Печальный парадокс «Вишнёвого сада» БДТ в том, что его замысел (как я его поняла) находится в постоянном разрыве с реально вышедшим спектаклем, которому всё время не хватает объёма и полноты чувств. Не переживаний страстных — именно чувств. Без них гэги остаются гэгами, собачка — игрушкой, молчание — ритмическим сбоем, а сад — сценой, на которой может прорасти разве что реквизит. Басилашвили-Гаев, Трофимов-Пищик, Мария Лаврова-Аня существуют на сцене в жанре… читки роли, первой застольной репетиции. Кто вальяжно, не упуская возможности поломаться и пофыркать (как О. Басилашвили), кто заинтересованно-искренне (как В. Реутов-Петя), кто безнадёжно грубо (как М. Лаврова). Не знаю причин, не позволивших А. Шапиро хорошо поработать с актёрами. Вынесем вне-сценические причины сегодня за скобки, иначе придётся всерьёз обсудить, как Светлана Крючкова в очереди к администратору пихнула в бок одного критика, и надо ли Кириллу Лаврову держать в своей труппе бунтовщицу…
Светлана Крючкова, естественно, ничем не напоминает Линду Руммо, молодую таллиннскую красавицу-Раневскую. Можно было бы сказать, что Раневская Крючковой какая-то странная квёлая кулёма, что она вообще «никакая» Раневская, досадная ошибка спектакля. Раневская — Крючкова тоже существует в спектакле в жанре читки роли, первой пробной интонации. Понимаю, что существование актрисы в спектакле осложнено, что роль она сохранила только благодаря дерзости своей натуры (представить во времена Товстоногова, Олега Борисова, отстаивающего в прессе свои права на роль Хлестакова). Крючкова роль отстояла, вот только как прислушаться к идеям Шапиро, жить в спектакле, рождённом под мат? Лишённая эмоциональной поддержки партнёров, она лишает их той же опоры. И мучается рядом Толубеев-Лопахин, ищет искренность тона, срывается в крик, пока кто-нибудь из Прохожих не толкнёт его в спину; «Ты ж герой…» При полной индифферентности окружающих, занятых в данный момент очередной речью к шкапу.
Мне довелось слышать, что Евгений Лебедев-Фирс только штукарит. Ничего подобного. С Лебедевым в спектакль Шапиро входит тот самый недостающий эмоциональный объём и широта. Конечно, этот Фирс, может штукарить, гоняясь (тоже ещё как гоняясь, еле передвигаясь) с ремнём за инфантильным Гаевым, но, может, оставив штуки, щемяще рассказать про вишню. Не рассказать — пропеть. Это маленький, слабый, родной, всё понимающий и главный человек. Бродишь по пространству шапировского сада как по дому, листая книжки и подбирая концепции, раздражаясь и умолкая… В то время, как звуки лопнувших струн над твоей головой учащаются и плавно переходят в автоматную очередь. И ничего не хочется. Только зарыться с головой на груди у этого человека и отдохнуть. Если, конечно, вам, дожив, например, до пятидесяти пяти, не кажется, что жалость унижает человека. И просидев так ночь под перекрывшей выход стеной, на рассвете можно будет ещё раз ощупать стены руками, услышав на своё отчаянное: я сейчас или зарыдаю, или закричу, или в обморок упаду — не обычное: ты ж герой, б… — а тихо-сострастное:
— Недотёпа…
Комментарии (0)